Неточные совпадения
Я сейчас вообразил,
что если б у меня был хоть один читатель,
то наверно бы расхохотался
надо мной, как над смешнейшим подростком, который, сохранив свою глупую невинность, суется рассуждать и решать, в
чем не смыслит.
Но я знаю, однако же, наверно,
что иная женщина обольщает красотой своей, или там
чем знает, в
тот же миг; другую же
надо полгода разжевывать, прежде
чем понять,
что в ней есть; и чтобы рассмотреть такую и влюбиться,
то мало смотреть и мало быть просто готовым на
что угодно, а
надо быть, сверх
того, чем-то еще одаренным.
В этом я убежден, несмотря на
то что ничего не знаю, и если бы было противное,
то надо бы было разом низвести всех женщин на степень простых домашних животных и в таком только виде держать их при себе; может быть, этого очень многим хотелось бы.
Кончив гимназию, я тотчас же вознамерился не только порвать со всеми радикально, но если
надо,
то со всем даже миром, несмотря на
то что мне был тогда всего только двадцатый год.
Я вспыхнул и окончательно объявил,
что мне низко получать жалованье за скандальные рассказы о
том, как я провожал два хвоста к институтам,
что я не потешать его нанялся, а заниматься делом, а когда дела нет,
то надо покончить и т. д., и т. д.
Из всего выходит вопрос, который Крафт понимать не может, и вот этим и
надо заняться,
то есть непониманием Крафта, потому
что это феномен.
Мало опровергнуть прекрасную идею,
надо заменить ее равносильным прекрасным; не
то я, не желая ни за
что расставаться с моим чувством, опровергну в моем сердце опровержение, хотя бы насильно,
что бы там они ни сказали.
Один чрезвычайно умный человек говорил, между прочим,
что нет ничего труднее, как ответить на вопрос: «Зачем непременно
надо быть благородным?» Видите ли-с, есть три рода подлецов на свете: подлецы наивные,
то есть убежденные,
что их подлость есть высочайшее благородство, подлецы стыдящиеся,
то есть стыдящиеся собственной подлости, но при непременном намерении все-таки ее докончить, и, наконец, просто подлецы, чистокровные подлецы.
— О, я знаю,
что мне
надо быть очень молчаливым с людьми. Самый подлый из всех развратов — это вешаться на шею; я сейчас это им сказал, и вот я и вам вешаюсь! Но ведь есть разница, есть? Если вы поняли эту разницу, если способны были понять,
то я благословлю эту минуту!
Минута для меня роковая. Во
что бы ни стало
надо было решиться! Неужели я не способен решиться?
Что трудного в
том, чтоб порвать, если к
тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае не оставлю — как бы ни обернулось дело.
— Вы уверяете,
что слышали, а между
тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал,
что это дело «очень простое»,
то забыл прибавить,
что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «
Надо любить добродетель и убегать пороков».
Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Вообще же настоящий приступ к делу у меня был отложен, еще с самого начала, в Москве, до
тех пор пока я буду совершенно свободен; я слишком понимал,
что мне
надо было хотя бы, например, сперва кончить с гимназией.
Я особенно оценил их деликатность в
том,
что они оба не позволили себе ни малейшей шутки
надо мною, а стали, напротив, относиться к делу так же серьезно, как и следовало.
Через полчаса, когда Тушар вышел из классной, я стал переглядываться с товарищами и пересмеиваться; конечно, они
надо мною смеялись, но я о
том не догадывался и думал,
что мы смеемся оттого,
что нам весело.
— Татьяна Павловна сказала сейчас все,
что мне
надо было узнать и
чего я никак не мог понять до нее: это
то,
что не отдали же вы меня в сапожники, следственно, я еще должен быть благодарен. Понять не могу, отчего я неблагодарен, даже и теперь, даже когда меня вразумили. Уж не ваша ли кровь гордая говорит, Андрей Петрович?
Я теперь согласен,
что многое из
того не
надо было объяснять вовсе,
тем более с такой прямотой: не говоря уже о гуманности, было бы даже вежливее; но поди удержи себя, когда, растанцевавшись, захочется сделать хорошенькое па?
Затем я изложил ему,
что тяжба уже выиграна, к
тому же ведется не с князем Сокольским, а с князьями Сокольскими, так
что если убит один князь,
то остаются другие, но
что, без сомнения,
надо будет отдалить вызов на срок апелляции (хотя князья апеллировать и не будут), но единственно для приличия.
По миновании же срока и последует дуэль;
что я с
тем и пришел теперь,
что дуэль не сейчас, но
что мне
надо было заручиться, потому
что секунданта нет, я ни с кем не знаком, так по крайней мере к
тому времени чтоб успеть найти, если он, Ефим, откажется.
Я, конечно, понял,
что он вздумал
надо мною насмехаться. Без сомнения, весь этот глупый анекдот можно было и не рассказывать и даже лучше, если б он умер в неизвестности; к
тому же он отвратителен по своей мелочности и ненужности, хотя и имел довольно серьезные последствия.
Бесило меня и
то,
что уходило время, а мне до вечера
надо было еще сыскать квартиру.
—
Что ж такое,
что сын! Если он с вами,
то он негодяй. Если вы сын Версилова, — обратилась она вдруг ко мне, —
то передайте от меня вашему отцу,
что он негодяй,
что он недостойный бесстыдник,
что мне денег его не
надо… Нате, нате, нате, передайте сейчас ему эти деньги!
— А хозяйку
надо бы научить…
надо бы их выгнать из квартиры — вот
что, и как можно скорей, а
то они тут… Вот увидите! Вот помяните мое слово, увидите! Э, черт! — развеселился он вдруг опять, — вы ведь Гришу дождетесь?
— Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда
надо, смерть, а пока жить, жить! О
той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь,
что Версилов отказался от наследства?
Надо завести новую, а карманы пусты, и, кроме
того,
надо припасти денег сегодня же на вечер, и это во
что бы ни стало, — иначе я «несчастен и погиб»; это — собственные мои тогдашние изречения.
Что мог я извлечь и из этого? Тут было только беспокойство обо мне, об моей материальной участи; сказывался отец с своими прозаическими, хотя и добрыми, чувствами; но
того ли мне
надо было ввиду идей, за которые каждый честный отец должен бы послать сына своего хоть на смерть, как древний Гораций своих сыновей за идею Рима?
— Пожалуйста, без театральных жестов — сделайте одолжение. Я знаю,
что то,
что я делаю, — подло,
что я — мот, игрок, может быть, вор… да, вор, потому
что я проигрываю деньги семейства, но я вовсе не хочу
надо мной судей. Не хочу и не допускаю. Я — сам себе суд. И к
чему двусмысленности? Если он мне хотел высказать,
то и говори прямо, а не пророчь сумбур туманный. Но, чтоб сказать это мне,
надо право иметь,
надо самому быть честным…
— Послушайте, батюшка, — начал я еще из дверей, —
что значит, во-первых, эта записка? Я не допускаю переписки между мною и вами. И почему вы не объявили
то,
что вам
надо, давеча прямо у князя: я был к вашим услугам.
— Именно, Анна Андреевна, — подхватил я с жаром. — Кто не мыслит о настоящей минуте России,
тот не гражданин! Я смотрю на Россию, может быть, с странной точки: мы пережили татарское нашествие, потом двухвековое рабство и уж конечно потому,
что то и другое нам пришлось по вкусу. Теперь дана свобода, и
надо свободу перенести: сумеем ли? Так же ли по вкусу нам свобода окажется? — вот вопрос.
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет на его дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до
того его припер, а
тот до
того унизился,
что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему
надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела. А
что, откажет она ему, как ты думаешь?
— Почему вы не уезжаете? Вот, как теперь Татьяны Павловны нет, и вы знаете,
что не будет,
то, стало быть, вам
надо встать и уехать?
А
что я так поступила с вами,
то так не
надо было, — кончила она, опять вдруг застыдившись.
Вся правда в
том, — прибавила она, —
что теперь обстоятельства мои вдруг так сошлись,
что мне необходимо
надо было узнать наконец всю правду об участи этого несчастного письма, а
то я было уж стала забывать о нем… потому
что я вовсе не из этого только принимала вас у себя, — прибавила она вдруг.
— Тем-то и безнравственна родственная любовь, мама,
что она — не заслуженная. Любовь
надо заслужить.
—
Что вы? — так и остановился я на месте, — а откуда ж она узнать могла? А впрочем,
что ж я? разумеется, она могла узнать раньше моего, но ведь представьте себе: она выслушала от меня как совершенную новость! Впрочем… впрочем,
что ж я? да здравствует широкость!
Надо широко допускать характеры, так ли? Я бы, например, тотчас все разболтал, а она запрет в табакерку… И пусть, и пусть,
тем не менее она — прелестнейшее существо и превосходнейший характер!
О да, она допустила меня высказаться при Татьяне, она допустила Татьяну, она знала,
что тут сидит и подслушивает Татьяна (потому
что та не могла не подслушивать), она знала,
что та надо мной смеется, — это ужасно, ужасно!
— Чтоб говорить такие вещи,
то надо наверно помнить, а вы сами изволили провозгласить,
что помните не наверно, — проговорил нестерпимо свысока Афердов.
— А вам
надо? В таком случае… я хотел было… я думал было,
что вы не захотите… но, если
надо —
то вот…
Я ни о
чем тогда не думал,
тем более
что мне было совсем не
надо фальшивых акций и
что не я собирался их делать.
— Ему
надо покой; может,
надо будет доктора.
Что спросит — все исполнять,
то есть… vous comprenez, ma fille? vous avez l'argent, [Вы понимаете, милая моя? У вас есть деньги? (франц.)] нет? Вот! — И он вынул ей десятирублевую. Он стал с ней шептаться: — Vous comprenez! vous comprenez! — повторял он ей, грозя пальцем и строго хмуря брови. Я видел,
что она страшно перед ним трепетала.
Впрочем, он до
того держал себя прямо,
что, казалось, ему и не
надо совсем никакой опоры, хотя, очевидно, был болен.
Он перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил ему чрезвычайное удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности была болезненная. Кроме
того, я решительно не ошибусь, утверждая,
что он смотрел на меня минутами с какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно клал ладонь на мою руку, гладил меня по плечу… ну, а минутами,
надо признаться, совсем как бы забывал обо мне, точно один сидел, и хотя с жаром продолжал говорить, но как бы куда-то на воздух.
Но у Макара Ивановича я, совсем не ожидая
того, застал людей — маму и доктора. Так как я почему-то непременно представил себе, идя,
что застану старика одного, как и вчера,
то и остановился на пороге в тупом недоумении. Но не успел я нахмуриться, как тотчас же подошел и Версилов, а за ним вдруг и Лиза… Все, значит, собрались зачем-то у Макара Ивановича и «как раз когда не
надо»!
Я просто понял,
что выздороветь
надо во
что бы ни стало и как можно скорее, чтобы как можно скорее начать действовать, а потому решился жить гигиенически и слушаясь доктора (кто бы он ни был), а бурные намерения, с чрезвычайным благоразумием (плод широкости), отложил до дня выхода,
то есть до выздоровления.
Версилов как бы боялся за мои отношения к Макару Ивановичу,
то есть не доверял ни моему уму, ни такту, а потому чрезвычайно был доволен потом, когда разглядел,
что и я умею иногда понять, как
надо отнестись к человеку совершенно иных понятий и воззрений, одним словом, умею быть, когда
надо, и уступчивым и широким.
И действительно, радость засияла в его лице; но спешу прибавить,
что в подобных случаях он никогда не относился ко мне свысока,
то есть вроде как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил самого меня слушать, даже заслушивался, на разные
темы, полагая,
что имеет дело, хоть и с «вьюношем», как он выражался в высоком слоге (он очень хорошо знал,
что надо выговаривать «юноша», а не «вьюнош»), но понимая вместе и
то,
что этот «вьюнош» безмерно выше его по образованию.
— Он — не
то,
что прежде, — шепнул мне раз Версилов, — он прежде был не совсем таков. Он скоро умрет, гораздо скорее,
чем мы думаем, и
надо быть готовым.
А между
тем для меня до сих пор задача: как мог он, Ламберт, профильтроваться и присосаться к такой неприступной и высшей особе, как Анна Андреевна? Правда, он взял справки, но
что же из этого? Правда, он был одет прекрасно, говорил по-парижски и носил французскую фамилию, но ведь не могла же Анна Андреевна не разглядеть в нем тотчас же мошенника? Или предположить,
что мошенника-то ей и
надо было тогда. Но неужели так?
И вдруг такая находка: тут уж пойдут не бабьи нашептывания на ухо, не слезные жалобы, не наговоры и сплетни, а тут письмо, манускрипт,
то есть математическое доказательство коварства намерений его дочки и всех
тех, которые его от нее отнимают, и
что, стало быть,
надо спасаться, хотя бы бегством, все к ней же, все к
той же Анне Андреевне, и обвенчаться с нею хоть в двадцать четыре часа; не
то как раз конфискуют в сумасшедший дом.
И
надо так сказать,
что именно к этому времени сгустились все недоумения мои о нем; никогда еще не представлялся он мне столь таинственным и неразгаданным, как в
то именно время; но об этом-то и вся история, которую пишу; все в свое время.
— Да ведь нам
надо же говорить, духгак! — вскричал он с
тем презрительным нетерпением, которое чуть не говорило: «И ты туда же?» — Да ты боишься,
что ли? Друг ты мне или нет?