Неточные совпадения
— Об заклад готов биться, что так, — подхватил с чрезвычайно довольным видом красноносый чиновник, —
и что дальнейшей поклажи в багажных вагонах не имеется,
хотя бедность
и не порок, чего опять-таки нельзя не заметить.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что
и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), —
и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами
и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить,
хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то
и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница,
и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень
и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова,
и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти,
и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге
хочет.
«Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей
и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда,
хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно»,
и как окаянный воротился домой.
Действительно, въезжали в воксал.
Хотя Рогожин
и говорил, что он уехал тихонько, но его уже поджидали несколько человек. Они кричали
и махали ему шапками.
— С величайшим удовольствием приду
и очень вас благодарю за то, что вы меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились,
и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже
и прежде подвесок понравились,
хотя у вас
и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье
и за шубу, потому мне действительно платье
и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
В последнем отношении с ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда не унывал, даже
и при самых забавных анекдотах; к тому же
и везло ему, даже в картах, а он играл по чрезвычайно большой
и даже с намерением не только не
хотел скрывать эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно
и во многих случаях ему пригождавшуюся, но
и выставлял ее.
Подозрительность этого человека, казалось, все более
и более увеличивалась; слишком уж князь не подходил под разряд вседневных посетителей,
и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку
и инструкцию довольно широкую, камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
— Да вы точно… из-за границы? — как-то невольно спросил он наконец —
и сбился; он
хотел, может быть, спросить: «Да вы точно князь Мышкин?»
— О, почти не по делу! То есть, если
хотите,
и есть одно дело, так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных,
и, кроме меня с нею, Мышкиных больше
и нет.
Только не могут, кажется, не принять: генеральша, уж конечно,
захочет видеть старшего
и единственного представителя своего рода, а она породу свою очень ценит, как я об ней в точности слышал.
Хотя князь был
и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на то, что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное
и грубое негодование.
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо,
хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был человек с воображением
и попыткой на мысль.
— Ну, стало быть,
и кстати, что я вас не пригласил
и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами
и слова не может быть, —
хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
Взгляд князя был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без всякого оттенка
хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что генерал вдруг остановился
и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.
— А знаете, князь, — сказал он совсем почти другим голосом, — ведь я вас все-таки не знаю, да
и Елизавета Прокофьевна, может быть,
захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если
хотите, коли у вас время терпит.
— Очень может быть,
хотя это
и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья
и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля
и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно
и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
— Это главное, — договорил Ганя, опять помогая затруднившемуся генералу
и скорчив свои губы в ядовитейшую улыбку, которую уже не
хотел скрывать. Он глядел своим воспаленным взглядом прямо в глаза генералу, как бы даже желая, чтобы тот прочел в его взгляде всю его мысль. Генерал побагровел
и вспылил.
Если не
хочешь, скажи,
и — милости просим.
— Я
хочу, — вполголоса, но твердо промолвил Ганя, потупил глаза
и мрачно замолк.
Правда, человеку необходимы
и карманные деньги,
хотя бы некоторые, но вы не рассердитесь, князь, если я вам замечу, что вам лучше бы избегать карманных денег, да
и вообще денег в кармане.
И хотя он еще накануне предчувствовал, что так именно
и будет сегодня по одному «анекдоту» (как он сам по привычке своей выражался),
и уже засыпая вчера, об этом беспокоился, но все-таки теперь опять струсил.
Мы уже сказали сейчас, что сам генерал,
хотя был человек
и не очень образованный, а, напротив, как он сам выражался о себе, «человек самоучный», но был, однако же, опытным супругом
и ловким отцом.
Он даже достиг того, что склонил
и Лизавету Прокофьевну к своей системе,
хотя дело вообще было трудное, — трудное потому, что
и неестественное; но аргументы генерала были чрезвычайно значительны, основывались на осязаемых фактах.
Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле все равно будет, если он сейчас же
и на ком угодно женится, но что она приехала не позволить ему этот брак,
и не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется,
и что, следственно, так
и быть должно, — «ну хоть для того, чтобы мне только посмеяться над тобой вволю, потому что теперь
и я наконец смеяться
хочу».
А ведь Настасья Филипповна именно это
и пророчила,
хотя еще
и молчала об этом; он знал, что она в высшей степени его понимала
и изучила, а следственно, знала, чем в него
и ударить.
На интерес тоже не поддавалась, даже на очень крупный,
и хотя приняла предложенный ей комфорт, но жила очень скромно
и почти ничего в эти пять лет не скопила.
Оба приехали к Настасье Филипповне,
и Тоцкий прямехонько начал с того, что объявил ей о невыносимом ужасе своего положения; обвинил он себя во всем; откровенно сказал, что не может раскаяться в первоначальном поступке с нею, потому что он сластолюбец закоренелый
и в себе не властен, но что теперь он
хочет жениться,
и что вся судьба этого в высшей степени приличного
и светского брака в ее руках; одним словом, что он ждет всего от ее благородного сердца.
На вопрос Настасьи Филипповны: «Чего именно от нее
хотят?» — Тоцкий с прежнею, совершенно обнаженною прямотой, признался ей, что он так напуган еще пять лет назад, что не может даже
и теперь совсем успокоиться, до тех пор, пока Настасья Филипповна сама не выйдет за кого-нибудь замуж.
Конечно, ему всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна
захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма
и желания устроить свою собственную участь,
хотя несколько желания добра
и ей, то поняла бы, что ему давно странно
и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви
и в семействе
и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
Не только не было заметно в ней
хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды
и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании, до сих пор проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она как будто обрадовалась тому, что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно
и по-дружески.
Она допускала, однако ж,
и дозволяла ему любовь его, но настойчиво объявила, что ничем не
хочет стеснять себя; что она до самой свадьбы (если свадьба состоится) оставляет за собой право сказать «нет»,
хотя бы в самый последний час; совершенно такое же право предоставляет
и Гане.
Вскоре Ганя узнал положительно, чрез услужливый случай, что недоброжелательство всей его семьи к этому браку
и к Настасье Филипповне лично, обнаруживавшееся домашними сценами, уже известно Настасье Филипповне в большой подробности; сама она с ним об этом не заговаривала,
хотя он
и ждал ежедневно.
Впрочем, известно, что человек, слишком увлекшийся страстью, особенно если он в летах, совершенно слепнет
и готов подозревать надежду там, где вовсе ее
и нет; мало того, теряет рассудок
и действует как глупый ребенок,
хотя бы
и был семи пядей во лбу.
Я ему двадцать пять рублей подарил
и хочу ему в канцелярии писарское местечко какое-нибудь у нас добыть.
— О, они не повторяются так часто,
и притом он почти как ребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, —
хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы узнать, к чему он способен.
— Швейцария тут не помешает; а впрочем, повторяю, как
хочешь. Я ведь потому, что, во-первых, однофамилец
и, может быть, даже родственник, а во-вторых, не знает, где главу приклонить. Я даже подумал, что тебе несколько интересно будет, так как все-таки из нашей фамилии.
Когда давеча генерал
захотел посмотреть, как я пишу, чтоб определить меня к месту, то я написал несколько фраз разными шрифтами,
и между прочим «Игумен Пафнутий руку приложил» собственным почерком игумена Пафнутия.
—
И то, — решила генеральша. — Пойдемте, князь; вы очень
хотите кушать?
— Да, теперь
захотел очень,
и очень вам благодарен.
— Это очень хорошо, что вы вежливы,
и я замечаю, что вы вовсе не такой… чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я
хочу на вас смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не правда ли, что он вовсе не такой… больной? Может,
и салфетку не надо… Вам, князь, подвязывали салфетку за кушаньем?
— Он хорошо говорит, — заметила генеральша, обращаясь к дочерям
и продолжая кивать головой вслед за каждым словом князя, — я даже не ожидала. Стало быть, все пустяки
и неправда; по обыкновению. Кушайте, князь,
и рассказывайте: где вы родились, где воспитывались? Я
хочу все знать; вы чрезвычайно меня интересуете.
Я
хочу вполне убедиться,
и когда с княгиней Белоконской увижусь, со старухой, ей про вас все расскажу.
— Почему? Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык есть. Я
хочу знать, как он умеет говорить. Ну, о чем-нибудь. Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет,
и прекрасно начнет.
— Наверно так, я давно это вижу, — ответила Аглая. —
И подло с его стороны роль разыгрывать. Что он, выиграть, что ли, этим
хочет?
— А я добрая, — неожиданно вставила генеральша, —
и, если
хотите, я всегда добрая,
и это мой единственный недостаток, потому что не надо быть всегда доброю.
Я еще не так глупа, как кажусь,
и как меня дочки представить
хотят.
— Ну нет, я бы очень
хотела посмотреть, — сказала Аделаида. —
И не понимаю, когда мы за границу соберемся. Я вот сюжета для картины два года найти не могу...
— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь, верно,
хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя,
и иногда пять минут дороже сокровища. Все это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало быть, подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
— Значит, коль находят, что это не женское дело, так тем самым
хотят сказать (а стало быть, оправдать), что это дело мужское. Поздравляю за логику.
И вы так же, конечно, думаете?