Неточные совпадения
— Очень, — ответил сосед с чрезвычайною готовностью, — и заметьте, это еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже
не думал, что у
нас так холодно. Отвык.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у
нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот
не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
Встречаю Залёжева, тот
не мне чета, ходит как приказчик от парикмахера, и лорнет в глазу, а
мы у родителя в смазных сапогах да на постных щах отличались.
«Ну, говорю, как
мы вышли, ты у меня теперь тут
не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой
не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно», и как окаянный воротился домой.
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь и находиться
не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да вы что же, у
нас жить, что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно
не дававший ему покоя.
—
Не знаю. Я про наши много хорошего слышал. Вот опять у
нас смертной казни нет.
— Удовольствие, конечно, и для меня чрезвычайное, но
не всё же забавы, иногда, знаете, случаются и дела… Притом же я никак
не могу, до сих пор, разглядеть между
нами общего… так сказать причины…
— Ну, стало быть, и кстати, что я вас
не пригласил и
не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот
мы сейчас договорились, что насчет родственности между
нами и слова
не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего
не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у
нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо
не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
И наконец, мне кажется,
мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у
нас, пожалуй, и
не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам
не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего
не могут найти…
— Третьего дня слово дала.
Мы так приставали оба, что вынудили. Только тебе просила до времени
не передавать.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее
не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела
не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у
нас в доме и держится, что последнего слова еще
не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
Однако уж половина первого, — заключил он, взглянув на часы, — к делу, князь, потому мне надо поспешить, а сегодня, может,
мы с вами
не встретимся!
Мы, конечно, сочтемся, и если вы такой искренний и задушевный человек, каким кажетесь на словах, то затруднений и тут между
нами выйти
не может.
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более
не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если
не пожелает, то
не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты,
мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы
не забыть включить…
Может быть,
мы не очень повредим выпуклости нашего рассказа, если остановимся здесь и прибегнем к помощи некоторых пояснений для прямой и точнейшей постановки тех отношений и обстоятельств, в которых
мы находим семейство генерала Епанчина в начале нашей повести.
Мы уже сказали сейчас, что сам генерал, хотя был человек и
не очень образованный, а, напротив, как он сам выражался о себе, «человек самоучный», но был, однако же, опытным супругом и ловким отцом.
Вот почему ему ужасно
не хотелось в то утро, с которого
мы начали рассказ, идти завтракать в недра семейства.
— Ах, друг мой,
не придавай такого смыслу… впрочем, ведь как тебе угодно; я имел в виду обласкать его и ввести к
нам, потому что это почти доброе дело.
— Ну нет, я бы очень хотела посмотреть, — сказала Аделаида. — И
не понимаю, когда
мы за границу соберемся. Я вот сюжета для картины два года найти
не могу...
— Счастлив! Вы умеете быть счастливым? — вскричала Аглая. — Так как же вы говорите, что
не научились глядеть? Еще
нас поучите.
— Коли говорите, что были счастливы, стало быть, жили
не меньше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и
не беспокойтесь, пожалуйста, что вы
нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
— Князь — демократ, — отрезала Аглая, — ну, если Алексею рассказывали,
нам уж
не можете отказать.
Впрочем, на меня все в деревне рассердились больше по одному случаю… а Тибо просто мне завидовал; он сначала все качал головой и дивился, как это дети у меня все понимают, а у него почти ничего, а потом стал надо мной смеяться, когда я ему сказал, что
мы оба их ничему
не научим, а они еще
нас научат.
Мало-помалу
мы стали разговаривать, я от них ничего
не таил; я им все рассказал.
Мы спешили, чтобы
не опоздать, но иной вдруг из толпы бросался ко мне среди дороги, обнимал меня своими маленькими ручонками и целовал, только для того и останавливал всю толпу; а
мы хоть и спешили, но все останавливались и ждали, пока он простится.
— Я хочу ему два слова сказать — и довольно! — быстро отрезала генеральша, останавливая возражение. Она была видимо раздражена. — У
нас, видите ли, князь, здесь теперь всё секреты. Всё секреты! Так требуется, этикет какой-то, глупо. И это в таком деле, в котором требуется наиболее откровенности, ясности, честности. Начинаются браки,
не нравятся мне эти браки…
— Князь, я сейчас домой. Если вы
не переменили намерения жить у
нас, то я вас доведу, а то вы и адреса
не знаете.
Мне это очень
не хочется, особенно так, вдруг, как вы, с первого раза; и так как
мы теперь стоим на перекрестке, то
не лучше ли
нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево.
— Тебя еще сечь можно, Коля, до того ты еще глуп. За всем, что потребуется, можете обращаться к Матрене; обедают в половине пятого. Можете обедать вместе с
нами, можете и у себя в комнате, как вам угодно. Пойдем, Коля,
не мешай им.
— Фу, какая скверная комната, — заметил Ганя, презрительно осматриваясь, — темно и окна на двор. Во всех отношениях вы к
нам не вовремя… Ну, да это
не мое дело;
не я квартиры содержу.
—
Не от простуды.
Не от простуды, поверьте старику. Я тут был, я и ее хоронил. С горя по своем князе, а
не от простуды. Да-с, памятна мне и княгиня! Молодость! Из-за нее
мы с князем, друзья с детства, чуть
не стали взаимными убийцами.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она
не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти
не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у
нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я вправе надеяться…
— Вы должны будете многое извинить Ардалиону Александровичу, если у
нас останетесь, — сказала Нина Александровна князю, — он, впрочем, вас очень
не обеспокоит; он и обедает один.
— Вы знаете, что
мы уж целый месяц почти ни слова
не говорим. Птицын мне про все сказал, а портрет там у стола на полу уж валялся; я подняла.
— Ты всё еще сомневаешься и
не веришь мне;
не беспокойся,
не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли
мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты
не можешь того же требовать от сестры…
—
Мы чуть
не три недели избегали говорить об этом, и это было лучше. Теперь, когда уже всё кончено, я только одно позволю себе спросить: как она могла тебе дать согласие и даже подарить свой портрет, когда ты ее
не любишь? Неужели ты ее, такую… такую…
— Вы увлеклись, маменька, и опять
не вытерпели, и вот так-то у
нас всегда всё начиналось и разгоралось.
— Из упрямства! — вскричал Ганя. — Из упрямства и замуж
не выходишь! Что на меня фыркаешь? Мне ведь наплевать, Варвара Ардалионовна; угодно — хоть сейчас исполняйте ваше намерение. Надоели вы мне уж очень. Как! Вы решаетесь наконец
нас оставить, князь! — закричал он князю, увидав, что тот встает с места.
— Н-нет, у
нас так
не будет… Тут… тут есть обстоятельства… — пробормотал Ганя в тревожной задумчивости. — А что касается до ее ответа, то в нем уже нет сомнений, — прибавил он быстро. — Вы из чего заключаете, что она мне откажет?
Значит, и
мы не дураки, будьте уверены.
— Ничего, ничего я
не забыл, идем! Сюда, на эту великолепную лестницу. Удивляюсь, как нет швейцара, но… праздник, и швейцар отлучился. Еще
не прогнали этого пьяницу. Этот Соколович всем счастьем своей жизни и службы обязан мне, одному мне и никому иначе, но… вот
мы и здесь.
— Знаете, мой милый, я несколько поэт в душе, — заметили вы это? А впрочем… впрочем, кажется,
мы не совсем туда заходили, — заключил он вдруг совершенно неожиданно, — Соколовичи, я теперь вспомнил, в другом доме живут и даже, кажется, теперь в Москве. Да, я несколько ошибся, но это… ничего.
— Я с величайшим удовольствием. Но
мы, впрочем, увидим. Я теперь очень… очень расстроен. Что? Уж пришли? В этом доме… какой великолепный подъезд! И швейцар. Ну, Коля,
не знаю, что из этого выйдет.
— Да вы чего, ваше превосходительство? — подхватил Фердыщенко, так и рассчитывавший, что можно будет подхватить и еще побольше размазать. —
Не беспокойтесь, ваше превосходительство, я свое место знаю: если я и сказал, что
мы с вами Лев да Осел из Крылова басни, то роль Осла я, уж конечно, беру на себя, а ваше превосходительство — Лев, как и в басне Крылова сказано...
— А
не дать ли
нам хозяйке покой? — высказался Тоцкий, посматривая на Ивана Федоровича.
—
Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из
нас,
не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно,
не лгать!
Я, разумеется, поражен: «Как так, каким образом наша миска у хозяйки осталась?» Удивленный Никифор продолжает рапортовать, что хозяйка, когда
мы съезжали, нашей миски ему
не отдала по той причине, что так как я ее собственный горшок разбил, то она за свой горшок нашу миску удерживает, и что будто бы я ей это сам таким образом предложил.
—
Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве
мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала;
не хорош разве? И почему вы говорите, что «
не серьезно»? Разве это
не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
–…Но
мы, может быть, будем
не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем,
не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего
не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо…