Неточные совпадения
Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у
нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти
не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека
не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Как именно случилось, что девушка с приданым, да еще красивая и, сверх того, из бойких умниц, столь нередких у
нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли, объяснять слишком
не стану.
Тем
не менее даже тогда, когда я уже знал и про это особенное обстоятельство, мне Иван Федорович все казался загадочным, а приезд его к
нам все-таки необъяснимым.
Ну, а если
не спросят, к чему
нам навязываться,
не так ли?
Возрождено же оно у
нас опять с конца прошлого столетия одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще
не во многих монастырях и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное по России новшество.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у
нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит,
не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к
нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
— Это и я знаю-с, что через лесок, — ответил ему Федор Павлович, — да дорогу-то
мы не совсем помним, давно
не бывали.
— Видите ли,
мы к этому старцу по своему делу, — заметил строго Миусов, —
мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потому хоть и благодарны вам за дорогу, но вас уж
не попросим входить вместе.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что
мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я
не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
«Господин исправник, будьте, говорю, нашим, так сказать, Направником!» — «Каким это, говорит, Направником?» Я уж вижу с первой полсекунды, что дело
не выгорело, стоит серьезный, уперся: «Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как господин Направник известный наш русский капельмейстер, а
нам именно нужно для гармонии нашего предприятия вроде как бы тоже капельмейстера…» И резонно ведь разъяснил и сравнил,
не правда ли?
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть, говорил когда-то… только
не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у
нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи
не читал… да и
не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?..
Мы тогда обедали…
Но впоследствии я с удивлением узнал от специалистов-медиков, что тут никакого нет притворства, что это страшная женская болезнь, и кажется, по преимуществу у
нас на Руси, свидетельствующая о тяжелой судьбе нашей сельской женщины, болезнь, происходящая от изнурительных работ слишком вскоре после тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того, от безвыходного горя, от побоев и проч., чего иные женские натуры выносить по общему примеру все-таки
не могут.
Последний сыночек оставался, четверо было у
нас с Никитушкой, да
не стоят у
нас детушки,
не стоят, желанный,
не стоят.
Извозчик он,
не бедные
мы, отец,
не бедные, сами от себя извоз ведем, все свое содержим, и лошадок и экипаж.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл?
Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у
нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
И вы хотите, чтобы
мы не беспокоили вас, могли
не лететь сюда,
не благодарить? Lise, благодари же, благодари!
— Вы и
нас забыли, Алексей Федорович, вы совсем
не хотите бывать у
нас: а между тем Lise мне два раза говорила, что только с вами ей хорошо.
— О нет, нет, Бог вас у
нас не отнимет, вы проживете еще долго, долго, — вскричала мамаша. — Да и чем вы больны? Вы смотрите таким здоровым, веселым, счастливым.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили
нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз
не договорила,
не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Он два года назад, прощаясь, говорил, что никогда
не забудет, что
мы вечные друзья, вечные, вечные!
Зачем он к
нам не хочет прийти?
Разве вы его
не пускаете: ведь
мы же знаем, что он везде ходит.
Дело в том, что он и прежде с Иваном Федоровичем несколько пикировался в познаниях и некоторую небрежность его к себе хладнокровно
не выносил: «До сих пор, по крайней мере, стоял на высоте всего, что есть передового в Европе, а это новое поколение решительно
нас игнорирует», — думал он про себя.
Во многих случаях, казалось бы, и у
нас то же; но в том и дело, что, кроме установленных судов, есть у
нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда
не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и
не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
Опуская главную суть разговора, приведу лишь одно любопытнейшее замечание, которое у этого господчика вдруг вырвалось: «
Мы, — сказал он, — собственно этих всех социалистов — анархистов, безбожников и революционеров —
не очень-то и опасаемся;
мы за ними следим, и ходы их
нам известны.
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например как бы
мы теперь,
не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства
не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли
не благороднейшим исходом в его положении.
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. — Простите, преподобный отец, — обратился он к старцу, — я человек необразованный и даже
не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив
нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь знаю для чего…
— В происшедшем скандале
мы все виноваты! — горячо проговорил он, — но я все же ведь
не предчувствовал, идя сюда, хотя и знал, с кем имею дело…
— Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а
мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев будь. Да
не около одного, а около обоих.
—
Мы должны сильно извиниться, ваше высокопреподобие, — начал Петр Александрович, с любезностью осклабляясь, но все же важным и почтительным тоном, — извиниться, что являемся одни без приглашенного вами сопутника нашего, Федора Павловича; он принужден был от вашей трапезы уклониться, и
не без причины.
А потому, сам сознавая себя виновным и искренно раскаиваясь, почувствовал стыд и,
не могши преодолеть его, просил
нас, меня и сына своего, Ивана Федоровича, заявить пред вами все свое искреннее сожаление, сокрушение и покаяние…
— Сказано снова: «Претерпи смотрительне находящее на тя невольно бесчестие с радостию, и да
не смутишися, ниже возненавидиши бесчестящего тя». Так и
мы поступим.
— Про долг я понимаю, Григорий Васильевич, но какой
нам тут долг, чтобы
нам здесь оставаться, того ничего
не пойму, — ответила твердо Марфа Игнатьевна.
В самом деле, ее как будто все даже любили, даже мальчишки ее
не дразнили и
не обижали, а мальчишки у
нас, особенно в школе, народ задорный.
Утверждали и у
нас иные из господ, что все это она делает лишь из гордости, но как-то это
не вязалось: она и говорить-то ни слова
не умела и изредка только шевелила что-то языком и мычала — какая уж тут гордость.
У
нас в городишке таких переулков вещественных
не было, но нравственные были.
И однако, когда приехала институтка (погостить, а
не навсегда), весь городишко у
нас точно обновился, самые знатные наши дамы — две превосходительные, одна полковница, да и все, все за ними, тотчас же приняли участие, расхватали ее, веселить начали, царица балов, пикников, живые картины состряпали в пользу каких-то гувернанток.
Вот к этому-то времени как раз отец мне шесть тысяч прислал, после того как я послал ему форменное отречение от всех и вся, то есть
мы, дескать, «в расчете», и требовать больше ничего
не буду.
С своей стороны и она все шесть недель потом как у
нас в городе прожила — ни словечком о себе знать
не дала.
— Вот и он, вот и он! — завопил Федор Павлович, вдруг страшно обрадовавшись Алеше. — Присоединяйся к
нам, садись, кофейку — постный ведь, постный, да горячий, да славный! Коньячку
не приглашаю, ты постник, а хочешь, хочешь? Нет, я лучше тебе ликерцу дам, знатный! Смердяков, сходи в шкаф, на второй полке направо, вот ключи, живей!
— Все равно подадут,
не для тебя, так для
нас, — сиял Федор Павлович. — Да постой, ты обедал аль нет?
«
Не любит он
нас с тобой, этот изверг, — говорил Григорий Марфе Игнатьевне, — да и никого
не любит.
Не плачь, Григорий,
мы его сею же минутой разобьем в дым и прах.
Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий, что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы
не то чтобы в море (потому что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала, вот что у
нас за садом течет, то и увидите сами в тот же момент, что ничего
не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько бы вы ни кричали-с.
— Червонца стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе его сегодня же, но в остальном ты все-таки врешь, врешь и врешь; знай, дурак, что здесь
мы все от легкомыслия лишь
не веруем, потому что
нам некогда: во-первых, дела одолели, а во-вторых, времени Бог мало дал, всего во дню определил только двадцать четыре часа, так что некогда и выспаться,
не только покаяться.
—
Не намочить ли и тебе голову и
не лечь ли тебе тоже в постель, — обратился к Григорию Алеша. —
Мы здесь за ним посмотрим; брат ужасно больно ударил тебя… по голове.
—
Мы в первый раз видимся, Алексей Федорович, — проговорила она в упоении, — я захотела узнать ее, увидать ее, я хотела идти к ней, но она по первому желанию моему пришла сама. Я так и знала, что
мы с ней все решим, все! Так сердце предчувствовало… Меня упрашивали оставить этот шаг, но я предчувствовала исход и
не ошиблась. Грушенька все разъяснила мне, все свои намерения; она, как ангел добрый, слетела сюда и принесла покой и радость…
Она-то этого
не стоит! — воскликнула опять с тем же жаром Катерина Ивановна, — знайте, Алексей Федорович, что
мы фантастическая головка, что
мы своевольное, но гордое-прегордое сердечко!
Но я
не могу больше жить, если
не скажу вам того, что родилось в моем сердце, а этого никто, кроме
нас двоих,
не должен до времени знать.
Не святее же
мы мирских за то, что сюда пришли и в сих стенах затворились, а, напротив, всякий сюда пришедший, уже тем самым, что пришел сюда, познал про себя, что он хуже всех мирских и всех и вся на земле…