Неточные совпадения
Не то чтоб уж я его приравнивал к актеру на театре: сохрани боже,
тем более
что сам его уважаю.
В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди были всего в какие-нибудь два вершка росту, до
того приучился считать себя между ними великаном,
что, и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их
не раздавил, воображая,
что он всё еще великан, а они маленькие.
Не знаю, верно ли, но утверждали еще,
что в Петербурге было отыскано в
то же самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество, человек в тринадцать, и чуть
не потрясшее здание.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между
тем расстаться
не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю,
что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Он
не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью,
что не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу,
что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он
не ушел от нее и
тем не повредил ее литературной репутации;
что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде.
Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его ненавидела; но он одного только в ней
не приметил до самого конца,
того,
что стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ее изобретением, стал плотью от плоти ее, и
что она держит и содержит его вовсе
не из одной только «зависти к его талантам».
Когда Степан Трофимович, уже десять лет спустя, передавал мне эту грустную повесть шепотом, заперев сначала двери,
то клялся мне,
что он до
того остолбенел тогда на месте,
что не слышал и
не видел, как Варвара Петровна исчезла.
Так как она никогда ни разу потом
не намекала ему на происшедшее и всё пошло как ни в
чем не бывало,
то он всю жизнь наклонен был к мысли,
что всё это была одна галлюцинация пред болезнию,
тем более
что в
ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели,
что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он
не верил,
что оно так и кончилось! А если так,
то странно же он должен был иногда поглядывать на своего друга.
Но любопытны в этом
не свойства девочки, а
то,
что даже и в пятьдесят лет Варвара Петровна сохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей, так
что и Степану Трофимовичу, может быть, только поэтому сочинила несколько похожий на изображенный на картинке костюм.
Да и
не могла она перенести мысли о
том,
что друг ее забыт и
не нужен.
Взгляд Степана Трофимовича на всеобщее движение был в высшей степени высокомерный; у него всё сводилось на
то,
что он сам забыт и никому
не нужен.
До управляющих было до невероятности высоко, но его они встретили радушно, хотя, конечно, никто из них ничего о нем
не знал и
не слыхивал кроме
того,
что он «представляет идею».
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры,
чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), —
что никто-то изо всей этой публики знать
не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть,
не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя
не мог вспомнить о
том без ощущения обиды.
Тот ему первым словом: «Вы, стало быть, генерал, если так говорите»,
то есть в
том смысле,
что уже хуже генерала он и брани
не мог найти.
Замечу от себя,
что действительно у многих особ в генеральских чинах есть привычка смешно говорить: «Я служил государю моему…»,
то есть точно у них
не тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
Всего трогательнее было
то,
что из этих пяти человек наверное четверо
не имели при этом никакой стяжательной цели, а хлопотали только во имя «общего дела».
Супруга его трепетала при одной мысли
не угодить Варваре Петровне, а поклонение губернского общества дошло до
того,
что напоминало даже нечто греховное.
Липутин очень укорял его потом за
то,
что он
не отвергнул тогда с презрением эти сто рублей, как от бывшей его деспотки помещицы, и
не только принял, а еще благодарить потащился.
Гигант до
того струсил,
что даже
не защищался и всё время, как его таскали, почти
не прерывал молчания; но после таски обиделся со всем пылом благородного человека.
Виргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения
не вымолил, потому
что все-таки
не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме
того, был обличен в скудости убеждений и в глупости; последнее потому,
что, объясняясь с женщиной, стоял на коленях.
— Cher ami, [Дорогой друг (фр.).] — благодушно заметил ему Степан Трофимович, — поверьте,
что это(он повторил жест вокруг шеи) нисколько
не принесет пользы ни нашим помещикам, ни всем нам вообще. Мы и без голов ничего
не сумеем устроить, несмотря на
то что наши головы всего более и мешают нам понимать.
За учителя-немца хвалю; но вероятнее всего,
что ничего
не случилось и ничего такого
не зародилось, а идет всё как прежде шло,
то есть под покровительством божиим.
Что же касается до христианства,
то, при всем моем искреннем к нему уважении, я —
не христианин.
И одно уже
то,
что христианство
не поняло женщину, —
что так великолепно развила Жорж Занд в одном из своих гениальных романов.
— Нельзя любить
то,
чего не знаешь, а они ничего в русском народе
не смыслили!
Вы мало
того что просмотрели народ, — вы с омерзительным презрением к нему относились, уж по
тому одному,
что под народом вы воображали себе один только французский народ, да и
то одних парижан, и стыдились,
что русский народ
не таков.
Денег Варвара Петровна посылала ему
не жалея, несмотря на
то что после реформы доход с ее имений упал до
того,
что в первое время она и половины прежнего дохода
не получала.
Что не удалось ей,
то удалось молодому офицеру, богатому и с надеждами.
Познаний, конечно,
не много требовалось, чтобы нас удивить; но он мог судить и о насущных, весьма интересных
темах, и,
что всего драгоценнее, с замечательною рассудительностию.
Наш принц вдруг, ни с
того ни с сего, сделал две-три невозможные дерзости разным лицам,
то есть главное именно в
том состояло,
что дерзости эти совсем неслыханные, совершенно ни на
что не похожие, совсем
не такие, какие в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, и черт знает для
чего, совершенно без всякого повода.
Начали с
того,
что немедленно и единодушно исключили господина Ставрогина из числа членов клуба; затем порешили от лица всего клуба обратиться к губернатору и просить его немедленно (
не дожидаясь, пока дело начнется формально судом) обуздать вредного буяна, столичного «бретера, вверенною ему административною властию, и
тем оградить спокойствие всего порядочного круга нашего города от вредных посягновений».
Замечательно именно
то обстоятельство,
что никто у нас, в целом городе,
не приписал этого дикого поступка сумасшествию.
— Уж
не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину,
что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на
то не забудь: “Сами оченно хорошо про
то знаем-с и вам
того же самого желаем-с…”»
В зале, куда вышел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (в другие разы прогуливавшегося, на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с
тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется
не обращая никакого внимания на
то,
что происходило в зале; даже и сидел спиной.
Алеша и полковник еще
не успели ничего понять, да им и
не видно было и до конца казалось,
что те шепчутся; а между
тем отчаянное лицо старика их тревожило. Они смотрели выпуча глаза друг на друга,
не зная, броситься ли им на помощь, как было условлено, или еще подождать. Nicolas заметил, может быть, это и притиснул ухо побольнее.
— За умнейшего и за рассудительнейшего, а только вид такой подал, будто верю про
то,
что вы
не в рассудке… Да и сами вы о моих мыслях немедленно тогда догадались и мне, чрез Агафью, патент на остроумие выслали.
— Ба, ба!
что я вижу! — вскричал Nicolas, вдруг заметив на самом видном месте, на столе,
том Консидерана. — Да уж
не фурьерист ли вы? Ведь
чего доброго! Так разве это
не тот же перевод с французского? — засмеялся он, стуча пальцами в книгу.
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза,
что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть
не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и в
то же время яростного сектатора бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование.
В письме своем Прасковья Ивановна, — с которою Варвара Петровна
не видалась и
не переписывалась лет уже восемь, — уведомляла ее,
что Николай Всеволодович коротко сошелся с их домом и подружился с Лизой (единственною ее дочерью) и намерен сопровождать их летом в Швейцарию, в Vernex-Montreux, несмотря на
то что в семействе графа К… (весьма влиятельного в Петербурге лица), пребывающего теперь в Париже, принят как родной сын, так
что почти живет у графа.
— En un mot, я только ведь хотел сказать,
что это один из
тех начинающих в сорок лет администраторов, которые до сорока лет прозябают в ничтожестве и потом вдруг выходят в люди посредством внезапно приобретенной супруги или каким-нибудь другим,
не менее отчаянным средством…
То есть он теперь уехал…
то есть я хочу сказать,
что про меня тотчас же нашептали в оба уха,
что я развратитель молодежи и рассадник губернского атеизма… Он тотчас же начал справляться.
Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «новые взгляды» и на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в
том,
что он всё еще обворожителен для ее женского сердца,
то есть
не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
Эта раздражительная, но сентиментальная дама, тоже как и Степан Трофимович, беспрерывно нуждалась в истинной дружбе, и главнейшая ее жалоба на дочь ее, Лизавету Николаевну, состояла именно в
том,
что «дочь ей
не друг».
Но из всех ее объяснений и излияний оказалось точным лишь одно
то,
что действительно между Лизой и Nicolas произошла какая-то размолвка, но какого рода была эта размолвка, — о
том Прасковья Ивановна, очевидно,
не сумела составить себе определенного понятия.
Заметила она,
что тот с Дашей иногда говорит, ну и стала беситься, тут уж и мне, матушка, житья
не стало.
Как хроникер, я ограничиваюсь лишь
тем,
что представляю события в точном виде, точно так, как они произошли, и
не виноват, если они покажутся невероятными.
Давно уже Варвара Петровна решила раз навсегда,
что «Дарьин характер
не похож на братнин» (
то есть на характер брата ее, Ивана Шатова),
что она тиха и кротка, способна к большому самопожертвованию, отличается преданностию, необыкновенною скромностию, редкою рассудительностию и, главное, благодарностию.
Бедный Степан Трофимович сидел один и ничего
не предчувствовал. В грустном раздумье давно уже поглядывал он в окно,
не подойдет ли кто из знакомых. Но никто
не хотел подходить. На дворе моросило, становилось холодно; надо было протопить печку; он вздохнул. Вдруг страшное видение предстало его очам: Варвара Петровна в такую погоду и в такой неурочный час к нему! И пешком! Он до
того был поражен,
что забыл переменить костюм и принял ее как был, в своей всегдашней розовой ватной фуфайке.
Прежде еще могла быть надежда,
что сынок, пожалуй, и совсем
не приедет, —
то есть надежда, судя со стороны, по мнению кого-нибудь постороннего.
Неужели тоже от сентиментальности?» Я
не знаю, есть ли правда в этом замечании Степана Трофимовича; я знаю только,
что Петруша имел некоторые сведения о продаже рощи и о прочем, а Степан Трофимович знал,
что тот имеет эти сведения.