Неточные совпадения
Да и не могла она перенести мысли о
том, что друг ее забыт
и не нужен.
— Сердце у вас доброе, Nicolas,
и благородное, — включил, между прочим, старичок, — человек вы образованнейший, вращались в кругу высшем,
да и здесь доселе держали себя образцом
и тем успокоили сердце дорогой нам всем матушки вашей…
Алеша
и полковник еще не успели ничего понять,
да им
и не видно было
и до конца казалось, что
те шепчутся; а между
тем отчаянное лицо старика их тревожило. Они смотрели выпуча глаза друг на друга, не зная, броситься ли им на помощь, как было условлено, или еще подождать. Nicolas заметил, может быть, это
и притиснул ухо побольнее.
— За умнейшего
и за рассудительнейшего, а только вид такой подал, будто верю про
то, что вы не в рассудке…
Да и сами вы о моих мыслях немедленно тогда догадались
и мне, чрез Агафью, патент на остроумие выслали.
Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «новые взгляды»
и на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в
том, что он всё еще обворожителен для ее женского сердца,
то есть не только как изгнанник или как славный ученый, но
и как красивый мужчина.
— Вскоре затем познакомились мы с одним молодым человеком, кажется, вашего «профессора» племянник,
да и фамилия
та же…
— Напишу ему тотчас же. Коли всё было так,
то пустая размолвка; всё вздор!
Да и Дарью я слишком знаю; вздор.
— О ней не беспокойтесь,
да и нечего вам любопытствовать. Конечно, вы должны ее сами просить, умолять сделать вам честь, понимаете? Но не беспокойтесь, я сама буду тут. К
тому же вы ее любите…
Когда я, в
тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным
и о нашем разговоре, —
тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался
и задал мне дикий вопрос: «Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности не было узнать так скоро,
да и не от кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
—
Да всё это такие пустяки-с…
то есть этот капитан, по всем видимостям, уезжал от нас тогда не для фальшивых бумажек, а единственно затем только, чтоб эту сестрицу свою разыскать, а
та будто бы от него пряталась в неизвестном месте; ну а теперь привез, вот
и вся история.
— Ах, как жаль! — воскликнул Липутин с ясною улыбкой. — А
то бы я вас, Степан Трофимович, еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже
и шел с
тем намерением, чтобы сообщить, хотя вы, впрочем, наверно уж
и сами слышали. Ну,
да уж в другой раз, Алексей Нилыч так торопятся… До свиданья-с. С Варварой Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего дня, нарочно за мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
— Нет, заметьте, заметьте, — подхватил Липутин, как бы
и не слыхав Степана Трофимовича, — каково же должно быть волнение
и беспокойство, когда с таким вопросом обращаются с такой высоты к такому человеку, как я,
да еще снисходят до
того, что сами просят секрета. Это что же-с? Уж не получили ли известий каких-нибудь о Николае Всеволодовиче неожиданных?
— Я еще его не поил-с,
да и денег таких он не стоит, со всеми его тайнами, вот что они для меня значат, не знаю, как для вас. Напротив, это он деньгами сыплет, тогда как двенадцать дней назад ко мне приходил пятнадцать копеек выпрашивать,
и это он меня шампанским поит, а не я его. Но вы мне мысль подаете,
и коли надо будет,
то и я его напою,
и именно чтобы разузнать,
и может,
и разузнаю-с… секретики все ваши-с, — злобно отгрызнулся Липутин.
Только разве вкусу их изящному противоречит,
да для них
и то не беда.
—
Да и я хочу верить, что вздор,
и с прискорбием слушаю, потому что, как хотите, наиблагороднейшая девушка замешана, во-первых, в семистах рублях, а во-вторых, в очевидных интимностях с Николаем Всеволодовичем.
Да ведь его превосходительству что стоит девушку благороднейшую осрамить или чужую жену обесславить, подобно
тому как тогда со мной казус вышел-с? Подвернется им полный великодушия человек, они
и заставят его прикрыть своим честным именем чужие грехи. Так точно
и я ведь вынес-с; я про себя говорю-с…
— А конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, — ну
и довольно! А у
той целый город кумушек! Ну
да полноте, ведь это всё равно; ну пусть знают, даже лучше. Скорее же приходите, мы обедаем рано…
Да, забыла, — уселась она опять, — слушайте, что такое Шатов?
— Проиграете! — захохотал Липутин. — Влюблен, влюблен как кошка, а знаете ли, что началось ведь с ненависти. Он до
того сперва возненавидел Лизавету Николаевну за
то, что она ездит верхом, что чуть не ругал ее вслух на улице;
да и ругал же! Еще третьего дня выругал, когда она проезжала, — к счастью, не расслышала,
и вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что он хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!
— А вот же вам в наказание
и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно
то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии,
да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали,
и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
—
Да ведь выдумать не беда, план беда, — улыбалась Лиза, — я мало понимаю,
и не очень умна,
и преследую только
то, что мне самой ясно…
—
Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать,
то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя,
и мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя…
— Именно; за волосы от нее отволок; он было хотел меня за это отколотить,
да я испугал его,
тем и кончилось. Боюсь, пьяный воротится, припомнит — крепко ее за
то исколотит.
— Гадаю-то я гадаю, Шатушка,
да не
то как-то выходит, — подхватила вдруг Марья Тимофеевна, расслышав последнее словцо,
и, не глядя, протянула левую руку к булке (тоже, вероятно, расслышав
и про булку).
— А как же: маленький, розовенький, с крошечными такими ноготочками,
и только вся моя тоска в
том, что не помню я, мальчик аль девочка.
То мальчик вспомнится,
то девочка.
И как родила я тогда его, прямо в батист
да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила, молитву над ним сотворила, некрещеного понесла,
и несу это я его через лес,
и боюсь я лесу,
и страшно мне,
и всего больше я плачу о
том, что родила я его, а мужа не знаю.
— Смешон ты мне, Шатушка, с своим рассуждением. Был-то, может,
и был,
да что в
том, что был, коли его всё равно что
и не было? Вот тебе
и загадка нетрудная, отгадай-ка! — усмехнулась она.
—
Да вот она, вся-то правда сидит! — указала вдруг Прасковья Ивановна пальцем на Марью Тимофеевну, с
тою отчаянною решимостию, которая уже не заботится о последствиях, только чтобы теперь поразить. Марья Тимофеевна, всё время смотревшая на нее с веселым любопытством, радостно засмеялась при виде устремленного на нее пальца гневливой гостьи
и весело зашевелилась в креслах.
Я особенно припоминаю ее в
то мгновение: сперва она побледнела, но вдруг глаза ее засверкали. Она выпрямилась в креслах с видом необычной решимости.
Да и все были поражены. Совершенно неожиданный приезд Николая Всеволодовича, которого ждали у нас разве что через месяц, был странен не одною своею неожиданностью, а именно роковым каким-то совпадением с настоящею минутой. Даже капитан остановился как столб среди комнаты, разинув рот
и с ужасно глупым видом смотря на дверь.
Да понимаешь ли, кричу ему, понимаешь ли, что если у вас гильотина на первом плане
и с таким восторгом,
то это единственно потому, что рубить головы всего легче, а иметь идею всего труднее! Vous êtes des paresseux! Votre drapeau est une guenille, une impuissance.
— Тактики нет. Теперь во всем ваша полная воля,
то есть хотите сказать
да, а хотите — скажете нет.Вот моя новая тактика. А о нашемделе не заикнусь до
тех самых пор, пока сами не прикажете. Вы смеетесь? На здоровье; я
и сам смеюсь. Но я теперь серьезно, серьезно, серьезно, хотя
тот, кто так торопится, конечно, бездарен, не правда ли? Всё равно, пусть бездарен, а я серьезно, серьезно.
—
Да еще же бы нет! Единственно, что в России есть натурального
и достигнутого… не буду, не буду, — вскинулся он вдруг, — я не про
то, о деликатном ни слова. Однако прощайте, вы какой-то зеленый.
— Говорил. От меня не прячется. На всё готовая личность, на всё; за деньги разумеется, но есть
и убеждения, в своем роде конечно. Ах
да, вот
и опять кстати: если вы давеча серьезно о
том замысле, помните, насчет Лизаветы Николаевны,
то возобновляю вам еще раз, что
и я тоже на всё готовая личность, во всех родах, каких угодно,
и совершенно к вашим услугам… Что это, вы за палку хватаетесь? Ах нет, вы не за палку… Представьте, мне показалось, что вы палку ищете?
—
Да,
и я вам писал о
том из Америки; я вам обо всем писал.
Да, я не мог тотчас же оторваться с кровью от
того, к чему прирос с детства, на что пошли все восторги моих надежд
и все слезы моей ненависти… Трудно менять богов. Я не поверил вам тогда, потому что не хотел верить,
и уцепился в последний раз за этот помойный клоак… Но семя осталось
и возросло. Серьезно, скажите серьезно, не дочитали письма моего из Америки? Может быть, не читали вовсе?
К
тому же, честью клянусь, тут Липутин: «Пошли
да пошли, всякий человек достоин права переписки», — я
и послал.
А там прошлого года чуть не захватили, как я пятидесятирублевые французской подделки Короваеву передал;
да, слава богу, Короваев как раз пьяный в пруду утонул к
тому времени,
и меня не успели изобличить.
О господи!
да я уж
тем только была счастлива, все пять лет, что сокол мой где-то там, за горами, живет
и летает, на солнце взирает…
—
То есть мы вместе
и прибирали-с с
тем сторожем
да уж потом, под утро, у речки, у нас взаимный спор вышел, кому мешок нести. Согрешил, облегчил его маненечко.
— Я согласен, что основная идея автора верна, — говорил он мне в лихорадке, — но ведь
тем ужаснее!
Та же наша идея, именно наша; мы, мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, —
да и что бы они могли сказать сами нового, после нас! Но, боже, как всё это выражено, искажено, исковеркано! — восклицал он, стуча пальцами по книге. — К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?
—
То есть они ведь вовсе в тебе не так нуждаются. Напротив, это чтобы тебя обласкать
и тем подлизаться к Варваре Петровне. Но, уж само собою, ты не посмеешь отказаться читать.
Да и самому-то, я думаю, хочется, — ухмыльнулся он, — у вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но послушай, однако, надо, чтобы не так скучно. У тебя там что, испанская история, что ли? Ты мне дня за три дай просмотреть, а
то ведь усыпишь, пожалуй.
— Недавно так же настойчиво
и так же быстро передано было мне из
тех же уст другое требование, — медленно
и с грустною отчетливостью проговорил Степан Трофимович. — Я смирился
и… плясал казачка вам в угоду. Oui, la comparaison peut être permise. C’était comme un petit cozak du Don, qui sautait sur sa propre tombe. [
Да, такое сравнение допустимо. Как донской казачок, пляшущий на собственной могиле (фр.).] Теперь…
— Нет, это было
то самое,
да и хвалиться-то было нечем предо мною, потому что всё это вздор
и одна только ваша выдумка. Нынче никто, никто уж Мадонной не восхищается
и не теряет на это времени, кроме закоренелых стариков. Это доказано.
Мне не стать,
да и не сумею я, рассказывать об иных вещах. Об административных ошибках рассуждать тоже не мое дело,
да и всю эту административную сторону я устраняю совсем. Начав хронику, я задался другими задачами. Кроме
того, многое обнаружится назначенным теперь в нашу губернию следствием, стоит только немножко подождать. Однако все-таки нельзя миновать иных разъяснений.
Петр Степанович влетел в кабинет не доложившись, как добрый друг
и свой человек,
да и к
тому же с поручением от Юлии Михайловны.
— Ну, разумеется, не в мое отсутствие. Еще она с виньеткой, топор наверху нарисован. Позвольте (он взял прокламацию); ну
да, топор
и тут;
та самая, точнехонько.
Ну-с, а теперь… теперь, когда эти дураки… ну, когда это вышло наружу
и уже у вас в руках
и от вас, я вижу, не укроется — потому что вы человек с глазами
и вас вперед не распознаешь, а эти глупцы между
тем продолжают, я… я… ну
да, я, одним словом, пришел вас просить спасти одного человека, одного тоже глупца, пожалуй сумасшедшего, во имя его молодости, несчастий, во имя вашей гуманности…
Ну, конечно,
тот подпоручик,
да еще кто-нибудь,
да еще кто-нибудь здесь… ну
и, может, Шатов, ну
и еще кто-нибудь, ну вот
и все, дрянь
и мизер… но я за Шатова пришел просить, его спасти надо, потому что это стихотворение — его, его собственное сочинение
и за границей через него отпечатано; вот что я знаю наверно, а о прокламациях ровно ничего не знаю.
— Ну
да, конечно, стало быть, сам. Мало ли что мне там показывали. А что эти вот стихи, так это будто покойный Герцен написал их Шатову, когда еще
тот за границей скитался, будто бы на память встречи, в похвалу, в рекомендацию, ну, черт… а Шатов
и распространяет в молодежи. Самого, дескать, Герцена обо мне мнение.
—
Да, в ней есть несколько этой фуги, — не без удовольствия пробормотал Андрей Антонович, в
то же время ужасно жалея, что этот неуч осмеливается, кажется, выражаться об Юлии Михайловне немного уж вольно. Петру же Степановичу, вероятно, казалось, что этого еще мало
и что надо еще поддать пару, чтобы польстить
и совсем уж покорить «Лембку».
Петр Степанович был человек, может быть,
и неглупый, но Федька Каторжный верно выразился о нем, что он «человека сам сочинит
да с ним
и живет». Ушел он от фон Лембке вполне уверенный, что по крайней мере на шесть дней
того успокоил, а срок этот был ему до крайности нужен. Но идея была ложная,
и всё основано было только на
том, что он сочинил себе Андрея Антоновича, с самого начала
и раз навсегда, совершеннейшим простачком.
«Этот неуч, — в раздумье оглядывал его искоса Кармазинов, доедая последний кусочек
и выпивая последний глоточек, — этот неуч, вероятно, понял сейчас всю колкость моей фразы…
да и рукопись, конечно, прочитал с жадностию, а только лжет из видов. Но может быть
и то, что не лжет, а совершенно искренно глуп. Гениального человека я люблю несколько глупым. Уж не гений ли он какой у них в самом деле, черт его, впрочем, дери».
—
Да, но вспомните, что вы обязались, когда будете сочинять предсмертное письмо,
то не иначе как вместе со мной,
и, прибыв в Россию, будете в моем… ну, одним словом, в моем распоряжении,
то есть на один только этот случай, разумеется, а во всех других вы, конечно, свободны, — почти с любезностию прибавил Петр Степанович.
— Вообще о чувствах моих к
той или другой женщине я не могу говорить вслух третьему лицу,
да и кому бы
то ни было, кроме
той одной женщины. Извините, такова уж странность организма. Но взамен
того я скажу вам всю остальную правду: я женат,
и жениться или «домогаться» мне уже невозможно.