Неточные совпадения
О сыне Петре Глеб, по правде молвить, помышлял
не много: он давно уже решил отправить его
в «рыбацкие слободы», как уже выше сказано; до сих
пор одно только упрямство мешало ему осуществить такое намерение.
— Ну, на здоровье; утрись поди! — произнес Глеб, выпуская Гришку, который бросился
в угол, как кошка, и жалобно завопил. — А то
не хочу да
не хочу!.. До колен
не дорос, а туда же:
не хочу!.. Ну, сват,
пора, я чай, и закусить:
не евши легко, а поевши-то все как-то лучше. Пойдем, — довершил рыбак, отворяя дверь избы.
С некоторых
пор в одежде дяди Акима стали показываться заметные улучшения: на шапке его,
не заслуживавшей, впрочем, такого имени, потому что ее составляли две-три заплаты, живьем прихваченные белыми нитками, появился вдруг верх из синего сукна; у Гришки оказалась новая рубашка, и, что всего страннее, у рубашки были ластовицы, очевидно выкроенные из набивного ситца, купленного год тому назад Глебом на фартук жене; кроме того, он
не раз заставал мальчика с куском лепешки
в руках, тогда как
в этот день
в доме о лепешках и помину
не было.
— Да что, матушка, пришло, знать, время,
пора убираться отселева, — уныло отвечал Аким. — Сам ноне сказал: убирайся, говорит, прочь отселева!
Не надыть, говорит, тебя, старого дурака: даром, говорит, хлеб ешь!.. Ну, матушка, бог с ним! Свет
не без добрых людей… Пойду: авось-либо
в другом месте гнушаться
не станут, авось пригожусь, спасибо скажут.
Но Василиса, обыкновенно говорливая, ничего на этот раз
не отвечала. Она была всего только один год замужем.
В качестве «молодой» ей зазорно, совестно было, притом и
не следовало даже выставлять своего мнения, по которому присутствующие могли бы заключить о чувствах ее к мужу. Весьма вероятно, она ничего
не думала и
не чувствовала, потому что месяц спустя после замужества рассталась с сожителем и с той
поры в глаза его
не видела.
— Знамое дело, какие теперь дороги! И то еще удивлению подобно, как до сих
пор река стоит;
в другие годы
в это время она давно
в берегах… Я полагаю, дюжи были морозы — лед-то добре закрепили; оттого долее она и держит. А все, по-настоящему,
пора бы расступиться! Вишь, какое тепло: мокрая рука
не стынет на ветре! Вот вороны и жаворонки недели три как уж прилетели! — говорил Глеб, околачивая молотком железное острие багра.
Вот теперь у тестя моего старшего сына — вот что ждем-то, — у тестя
в Сосновке коровы стоят (держит боле для робят; без этого нельзя:
не все хлеб да капуста, ину
пору и молочка захоцца похлебать, особливо ребятишкам)…
Но Глеб уже
не слушал пильщика; беспечное выражение на его лице словно сдуло
порывом ветра; он рассеянно водил широкою своею ладонью по багру, как бы стараясь собрать мысли; забота изображалась
в каждой черте его строгого, энергического лица.
Вестимо, на первых-то
порах только расстаться жаль словно; ну, да авось господь приведет увидаться:
не в ссылку идет…
На первых
порах привередничать нечего: можно жить
в соломенном шалаше и ловить рыбу рваными сетками; у иного и новые сети, да ничего
не возьмет; за лодками также
не ходить стать: на Оке лодок
не оберешься.
Тетка Анна, которая
в минуту первого
порыва радости забыла и суровое расположение мужа, и самого мужа, теперь притихла, и бог весть, что сталось такое: казалось бы, ей нечего было бояться: муж никогда
не бил ее, — а между тем робость овладела ею, как только она очутилась
в одной избе глаз на глаз с мужем; язык
не ворочался!
— Да смотри,
не запаздывать у меня, живо домой!.. Ну, Петрушка, весла на воду. И нам
пора: давно уж, я чай, полночь, — произнес Глеб, когда челнок, сурово отпихнутый Гришкой, исчез
в темноте.
Причина такого необыкновенного снисхождения заключалась единственно
в хорошем расположении: уж коли нашла сердитая полоса на неделю либо на две, к нему лучше и
не подступайся: словно закалился
в своем чувстве, как
в броне железной; нашла веселая полоса, и
в веселье был точно так же постоянен: смело ходи тогда; ину
пору хотя и выйдет что-нибудь неладно,
не по его — только посмеется да посрамит тебя неотвязчивым, скоморошным прозвищем.
— Так-то так, посытнее, может статься — посытнее; да на все есть время: придут такие года, вот хоть бы мои теперь,
не след потреблять такой пищи; вот я пятнадцать лет мяса
в рот
не беру, а слава тебе, всевышнему создателю, на силы
не жалуюсь. Только и вся моя еда: хлеб, лук, да квасу ину
пору подольешь…
Пойдем на озеро, переговорим еще… а то и домой
пора! — заключил Глеб, проходя с соседом
в дверь и
не замечая Дуни, которая стояла, притаившись за занавеской.
— Ты обогни избу да пройди
в те передние ворота, — примолвил он, — а я пока здесь обожду. Виду, смотри,
не показывай, что здесь была, коли по случаю с кем-нибудь из робят встренешься… Того и смотри прочуяли; на слуху того и смотри сидят, собаки!.. Ступай! Э-хе-хе, — промолвил старый рыбак, когда скрип калитки возвестил, что жена была уже на дворе. — Эх!
Не все, видно, лещи да окуни, бывает так ину
пору, что и песку с реки отведаешь!.. Жаль Гришку, добре жаль; озорлив был, плутоват, да больно ловок зато!
Глеб до сих
пор не может еще собраться с мыслями:
в эти три дня старик перенес столько горя!
— Шутка, трое суток маковой росинки во рту
не было! — продолжала старушка, которую всего более озадачивало это обстоятельство, служащее всегда
в простонародье несомненным признаком какого-нибудь страшного недуга. — С той вот самой
поры, как пришел… провожал нашего Ван…
Несмотря на советы, данные жене о том, что
пора перестать тосковать и плакать, все помыслы старого рыбака неотвязчиво стремились за Ваней, и сердце его ныло ничуть
не меньше, чем
в день разлуки.
— Да, из твоего дома, — продолжал между тем старик. — Жил я о сю
пору счастливо, никакого лиха
не чая, жил, ничего такого и
в мыслях у меня
не было; наказал, видно, господь за тяжкие грехи мои! И ничего худого
не примечал я за ними. Бывало, твой парень Ваня придет ко мне либо Гришка — ничего за ними
не видел. Верил им, словно детям своим. То-то вот наша-то стариковская слабость! Наказал меня создатель, горько наказал. Обманула меня… моя дочка, Глеб Савиныч!
Ину
пору — вот
в последнее это время — спросишь: «Что, мол, невесела, Дуня, что песен
не поешь?» — «Ничего, говорит, так, охоты нет».
Ну, как водится, помолишься святым образам, положишь отцу с матушкой три поклона
в ноги, маленечко покричишь голосом, ину
пору не шутя даже всплакнешь — все это так по обычаю должно.
Мы уже имели случай заметить, что старик, нанимая Захара, имел
в виду продержать его
не далее осени, то есть до той
поры, пока окажется
в нем надобность.
Тетка Анна, несмотря на всегдашнюю хлопотливость свою и вечную возню с горшками, уже
не в первый раз замечала, что хозяйка приемыша была невесела; разочка два приводилось даже видеть ей, как сноха втихомолку плакала. «Знамо,
не привыкла еще, по своей по девичьей волюшке жалится! Помнится, как меня замуж выдали, три неделюшки голосила… Вестимо, жутко; а все
пора бы перестать.
Не с злодеями какими свел господь; сама, чай, видит… Что плакать-то?» — думала старушка.
— Нужды чтобы оченно большой нету… а все одно, взять можно, — проговорил старик, стараясь показать совершеннейшее равнодушие и
не замечая, как Гришка подавал знаки, пояснявшие Захару, что он пришел
в самонужную
пору.
И
в ту-то
пору убивалась ты все через него, беспутного; я сама
не однова и речи-то его непутные слушала…
— Было время, точно, был во мне толк… Ушли мои года, ушла и сила… Вот толк-то
в нашем брате — сила! Ушла она — куда ты годен?.. Ну, что говорить, поработал и я, потрудился-таки, немало потрудился на веку своем… Ну, и перестать
пора… Время пришло
не о суете мирской помышлять,
не о житейских делах помышлять надо, Глеб Савиныч, о другом помышлять надо!..
— Вот, дядя, говорил ты мне
в те
поры, как звал тебя
в дом к себе, говорил: «Ты передо мной что дуб стогодовалый!» — молвил ты, стало быть,
не в добрый час. Вот тебе и дуб стогодовалый! Всего разломило, руки
не смогу поднять… Ты десятью годами меня старее… никак больше… а переживешь этот дуб-ат!.. — проговорил Глеб с какою-то грустью и горечью, как будто упрекал
в чем-нибудь дедушку Кондратия.
В эту
пору в Комареве спали одни только тучные, расплывшиеся жены хозяев фабрик и
не менее тучные дети их.
При жизни Глеба он имел случай исчезать
не иначе как ночью, а
в эту
пору комаревские красавицы редко решались посещать «Расставанье».
— Да что ты
в самом деле, тетка, размахалась? — проговорил наконец Захар, мало до сих
пор обращавший на нее внимания. — Кто здесь кого обокрал? Смотри,
не ты ли?.. Ему красть нечего… Хоша бы точно, заподлинно взял он деньги, выходит, красть ему нечего… Свое взял — да и шабаш!.. Пойдем, Гришка… что ее слушать, загуменную каргу…
В ожидании этого благополучного времени они постепенно уносили из дому все, что ни попадалось под руку. За горшками последовал остаток муки, купленной Глебом
в дешевую
пору, за мукою кадки,
в которых солили рыбу, и наконец
не стало уже видно на берегу площадки большой лодки и вершей.
Благодаря силе, сноровке молодцов, а также хорошему устройству посудинки им
не предстояло большой опасности; но все-таки
не мешало держать ухо востро. Брызги воды и пены ослепляли их поминутно и часто мешали действовать веслами. Но, несмотря на темноту, несмотря на суровые
порывы ветра, которые кидали челнок из стороны
в сторону, они
не могли сбиться с пути. Костер служил им надежным маяком. Захар, сидевший на руле и управлявший посудиной,
не отрывал глаз от огня, который заметно уже приближался.
— Нет, братцы, как здесь ни тепло,
в избе, надо полагать, теплее, — сказал он без всякой торопливости, зевнул даже несколько раз и потянулся, — ей-богу, право, о-о. Пойду-ка и я тяпну чарочку: вернее будет — скорее согреешься… К тому и
пора: надо к селу подбираться… О-хе-хе. Авось найду как-нибудь село-то —
не соломинка. Скажите только,
в какую сторону пошли ваши ребята?
Судьба забросила меня
в другую сторону, перенесла на другую реку; с тех
пор я
не разлучался с Окою.