Неточные совпадения
— Ну, чего ж жалеть? Волга дала, Волга и взяла… Чай,
не руки
мне оторвало…
— Что — все-таки? Ладно, хоть сам видел, как все делалось, — вперед — наука! А вот, когда у
меня «Волгарь» горел, — жалко,
не видал
я. Чай, какая красота, когда на воде, темной ночью, этакий кострище пылает, а? Большущий пароходина был…
— Как
мне не чувствовать? Кулаки-то у тебя — вона какие, как гири…
— Будто
я не родила тебе?..
— В сердце у
меня — смутное что-то. И в глазах… И все кажется
мне, что это —
не настоящее…
— Ежели тронешь, — больше ко
мне не подходи!
Не допущу до себя!
—
Не выживу
я… — раздался тихий, хрипящий голос.
— Прости —
меня — прощай! Береги, смотри…
Не пей… — беззвучно шептала Наталья.
Яков Маякин — низенький, худой, юркий, с огненно-рыжей клинообразной бородкой — так смотрел зеленоватыми глазами, точно говорил всем и каждому: «Ничего, сударь мой,
не беспокойтесь!
Я вас понимаю, но ежели вы
меня не тронете —
не выдам…»
— Боюсь
я — Фомка-то в мать бы
не пошел… Глаза у него невеселые…
— Ну, говорю ведь —
не был! Экой ты какой… Разве хорошо — разбойником быть? Они… грешники все, разбойники-то. В бога
не веруют… церкви грабят… их проклинают вон, в церквах-то… Н-да… А вот что, сынок, — учиться тебе надо! Пора, брат, уж… Начинай-ка с богом. Зиму-то проучишься, а по весне
я тебя в путину на Волгу с собой возьму…
— Фомка! Чего хочешь? Говори! Гостинцев? Игрушек? Проси, ну! Потому ты знай, нет тебе ничего на свете, чего
я не куплю. У
меня — миллён! И еще больше будет! Понял? Все твое!
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты
не того, —
не слушай их. Они тебе
не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных. Понял? Они про
меня много могут худого сказать, — это потому они скажут, что
я им — полный господин. Тут все дело в том завязло, что
я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый человек — всем людям враг…
— Нет, уж это без всякой совести!
Не было у
меня такого уговору, чтобы дрова таскать. Матрос — ну, стало быть, дело твое ясное!.. А чтобы еще и дрова… спасибо! Это значит — драть с
меня ту шкуру, которой
я не продал… Это уж без совести! Ишь ты, какой мастер соки-то из людей выжимать.
— Говорю, стало быть, как умею… — запинаясь, ответил Ефим. — Уговора, мол,
не было… чтобы молчать
мне…
— Я-то? Ничего… Бог
не обидел и силой.
— Жалеть его —
не за что. Зря орал, ну и получил, сколько следовало…
Я его знаю: он — парень хороший, усердный, здоровый и — неглуп. А рассуждать —
не его дело: рассуждать
я могу, потому что
я — хозяин. Это
не просто, хозяином-то быть!.. От зуботычины он
не помрет, а умнее будет… Так-то… Эх, Фома! Младенец ты… ничего
не понимаешь… надо учить тебя жить-то… Может, уж немного осталось веку моего на земле…
— Знаю
я, — шепотом ответил Фома, чувствуя себя сконфуженным и рассматривая лицо Смолина, степенно возвращавшегося на свое место. Ему
не понравилось это лицо — круглое, пестрое от веснушек, с голубыми глазами, заплывшими жиром.
— Вот! Что тебе? Ты новенький и богатый, — с богатых учитель-то
не взыскивает… А
я — бедный объедон,
меня он
не любит, потому что
я озорничаю и никакого подарка
не приносил ему… Кабы
я плохо учился — он бы давно уж выключил
меня. Ты знаешь —
я отсюда в гимназию уйду… Кончу второй класс и уйду…
Меня уж тут один студент приготовляет… Там
я так буду учиться — только держись! А у вас лошадей сколько?
— Эх ты! Богатый, а
не завел голубей… У
меня и то три есть, — скобарь один, да голубка пегая, да турман… Кабы у
меня отец был богатый, —
я бы сто голубей завел и все бы гонял целый день. И у Смолина есть голуби — хорошие! Четырнадцать, — турмана-то он
мне подарил. Только — все-таки он жадный… Все богатые — жадные! А ты тоже — жадный?
— Ну, так пустит… Только ты
не говори, что и
я тоже пойду, — со
мной, пожалуй, и взаправду
не пустит… Ты скажи — к Смолину, мол, пустите… Смолин!
—
Я не ругаюсь, а правду говорю, — пояснил Ежов, весь подергиваясь от оживления. — Слушай! Хотя ты и кисель, да — ладно уж! В воскресенье после обедни
я с ним приду к тебе…
— У
меня тоже до училища никого
не было… только братья двоюродные… Вот теперь у тебя будут сразу двое товарищей…
— Ладно, пускай!.. А вот
я не буду подсказывать тебе — и станешь ты бревном!
—
Я не трус! — отвечал Фома.
— Знаю
я, что
не трус, а только форсят одни дураки… Можно и без форсу
не хуже дело делать…
— Если ты будешь сам в руки соваться — поди к черту!
Я тебе
не товарищ… Тебя поймают да к отцу отведут — он тебе ничего
не сделает, а
меня, брат, так ремнем отхлещут — все мои косточки облупятся…
—
Я тебя
не трону —
я тебя в полицию сведу! Ты чей?
— Да —
я не знаю! — сказал Фома смущенно. — Играешь, играешь… все одно и то же… надоест! А это…
— Мм… пожалуй, так!.. Но, однако, ты, Фома, — брось это!
Не то
я с тобой круто обойдусь…
— Никогда
я больше никуда
не полезу, — уверенно сказал мальчик.
— А что ты сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь знает, что выйдет из тебя, а пока… ничего! Дело
не малое, ежели человек за свои поступки сам платить хочет, своей шкурой… Другой бы, на твоем месте, сослался на товарищей, а ты говоришь —
я сам… Так и надо, Фома!.. Ты в грехе, ты и в ответе… Что, — Чумаков-то…
не того…
не ударил тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
—
Я сказал ему, что он тебя боится… вот он почему пожаловался… А то он
не хотел идти-то к тебе…
— Ах… пес! Вот, гляди, каковы есть люди: его грабят, а он кланяется — мое вам почтение! Положим, взяли-то у него, может, на копейку, да ведь эта копейка ему — как
мне рубль… И
не в копейке дело, а в том, что моя она и никто
не смей ее тронуть, ежели
я сам
не брошу… Эх! Ну их! Ну-ка говори — где был, что видел?
— О чем
мне говорить, ежели
я ничего
не знаю! — просто сказал Фома.
—
Я и без науки на своем месте буду, — насмешливо сказал Фома. — И всякому ученому нос утру… пусть голодные учатся, —
мне не надо…
—
Не пойму
я его! — сокрушенно говорил Игнат. —
Не кутит он, по бабам будто
не шляется, ко
мне, к тебе — почтителен, всему внимает — красная девка,
не парень! И ведь, кажись,
не глуп?
— Поди ж ты! Как будто он ждет чего-то, — как пелена какая-то на глазах у него… Мать его, покойница, вот так же ощупью ходила по земле. Ведь вон Африканка Смолин на два года старше — а поди-ка ты какой! Даже понять трудно, кто кому теперь у них голова — он отцу или отец ему? Учиться хочет exать, на фабрику какую-то, — ругается: «Эх, говорит, плохо вы
меня, папаша, учили…» Н-да! А мой — ничего из себя
не объявляет… О, господи!
—
Я — хозяин! — твердо сказал Фома. — А про отца вы
не можете так говорить — и корчить рожи!..
— Извините! И…
я не сомневаюсь в ваших полномочиях… искренно благодарю вас… и вашего папашу от лица всех этих людей…
— Эх! Они
не понимают! — смущенно воскликнул приемщик. — Вот
я пойду объясню им…
— Вот ты теперь смотришь на бабу, — так что
не могу
я молчать… Она тебе неизвестна, но как она — подмигивает, то ты по молодости такого натворишь тут, при твоем характере, что мы отсюда пешком по берегу пойдем… да еще ладно, ежели у нас штаны целы останутся…
—
Мне — ничего
не надо… А тебе — надо
меня слушать… По бабьим делам
я вполне могу быть учителем… С бабой надо очень просто поступать — бутылку водки ей, закусить чего-нибудь, потом пару пива поставь и опосля всего — деньгами дай двугривенный. За эту цену она тебе всю свою любовь окажет как нельзя лучше…
— Что же ты, хозяин,
не угощаешь
меня?
—
Я не сержусь! — громким шепотом ответила она. — За что сердиться на тебя? Ты
не охальник… чистая ты душа! Эх, соколик мой пролетный! Сядь-ка ты рядом-то со
мной…
— Голубчик ты мой! Говори уж всю правду —
не понравилась
я тебе? — спросила она, усмехаясь, но на грудь Фомы всё падали ее большие, теплые слезы.
— Ты! Капитан! Вот что — слово еще против
меня скажешь — убирайся к черту! Вон! На берег!
Я и с лоцманом дойду. Понял? Надо
мной тебе
не командовать!.. Ну?
— Видал? — заключил он свой рассказ. — Так что — хорошей породы щенок, с первой же охоты — добрый пес… А ведь с виду он — так себе… человечишко мутного ума… Ну, ничего, пускай балуется, — дурного тут, видать,
не будет… при таком его характере… Нет, как он заорал на
меня! Труба,
я тебе скажу!.. Сразу определился, будто власти и строгости ковшом хлебнул…