Неточные совпадения
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты
не того, —
не слушай их. Они тебе
не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем
мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, — это потому они скажут, что я им — полный господин. Тут все дело в том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый человек — всем людям враг…
Нам, сынок, всем жизнь-то —
не мать родная, — наша строгая хозяйка она…
— А — так уж надо… Подобьет его вода в колесо…
нам, к примеру… завтра увидит полиция… возня пойдет, допросы… задержат
нас. Вот его и провожают дальше… Ему что? Он уж мертвый… ему это
не больно,
не обидно… а живым из-за него беспокойство было бы… Спи, сынок!..
— А в овраге спугнули
мы сову, — рассказывал мальчик. — Вот потеха-то была! Полетела это она, да с разлету о дерево — трах! даже запищала, жалобно таково… А
мы ее опять спугнули, она опять поднялась и все так же — полетит, полетит, да на что-нибудь и наткнется, — так от нее перья и сыплются!.. Уж она трепалась, трепалась по оврагу-то… насилу где-то спряталась…
мы и искать
не стали, жаль стало, избилась вся… Она, тятя, совсем слепая днем-то?
— Фома Игнатьич! — слышал он укоризненный голос Ефима. — Больно уж ты форснул широко… ну, хоть бы пудов полсотни! А то — на-ко! Так что — смотри, как бы
нам с тобой
не попало по горбам за это…
— Вот ты теперь смотришь на бабу, — так что
не могу я молчать… Она тебе неизвестна, но как она — подмигивает, то ты по молодости такого натворишь тут, при твоем характере, что
мы отсюда пешком по берегу пойдем… да еще ладно, ежели у
нас штаны целы останутся…
— А ты прежде время
не горюй, — сказала она. — Еще ночь целая впереди у
нас… Простимся
мы с тобой, тогда и пожалеешь, — коли жалко станет!..
— Это, положим, верно, — бойка она —
не в меру… Но это — пустое дело! Всякая ржавчина очищается, ежели руки приложить… А крестный твой — умный старик… Житье его было спокойное, сидячее, ну, он, сидя на одном-то месте, и думал обо всем… его, брат, стоит послушать, он во всяком житейском деле изнанку видит… Он у
нас — ристократ — от матушки Екатерины! Много о себе понимает… И как род его искоренился в Тарасе, то он и решил — тебя на место Тараса поставить, чувствуешь?
— На людей —
не надейся… многого от них
не жди…
Мы все для того живем, чтобы взять, а
не дать… О, господи! помилуй грешника!
— А ты, парень, чего окаменел? Отец был стар, ветх плотью… Всем
нам смерть уготована, ее же
не избегнешь… стало быть,
не следует прежде времени мертветь… Ты его
не воскресишь печалью, и ему твоей скорби
не надо, ибо сказано: «егда душа от тела имать нуждею восхититися страшными аггелы — всех забывает сродников и знаемых…» — значит, весь ты для него теперь ничего
не значишь, хоть ты плачь, хоть смейся… А живой о живом пещись должен… Ты лучше плачь — это дело человеческое… очень облегчает сердце…
— Экой ты, брат, малодушный! Али мне его
не жалко? Ведь я настоящую цену ему знал, а ты только сыном был. А вот
не плачу я… Три десятка лет с лишком прожили
мы душа в душу с ним… сколько говорено, сколько думано… сколько горя вместе выпито!.. Молод ты — тебе ли горевать? Вся жизнь твоя впереди, и будешь ты всякой дружбой богат. А я стар… и вот единого друга схоронил и стал теперь как нищий…
не нажить уж мне товарища для души!
Жизнь всем
нам цену знает, и раньше времени она ходу нашего
не остановит… никто, брат, себе в убыток
не действует, ежели он умный…
— Э-эхе-хе! — вздохнул Маякин. — И никому до этого дела нет… Вон и штаны твои, наверно, так же рассуждают: какое
нам дело до того, что на свете всякой материи сколько угодно? Но ты их
не слушаешь — износишь да и бросишь…
И опять же
мы не для нее живем, и она
нам экзамента производить
не может…
мы нашу жизнь на свою колодку должны делать.
— Самое лучшее в нашем обществе — патронесса, самое дельное, чем
мы в нем занимаемся, — ухаживание за патронессой, самое трудное — сказать патронессе такой комплимент, которым она была бы довольна, а самое умное — восхищаться патронессой молча и без надежд. Так что вы, в сущности, член
не «общества попечения о», а член общества Танталов, состоящих при Софии Медынской.
— А что
мы не похожи на наших отцов.
— Овцой ты глядел, — этого
не надо… А надо ни овцой, ни волком, а так — этак — разыграть пред ним: «Вы наши папаши,
мы ваши детишки…» — он сейчас и обмякнет.
— Врешь, ученая дура! Политике я учу, а
не лакейству, политике жизни… Ты вот что — ты удались! Отыди от зла… и сотвори
нам закуску. С богом!
Не единожды, а, может, сто тысяч раз отдавали
мы его на пропятие, но все
не можем изгнать его из жизни, зане братия его нищая поет на улицах имя его и напоминает
нам о нем…
И вот ныне придумали
мы: запереть нищих в дома такие особые и чтоб
не ходили они по улицам,
не будили бы нашей совести.
— Ты погоди! Ты еще послушай дальше-то — хуже будет! Придумали
мы запирать их в дома разные и, чтоб
не дорого было содержать их там, работать заставили их, стареньких да увечных… И милостыню подавать
не нужно теперь, и, убравши с улиц отрепышей разных,
не видим
мы лютой их скорби и бедности, а потому можем думать, что все люди на земле сыты, обуты, одеты… Вот они к чему, дома эти разные, для скрытия правды они… для изгнания Христа из жизни нашей! Ясно ли?
Не умнее ли это будет, ежели
мы станем к сторонке и будем до поры до времени стоять да смотреть, как всякая гниль плодится и чужого
нам человека душит?
И ничем
нас от других людей
не отличишь…
— Ежели видим
мы, что, взяв разных людей, сгоняют их в одно место и внушают всем одно мнение, — должны
мы признать, что это умно… Потому — что такое человек в государстве?
Не больше как простой кирпич, а все кирпичи должны быть одной меры, — понял? Людей, которые все одинаковой высоты и веса, — как я хочу, так и положу…
— «
Не так,
не так…» — забормотал Фома. — Это у тебя от книг… Хоть я и сам тоже чувствую, что
не так… Это, может, и оттого, что еще молоды
мы…
— Немножко? Ну, хорошо, положим, что это немножко… Только вот что, дитя мое… позвольте мне дать вам совет… я человек судейский… Он, этот Князев, подлец, да! Но и подлеца нельзя бить, ибо и он есть существо социальное, находящееся под отеческой охраной закона. Нельзя его трогать до поры, пока он
не преступит границы уложения о наказаниях… Но и тогда
не вы, а
мы, судьи, будем ему воздавать… Вы же — уж, пожалуйста, потерпите…
— Говорила?.. — переспросил Ухтищев. — Гм… Вот что… А
не пойти ли
нам поужинать?
— Позвольте по порядку… Так что они были выпимши и кричат: «Ступай прочь! я сам буду командовать!» Я говорю: «
Не могу! Как я — капитан…» — «Связать, говорят, его!» И, связавши, спустили меня в люк, к матросам… А как сами были выпимши, то и захотели пошутить… Встречу
нам шел воз… шесть порожних барж под «Черногорцем». Фома Игнатьич и загородили им путь… Свистали те…
не раз… надо говорить правду — свистали!
— Ну, и
не справились… две передние навалило на
нас… как они вдарили в борт нашей,
мы и вдребезги… И они обе разбились… А
нам куда горше пришлось…
— Мало тебе! А больше — я ничего
не скажу… На что? Все из одного места родом — и люди и скоты… Пустяки все эти разговоры… Ты вот давай подумаем, как
нам жить сегодня?
— Волгу, что ли,
нам выпить? — А потом фыркнул, покачал головой и заявил: —
Не сможем
мы этого, — полопаемся все!..
— Душа у меня болит! — азартно воскликнул Фома. — И оттого болит, что —
не мирится! Давай ей ответ, как жить? Для чего? Вот — крестный, — он с умом! Он говорит — жизнь делай! А все говорят — заела
нас жизнь!
— Ну, — хорошо! — спокойно ответил Фома. —
Не хотите вы этого? Так — ничего
не будет! Все спущу! И больше
нам говорить
не о чем, — прощайте! Примусь я теперь за дело! Дым пойдет!..
— Прощай, милый человек! Может, встретимся еще, — одна у
нас дорога! А сердцу воли, советую,
не давай… Гуляй себе без оглядки, а там — кашку слопал — чашку о пол… Прощай!
— Я так понимаю: одни люди — черви, другие — воробьи… Воробьи — это купцы… Они клюют червей… Так уж им положено… Они — нужны… А я и все вы — ни к чему…
Мы живем без оправдания… Совсем
не нужно
нас… Но и те… и все — для чего? Это надо понять… Братцы!.. На что меня нужно?
Не нужно меня!.. Убейте меня… чтобы я умер… хочу, чтобы я умер…
— Пей! — сказал Ежов, даже побледневший от усталости, подавая ему стакан. Затем он потер лоб, сел на диван к Фоме и заговорил: — Науку — оставь! Наука есть божественный напиток… но пока он еще негоден к употреблению, как водка,
не очищенная от сивушного масла. Для счастья человека наука еще
не готова, друг мой… и у людей, потребляющих ее, только головы болят… вот как у
нас с тобой теперь… Ты что это как неосторожно пьешь?
И вот с той поры прошло около двадцати лет —
мы, разночинцы, выросли, но ума
не вынесли и света в жизнь
не внесли.
— Ну, это теперь хороша… Одно дело невеста, другое — жена… Да
не в этом суть… А только — средств
не хватит… и сам надорвешься в работе, и ее заездишь… Совсем невозможное дело женитьба для
нас… Разве
мы можем семью поднять на таком заработке? Вот видишь, — я женат… всего четыре года… а уж скоро мне — конец!
— Можно и поближе… А что — к коньяку
не пора
нам приблизиться? Я тут захватил бутылок с десять… на всякий случай…
— Я —
не один…
нас много таких, загнанных судьбой, разбитых и больных людей…
Мы — несчастнее вас, потому что слабее и телом и духом, но
мы сильнее вас, ибо вооружены знанием… которое
нам некуда приложить…
Мы все с радостью готовы прийти к вам и отдать вам себя, помочь вам жить… больше
нам нечего делать! Без вас
мы — без почвы, вы без
нас — без света! Товарищи!
Мы судьбой самою созданы для того, чтоб дополнять друг друга!
«Жизнь за царя» с пением и пляской али «Гамлета» там, «Чародейку», «Василису» — тут правды
не требуется, потому — дело прошлое и
нас не касается…
— Эх — дети! Язвы сердца, — а
не радость его вы!.. — звенящим голосом пожаловался Яков Тарасович, и, должно быть, он много вложил в эти слова, потому что тотчас же после них просиял, приободрился и бойко заговорил, обращаясь к дочери: — Ну ты, раскисла от сладости? Айда-ка собери
нам чего-нибудь… Угостим, что ли, блудного сына! Ты, чай, старичишка, забыл, каков есть отец-то у тебя?
— Ладно уж! Богу только известно, кто пред кем виноват… Он, справедливый, скажет это тебе, погоди!
Не время
нам с тобой об этом теперь разговаривать… Ты вот что скажи — чем ты занимался в эти годы? Как это ты на содовый завод попал? В люди-то как выбился?
— Я его, сына родного,
не знаю, — он души своей
не открывал предо мной… Может, между
нами такая разница выросла, что ее
не токмо орел
не перелетит — черт
не перелезет!.. Может, его кровь так перекипела, что и запаха отцова нет в ней… а — Маякин он! И я это чую сразу… Чую и говорю: «Ныне отпущаеши раба твоего, владыко!..»
— Я в кровь верю! — говорил Яков Тарасович. — В ней вся сила! Отец мой говорил мне: «Яшка! Ты подлинная моя кровь!» У Маякиных кровь густая, никакая баба никогда
не разбавит ее… А
мы выпьем шампанского! Выпьем? Говори мне… говори про себя… как там, в Сибири?
— Милостивые государи! — повысив голос, говорил Маякин. — В газетах про
нас, купечество, то и дело пишут, что мы-де с этой культурой
не знакомы, мы-де ее
не желаем и
не понимаем. И называют
нас дикими людьми… Что же это такое — культура? Обидно мне, старику, слушать этакие речи, и занялся я однажды рассмотрением слова — что оно в себе заключает?
Ибо они только слово это любят, но
не смысл его, а
мы любим самый корень слова, любим сущую его начинку,
мы — дело любим!
Мы-то и имеем в себе настоящий культ к жизни, то есть обожание жизни, а
не они!
Никто ни в чем
не помогал
нам!
— Ты подумай, — шарлатан ты! — что ты наделал с собой? — говорил Резников. — Какая теперь жизнь тебе возможна? Ведь теперь никто из
нас плюнуть на тебя
не захочет!