Неточные совпадения
—
Вот так — а-яй! — воскликнул мальчик, широко раскрытыми глазами глядя на чудесную картину, и замер в молчаливом восхищении. Потом в душе
его родилась беспокойная мысль, — где будет жить
он, маленький, вихрастый мальчик в пестрядинных штанишках, и
его горбатый, неуклюжий дядя? Пустят ли
их туда, в этот чистый, богатый, блестящий золотом, огромный город?
Он подумал,
что их телега именно потому стоит здесь, на берегу реки,
что в город не пускают людей бедных. Должно быть, дядя пошёл просить, чтобы пустили.
— Неведомо! Ударит час, снизойдёт
он со облак судити живых и мертвых… а когда? Неведомо… Ты
вот что, пойдём-ка со мной ко всенощной!
— Я теперь
что хочу, то и делаю!.. — подняв голову и сердито сверкая глазами, говорил Пашка гордым голосом. — Я не сирота… а просто… один буду жить.
Вот отец-то не хотел меня в училище отдать, а теперь
его в острог посадят… А я пойду в училище да и выучусь… ещё получше вашего!
Он пошёл, покачиваясь под тяжестью ноши, а Илья шёл сзади, почти упираясь носом в затылок товарища. И
ему чудилось,
что кто-то невидимый идёт за
ним, дышит холодом в
его шею и вот-вот схватит
его.
Он толкнул товарища в спину и чуть слышно шепнул
ему...
Дробно стучал дождь. Огонь в лампе вздрагивал, а чайники и бутылки молча ухмылялись. Илья закрылся с головой дядиным полушубком и лежал, затаив дыхание. Но
вот около
него что-то завозилось.
Он весь похолодел, высунул голову и увидал,
что Терентий стоит на коленях, наклонив голову, так
что подбородок
его упирался в грудь, и шепчет...
—
Их — ты!.. Выгнали меня бабы! Пошёл, кричат, вон, изверг неестественный! Морда, говорят, пьяная… Я не сержусь… я терпеливый… Ругай меня, бей! только дай мне пожить немножко!.. дай, пожалуйста! Эхма! Братья! Всем пожить хочется, —
вот в
чём штука! У всех душа одинакова,
что у Васьки,
что у Якова!..
— Боже мой, боже! — тяжело вздыхала Матица. —
Что же это творится на свете белом?
Что будет с девочкой?
Вот и у меня была девочка, как ты!.. Зосталась она там, дома, у городи Хороли… И это так далеко — город Хорол,
что если б меня и пустили туда, так не нашла бы я до
него дороги…
Вот так-то бывает с человеком!.. Живёт
он, живёт на земле и забывает, где
его родина…
— Ай да наши — чуваши! — одобрительно воскликнул Грачёв. — А я тоже, — из типографии прогнали за озорство, так я к живописцу поступил краски тереть и всякое там… Да, чёрт её, на сырую вывеску сел однажды… ну — начали
они меня пороть!
Вот пороли, черти! И хозяин, и хозяйка, и мастер… прямо того и жди,
что помрут с устатка… Теперь я у водопроводчика работаю. Шесть целковых в месяц… Ходил обедать, а теперь на работу иду…
— Нет, ты погоди! — не отставал Яков. — Ведь ничего и нельзя понять… Примерно…
вот тебе лампа. Огонь. Откуда
он? Вдруг — есть, вдруг — нет! Чиркнул спичку — горит… Стало быть —
он всегда есть… В воздухе,
что ли, летает
он невидимо?
— Где? — вновь с раздражением кричал Илья. — Я не знаю. И знать не хочу! Знаю,
что руку в
него нельзя совать, а греться около
него можно.
Вот и всё.
— Несуразный ты человек,
вот что! И всё это у тебя от безделья в голову лезет.
Что твоё житьё? Стоять за буфетом — не велика важность. Ты и простоишь всю жизнь столбом. А
вот походил бы по городу, как я, с утра до вечера, каждый день, да поискал сам себе удачи, тогда о пустяках не думал бы… а о том, как в люди выйти, как случай свой поймать. Оттого у тебя и голова большая,
что пустяки в ней топорщатся. Дельные-то мысли — маленькие, от
них голова не вспухнет…
— Сам врёшь, — отчетливо и горячо возражали
ему, — там же сказано: «Понеже тепл еси, а не студен еси, ниже горящ — имам ти изблевати из уст моих»…
вот!
Что, взял?..
Илья подумал,
что вот поют эти люди, хорошо поют, так,
что песня за душу берёт. А потом
они напьются водки и, может быть, станут драться… Ненадолго хватает в человеке хорошего…
Илья подумал,
что вот дедушка Еремей бога любил и потихоньку копил деньги. А дядя Терентий бога боится, но деньги украл. Все люди всегда как-то двоятся — сами в себе. В грудях у
них словно весы, и сердце
их, как стрела весов, наклоняется то в одну, то в другую сторону, взвешивая тяжести хорошего и плохого.
Ветер, залетая через слуховое окно на чердак, торкался в дверь комнаты, и каждый раз, когда дверь сотрясалась, Илья вздрагивал, ожидая,
что вот сейчас войдёт кто-то и застанет
его тут…
— Скоро уже девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок и других баб — нет ли места где для девочки? Нет ей места, говорят… Говорят — продай!.. Так ей будет лучше… дадут ей денег и оденут… дадут и квартиру… Это бывает, бывает… Иной богатый, когда
он уже станет хилым на тело да поганеньким и уже не любят
его бабы даром… то
вот такой мерзюга покупает себе девочку… Может, это и хорошо ей… а всё же противно должно быть сначала… Лучше бы без этого… Лучше уж жить ей голодной, да чистой,
чем…
— Я первый раз в жизни вижу, как люди любят друг друга… И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, — как следует!.. Сижу здесь… и прямо говорю — завидую… А насчёт… всего прочего… я
вот что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны
они мне! Глаза у
них — в гною. Но я в одной реке с
ними купаюсь, ту же самую воду пью,
что и
они. Неужто из-за
них отказаться мне от реки? Я верю — бог её очищает…
Илья понял, кто стоит перед
ним.
Он почувствовал,
что кровь бросилась в лицо
ему и в груди
его закипело. Так
вот кто делит с
ним ласки этой чистой, крепкой женщины.
— У меня нет никакой записочки! — громко и с отчаянием сказал
он, чувствуя,
что вот, сейчас, произойдёт что-то невероятное.
— Мальчишка-то, значит, думал,
что он сомлел, и бежит к Петру Степановичу — пожалуйте, дескать, к нам, хозяин захворал. Ну, тот сейчас — марш сюда, ан глядь —
он мёртвый! Ты подумай, — дерзновение-то какое? Среди бела дня, на эдакой людной улице, — на-ко
вот!
Он снова сел на диван и, помолчав, засмеялся подавленным смехом.
Он видел,
что Олимпиада кусает губы и как бы ищет чего-то глазами в грязной комнате, полной тёплого запаха пареных веников и мыла.
Вот она села на диван около двери в баню и опустила голову, сказав...
— Всю жизнь я в мерзость носом тычусь…
что не люблю,
что ненавижу — к тому меня и толкает. Никогда не видал я такого человека, чтобы с радостью на
него поглядеть можно было… Неужто никакой чистоты в жизни нет?
Вот задавил я этого… зачем мне? Только испачкался, душу себе надорвал… Деньги взял… не брать бы!
— Иди, иди, — задумчиво сказал
он. — Но
вот что: умрёшь — бог тебя спросит: «Как жил ты, человек?»
— Вы все знаете Петрушку Филимонова, знаете,
что это первый мошенник в улице… А кто скажет худо про
его сына? Ну,
вот вам сын — избитый лежит, может, на всю жизнь изувеченный, — а отцу
его за это ничего не будет. Я же один раз ударил Петрушку — и меня осудят… Хорошо это? По правде это будет? И так во всём — одному дана полная воля, а другой не посмей бровью шевелить…
—
Вот чудак! — передёрнув плечиками, воскликнула женщина, с любопытством разглядывая
его. — Ну,
что же, — снимаете комнату?
Он чувствовал,
что на месте
его недоумения пред жизнью вспыхнуло что-то иное,
что вот-вот осветит мрак
его души и успокоит её навсегда.
Он молча оттолкнул её, прошёл в свою комнату и с первого же взгляда понял,
что все
его страхи напрасны. Деньги лежали у
него за верхним наличником окна, а на наличник
он чуть-чуть приклеил маленькую пушинку, так
что, если бы кто коснулся денег, пушинка непременно должна была слететь. Но
вот он ясно видел на коричневом наличнике — её белое пятнышко.
— Спасибо, брат! Из ямы тащишь… Только…
вот что: мастерскую я не хочу, — ну
их к чёрту, мастерские! Знаю я
их… Ты денег — дай, а я Верку возьму и уеду отсюда. Так и тебе легче — меньше денег возьму, — и мне удобнее. Уеду куда-нибудь и поступлю сам в мастерскую…
Но
вот в воздухе запахло гнилью, прелым навозом. Илья перестал петь: этот запах пробудил в
нём хорошие воспоминания.
Он пришёл к месту городских свалок, к оврагу, где рылся с дедушкой Еремеем. Образ старого тряпичника встал в памяти. Илья оглянулся вокруг, стараясь узнать во тьме то место, где старик любил отдыхать с
ним. Но этого места не было: должно быть,
его завалили мусором. Илья вздохнул, чувствуя,
что и в
его душе тоже что-то завалено мусором…
— Э,
что там? — отмахиваясь от
него рукой, воскликнул Кирик. — Тарелка пельменей — пустяк! Нет, братец, будь я полицеймейстером — гм! —
вот тогда бы ты мог сказать мне спасибо… о да! Но полицеймейстером я не буду… и службу в полиции брошу… Я, кажется, поступлю доверенным к одному купцу… это получше! Доверенный? Это — шишка!
Рассматривая это изображение человеческой жизни, Лунёв думал о том,
что вот достиг
он,
чего желал, и теперь жизнь
его должна пойти так же аккуратно, как на картине.
В городе живёт много человекоубийц, развратников, грабителей; все знают,
что они по своей воле убийцы, развратники и мошенники, а —
вот живут
они, пользуются благами жизни, и наказания нет
им до сей поры.
Иногда, лёжа в темноте на своей кровати,
он вслушивался в глубокую тишину, и
ему казалось,
что вот сейчас всё задрожит вокруг
него, повалится, закружится в диком вихре, с шумом, с дребезгом. Этот вихрь завертит и
его силою своей, как сорванный с дерева лист, завертит и — погубит… И Лунёв вздрагивал от предчувствия чего-то необычайного…
— Ну,
чего плакать? — сердито сказал
он. — Ведь не на тебя я закричал… И некуда тебе идти… Я
вот — уйду… Мне нужно… А Павел посидит с тобой… Гаврило! Если придёт Татьяна Власьевна… это кто ещё?
—
Вот… в
чём дело, — тяжело вздохнув, заговорил Илья. — Видите — девушка, — не девушка, а замужняя… за стариком…
Он её — тиранит… вся избитая, исщипанная убежала она… пришла ко мне… Вы, может,
что худое думаете? Ничего нет…
— Да-авно мы не видались! — говорил
он, глядя в лицо Ильи добрыми и грустными глазами. — Поговорить бы… отца, кстати, нет…
Вот что: ты проходи-ка сюда… а я мачеху попрошу поторговать…
—
Что мне ждать? — тихонько и не глядя на
него, заговорил Яков. — Ждать… нечего! Помру…
вот и всё.
Вот: жил человек, и
его замучили за то,
что он смирно жил…
Однажды поутру Илья только
что проснулся и сидел на постели, думая,
что вот опять день пришёл — нужно
его прожить…
Все
они некоторое время молчали, перебирая бумаги на столе, а Лунёв смотрел на
них с уважением и ждал,
что вот сейчас кто-нибудь из
них встанет и скажет нечто громко, важно…
«Легковой извозчик до смерти не задавит, — спокойно подумал
он. — Надо поесть… Вера теперь совсем пропадёт… Тоже гордая… Про Пашку не захотела сказать… видит,
что некому сказать-то… Она лучше всех… Олимпиада бы… Нет, Олимпиада тоже хорошая… а
вот Танька…»