Неточные совпадения
—
Я читаю запрещенные книги. Их запрещают читать потому, что они
говорят правду о нашей, рабочей жизни… Они печатаются тихонько, тайно, и если их у
меня найдут —
меня посадят в тюрьму, — в тюрьму за то, что
я хочу знать правду. Поняла?
— Не плачь! —
говорил Павел ласково и тихо, а ей казалось, что он прощается. — Подумай, какою жизнью мы живем? Тебе сорок лет, — а разве ты жила? Отец тебя бил, —
я теперь понимаю, что он на твоих боках вымещал свое горе, — горе своей жизни; оно давило его, а он не понимал — откуда оно? Он работал тридцать лет, начал работать, когда вся фабрика помещалась в двух корпусах, а теперь их — семь!
— Бог с тобой! Живи как хочешь, не буду
я тебе мешать. Только об одном прошу — не
говори с людьми без страха! Опасаться надо людей — ненавидят все друг друга! Живут жадностью, живут завистью. Все рады зло сделать. Как начнешь ты их обличать да судить — возненавидят они тебя, погубят!
— А
я ничего не знаю, и ничего
я тебе не
говорила и даже не видела тебя сегодня, — слышишь?
— Боялся, что ударит офицер! Он — чернобородый, толстый, пальцы у него в шерсти, а на носу — черные очки, точно — безглазый. Кричал, топал ногами! В тюрьме сгною,
говорит! А
меня никогда не били, ни отец, ни мать,
я — один сын, они
меня любили.
— Так вот! — сказал он, как бы продолжая прерванный разговор. —
Мне с тобой надо
поговорить открыто.
Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу — народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны — что такое? Вот.
Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.
— Значит, — все
я читал! Так. Есть в них непонятное, есть лишнее, — ну, когда человек много
говорит, ему слов с десяток и зря сказать приходится…
— Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы будем делать — свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю
я, как он на фабрике
говорит, и думаю — этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты
мне, Павел, веришь?
— Она верно идет! —
говорил он. — Вот она привела вас ко
мне с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время — соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
—
Я говорил, — продолжал Павел, — не о том добром и милостивом боге, в которого вы веруете, а о том, которым попы грозят нам, как палкой, — о боге, именем которого хотят заставить всех людей подчиниться злой воле немногих…
— Христос был не тверд духом. Пронеси,
говорит, мимо
меня чашу. Кесаря признавал. Бог не может признавать власти человеческой над людьми, он — вся власть! Он душу свою не делит: это — божеское, это — человеческое… А он — торговлю признавал, брак признавал. И смоковницу проклял неправильно, — разве по своей воле не родила она? Душа тоже не по своей воле добром неплодна, — сам ли
я посеял злобу в ней? Вот!
— Это
я понимаю, Паша! —
говорила она, одеваясь. — Это уж они грабят! Как человека-то зовут, — Егор Иванович?
— Можно! Помнишь, ты
меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь
я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все
говорят, как одна душа, и все его жалеют.
Я скажу — от арестов этих добра начальству не будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо
говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
— Как же не помнить! — воскликнула мать. —
Мне вчера Егор Иванович
говорил, что его выпустили, а про вас
я не знала… Никто и не сказал, что вы там…
— Да что же об этом
говорить?..
Мне, — пока не пришел Егор Иванович, — переодеться надо! — сказала девушка, оглядываясь.
—
Я этого не знала! — помолчав, ответила мать. — Паша о себе ничего не
говорит…
— Хорошая! — кивнул головой Егор. — Вижу
я — вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть всех нас, крамольников. Всем живется не очень легко,
говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний — жена и ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск — они уже были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У
меня тоже была жена, превосходный человек, пять лет такой жизни свели ее в могилу…
— Ну, что ж? Слава богу — хоть на это гожусь! — сказала она вздыхая. — Кому
я нужна? Никому. А пытать не будут,
говорят…
— Вот и хорошо, коли знаете! Ну, наливайте же
мне чаю,
говорите, как жили.
— С
меня немногого довольно.
Я знаю, что вы
меня любите, — вы всех можете любить, сердце у вас большое! — покачиваясь на стуле,
говорил хохол.
Был тут Егор Иванович — мы с ним из одного села,
говорит он и то и се, а
я — дома помню, людей помню, а как люди жили, что
говорили, что у кого случилось — забыла!
—
Я говорю — через забор бросают!
— Опять про это! — сказал надзиратель, обижаясь. —
Я говорю — нельзя! Человека лишили воли, чтобы он ничего не знал, а ты — свое! Надо понимать, чего нельзя.
— Нет, Андрюша, — люди-то,
я говорю! — вдруг с удивлением воскликнула она. — Ведь как привыкли! Оторвали от них детей, посадили в тюрьму, а они ничего, пришли, сидят, ждут, разговаривают, — а? Уж если образованные так привыкают, что же
говорить о черном-то народе?..
— Дети начали стыдиться родителей,
говорю! — повторил он и шумно вздохнул. — Тебя Павел не постыдится никогда. А
я вот стыжусь отца. И в дом этот его… не пойду
я больше. Нет у
меня отца… и дома нет! Отдали
меня под надзор полиции, а то
я ушел бы в Сибирь…
Я бы там ссыльных освобождал, устраивал бы побеги им…
Ты понимаешь, что
я говорю?
— Первого встретил
я здесь старика Сизова, — рассказывал Павел. — Увидал он
меня, перешел дорогу, здоровается.
Я ему
говорю: «Вы теперь осторожнее со
мной,
я человек опасный, нахожусь под надзором полиции».
— «Ничего», —
говорит. И знаешь, как он спросил о племяннике? «Что,
говорит, Федор хорошо себя вел?» — «Что значит — хорошо себя вести в тюрьме?» — «Ну,
говорит, лишнего чего не болтал ли против товарищей?» И когда
я сказал, что Федя человек честный и умница, он погладил бороду и гордо так заявил: «Мы, Сизовы, в своей семье плохих людей не имеем!»
— Работа по изменению существующего строя — великая работа, товарищи, но для того, чтобы она шла успешнее,
я должен купить себе новые сапоги! —
говорил он, указывая на свои рваные и мокрые ботинки.
— Хороший человек! — тоже тихо, но как-то особенно, точно он задыхался, заговорил Павел. — Дорогой
мне человек. И — поэтому… поэтому не надо так
говорить…
—
Я ничего не
говорю! — сказала она, медленно подняв голову. И, когда глаза ее встретились с упрямым блеском его глаз, снова согнула шею.
— Разве
я говорю что-нибудь? — повторила мать. —
Я тебе не мешаю. А если жалко
мне тебя, — это уж материнское!..
— Так? Врешь! Ей ты
говорил ласково, ей
говорил — нежно,
я не слыхал, а — знаю! А перед матерью распустил героизм… Пойми, козел, — героизм твой стоит грош!
— Не тронь ты
меня! — тоскливо крикнула она, прижимая его голову к своей груди. — Не
говори ничего! Господь с тобой, — твоя жизнь — твое дело! Но — не задевай сердца! Разве может мать не жалеть? Не может… Всех жалко
мне! Все вы — родные, все — достойные! И кто пожалеет вас, кроме
меня?.. Ты идешь, за тобой — другие, все бросили, пошли… Паша!
— Не
говорят. И едва ли думают. Его нет. Он вчера в полдень уехал на реку и еще не вернулся.
Я спрашивал о нем…
— Ну да!
Я не про то…
Я говорю — противно!
Я ведь только за себя
говорю.
— Подождите! —
говорил хохол, не глядя на них, мотая головой и все освобождая руку. — Это не
я, — но
я мог не позволить…
—
Я ударил его по щеке и пошел. Слышу — сзади Драгунов тихо так
говорит: «Попался?» Он стоял за углом, должно быть… Помолчав, хохол сказал...
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, —
говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А
мне требуется запрещенная, острая книга,
я под их руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А
я в сторонке, до времени, останусь.
Помнишь, Павел, ты
мне объяснял, что кто как живет, так и думает, и ежели рабочий
говорит — да, хозяин должен сказать — нет, а ежели рабочий
говорит — нет, так хозяин, по природе своей, обязательно кричит — да!
— Это Ефим! — сказал Рыбин, заглядывая в кухню. — Иди сюда, Ефим! Вот — Ефим, а этого человека зовут — Павел,
я тебе
говорил про него.
—
Я от земли освободился, — что она? Кормить не кормит, а руки вяжет. Четвертый год в батраки хожу. А осенью
мне в солдаты идти. Дядя Михаиле
говорит — не ходи! Теперь,
говорит, солдат посылают народ бить. А
я думаю идти. Войско и при Степане Разине народ било и при Пугачеве. Пора это прекратить. Как по-вашему? — спросил он, пристально глядя на Павла.
— Жаль, не было тебя! — сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. — Вот посмотрел бы ты на игру сердца, — ты все о сердце
говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, — опрокинул
меня, задавил!..
Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно
говорит мать — страшную силу несет в себе этот человек!..
— Не гожусь
я ни для чего, кроме как для таких делов! — сказал Николай, пожимая плечами. — Думаю, думаю — где мое место? Нету места
мне! Надо
говорить с людьми, а
я — не умею. Вижу
я все, все обиды людские чувствую, а сказать — не могу! Немая душа.
—
Я тебе, мама, ничего не скажу… И ты
мне ничего не
говори! Ладно?
— Да ведь
я ничего худого не
говорю!..
— Товарищи!
Говорят, на земле разные народы живут — евреи и немцы, англичане и татары. А
я — в это не верю! Есть только два народа, два племени непримиримых — богатые и бедные! Люди разно одеваются и разно
говорят, а поглядите, как богатые французы, немцы, англичане обращаются с рабочим народом, так и увидите, что все они для рабочего — тоже башибузуки, кость им в горло!
— Старик
говорит, — вы
меня знаете! Тридцать девять лет работаю здесь, пятьдесят три года на земле живу. Племянника моего, мальчонку чистого, умницу, опять забрали сегодня. Тоже впереди шел, рядом с Власовым, — около самого знамени…
—
Я говорю: судьи — дети! — повторила она, вздыхая. Тогда он заговорил о чем-то быстро и сердито, но слова его вились вокруг, не задевая мать.