Неточные совпадения
Потом явилась дородная баба Секлетея,
с гладким
лицом, тёмными усами над губой и бородавкой на левой щеке. Большеротая, сонная, она не умела сказывать сказки, знала только песни и говорила
их быстро, сухо, точно сорока стрекотала. Встречаясь
с нею, отец хитро подмигивал, шлёпал ладонью по её широкой спине, называл гренадёром, и не раз мальчик видел, как
он, прижав её где-нибудь в угол, мял и тискал, а она шипела, как прокисшее тесто.
Положив тяжёлую руку на голову сына, другой,
с отрезанным суставом мизинца,
он отёр своё красное виноватое
лицо.
Теперь, когда Матвей знал, что мать
его ушла в монастырь, Власьевна стала для
него ещё более неприятна,
он старался избегать встреч
с нею, а разговаривая, не мог смотреть в широкое, надутое
лицо стряпухи. И, не без радости, видел, что Власьевна вдруг точно сморщилась, перестала рядиться в яркие сарафаны, — плотно сжав губы, она покорно согнула шею.
У Матвея слипались глаза. Сквозь серое облако
он видел деревянное
лицо Созонта
с открытым ртом и поднятыми вверх бровями, видел длинную, прямую фигуру Пушкаря, качавшегося в двери, словно маятник; перед
ним сливались в яркий вихрь голубые и жёлтые пятна, от весёлого звона гитары и гуслей, разымчивой песни и топота ног кружилась голова, и мальчику было неловко.
Иногда она сносила в комнату все свои наряды и долго примеряла
их, лениво одеваясь в голубое, розовое или алое, а потом снова садилась у окна, и по смуглым щекам незаметно, не изменяя задумчивого выражения доброго
лица, катились крупные слёзы. Матвей спал рядом
с комнатою отца и часто сквозь сон слышал, что мачеха плачет по ночам.
Ему было жалко женщину; однажды
он спросил её...
Белые редкие брови едва заметны на узкой полоске лба, от этого прозрачные и круглые рачьи глаза парня, казалось, забегали вперёд вершка на два от
его лица; стоя на пороге двери,
он вытягивал шею и, оскалив зубы,
с мёртвою, узкой улыбкой смотрел на Палагу, а Матвей, видя
его таким, думал, что если отец скажет: «Савка, ешь печку!» — парень осторожно, на цыпочках подойдёт к печке и начнёт грызть изразцы крупными жёлтыми зубами.
Усадил Матвея у окна на скамью рядом
с собою и, обняв
его за плечи, нагнулся, заглядывая в
лицо славными своими глазами.
Пил
он, конечно, пил запоем, по неделям и более.
Его запирали дома, но
он убегал и ходил по улицам города, тонкий, серый,
с потемневшим
лицом и налитыми кровью глазами. Размахивая правою рукою, в левой
он сжимал цепкими пальцами булыжник или кирпич и, завидя обывателя, кричал...
Пушкарь взглянул на
него и, стирая грязной рукою улыбку
с лица, неохотно сказал...
С некоторого времени
его внимание стал тревожно задевать Савка: встречая Палагу на дворе или в кухне, этот белобрысый парень вдруг останавливался, точно врастал в землю и, не двигая ни рукой, ни ногой, всем телом наклонялся к ней, точно готовясь упасть, как подрубленное дерево, а поперёк
его лица медленно растекалась до ушей узкая, как разрез ножом, улыбка, чуть-чуть открывая жадный оскал зубов.
Но, несмотря на волнение,
он ясно слышал, что сегодня Палага говорит так же нехотя и скучно, как, бывало, иногда говорил отец. Сидя
с нею за чаем,
он заметил, что она жуёт румяные сочни без аппетита,
лицо её бледно и глаза тупы и мутны.
Повинуясь вдруг охватившему
его предчувствию чего-то недоброго,
он бесшумно пробежал малинник и остановился за углом бани, точно схваченный за сердце крепкою рукою: под берёзами стояла Палага, разведя руки, а против неё Савка,
он держал её за локти и что-то говорил.
Его шёпот был громок и отчётлив, но юноша
с минуту не мог понять слов, гневно и брезгливо глядя в
лицо мачехе. Потом
ему стало казаться, что её глаза так же выкатились, как у Савки, и, наконец,
он ясно услышал
его слова...
Над
ним наклонилась Палага, но
он не понимал её речи,
с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз
лицом, парень дёргал руками и ногами, точно плывя по земле; весёлый, большой мужик Михайло, высоко поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в
его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить голову
его тупым, красным кулаком.
На
лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая
его к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь
с пола, хватают её за ноги, бросаются на грудь и на
лицо ей.
Они сразу выдали людям свой грех: Матвей ходил как во сне, бледный,
с томными глазами; фарфоровое
лицо Палаги оживилось, в глазах её вспыхнул тревожный, но добрый и радостный огонь, а маленькие губы, заманчиво припухшие, улыбались весело и ласково. Она суетливо бегала по двору и по дому, стараясь, чтобы все видели её, и, звонко хлопая ладонями по бёдрам, вскрикивала...
Лицо старика, огромное и багровое, странно изменилось, щёки оплыли, точно тесто, зрачки слились
с белками в мутные, серо-зелёные пятна, борода тряслась, и красные руки мяли картуз. Вот
он двинул ногой в сторону Палаги и рыкнул...
К Матвею подкатился пузатый человечек
с бритым
лицом, вытаращил круглые, точно копейки, стёртые глаза, изорванные сетью красных трещин. Размахивая короткой рукой,
он начал кричать...
Его глаза смотрели серьёзно и весело, скуластое
лицо красиво удлинялось тёмной рамой мягких волос,
они росли от ушей к подбородку и соединялись на
нём в курчавую, раздвоенную бороду, открывая твёрдо очерченные губы
с подстриженными усами.
Но как-то раз, когда
он задумчиво шагал мимо палисадника Маклаковых, к решётке прильнуло девичье
лицо с чёрными глазами, и прямо в ухо прожужжали два слова...
В этой улице
его смущал больше всех исправник: в праздники
он с полудня до вечера сидел у окна, курил трубку на длиннейшем чубуке, грозно отхаркивался и плевал за окно. Борода у
него была обрита, от висков к усам росли седые баки, — сливаясь
с жёлтыми волосами усов,
они делали
лицо исправника похожим на собачье. Матвей снимал картуз и почтительно кланялся.
Здесь
он нашёл недруга в
лице сапожника Сетунова: сидя под окнами или на завалинке своей ветхой избы,
с красными облупленными ставнями в один створ, сапожник сучил дратву, стучал молотком, загоняя в каблуки вершковые гвозди, кашлял, хрипел и всех прохожих встречал и провожал прибаутками.
— За что вы
его? — спрашивает Матвей кудрявого мальчугана
с пёстрым от веснушек
лицом, и запыхавшийся человечек удало отвечает...
У лавок
с красным товаром на земле сидят слепцы — три пыльные фигуры;
их мёртвые
лица словно вырублены из пористого камня, беззубые рты, шамкая, выговаривают унылые слова...
Пока
они спорили, татарин, прищуривая то один, то другой глаз, играл сам
с собою, а Матвей, слушая крик старого солдата и всматриваясь в непоколебимое
лицо Ключарева, старался понять, кто из
них прав.
Матвей запутался в тулупе, не мог встать, —
они били
его долго, стараясь разбить
лицо.
Он пришёл домой оборванный, в крови, ссадинах,
с подбитыми глазами, и, умываясь в кухне, слышал жалобный вопль Натальи...
Странные мечты вызывало у Матвея её бледное
лицо и тело, непроницаемо одетое чёрной одеждой:
ему казалось, что однажды женщина сбросит
с плеч своих всё тёмное и явится перед людьми прекрасная и чистая, как белая лебедь сказки, явится и, простирая людям крепкие руки, скажет голосом Василисы Премудрой...
— И вот, вижу я — море! — вытаращив глаза и широко разводя руками, гудел
он. — Океан! В одном месте — гора, прямо под облака. Я тут, в полугоре, притулился и сижу
с ружьём, будто на охоте. Вдруг подходит ко мне некое человечище, как бы без
лица, в лохмотье одето, плачет и говорит: гора эта — мои грехи, а сатане — трон! Упёрся плечом в гору, наддал и опрокинул её. Ну, и я полетел!
Но вот улыбка соскользнула
с лица, снова морщина свела брови, губы плотно сжались, и перед
ним сидит чужой, строгий человек, вызывая смутную тревогу.
Но теперь в кухне стал первым человеком сын постоялки. Вихрастый, горбоносый, неутомимо подвижной,
с бойкими, всё замечавшими глазами на круглом
лице,
он рано утром деловито сбегал
с верха и здоровался, протягивая руку со сломанными ногтями.
Ему давно не нравился многоречивый, всё знающий человек, похожий на колдуна, не нравился и возбуждал почтение, близкое страху. Скуластое
лицо, спрятанное в шерстяной массе волос, широконосое и улыбающееся тёмной улыбкой до ушей, казалось хитрым, неверным и нечестным, но было в
нём — в
его едва видных глазах — что-то устойчивое и подчинявшее Матвея. Работал Маркуша плохо, лениво, только клетки делал
с любовью, продавал
их монахиням и на базаре, а деньги куда-то прятал.
«Культ?» — повторял Матвей смешное слово
с недоумением и досадой, а в уши
ему назойливо садились всё новые слова: культура, легенда, мистика.
Их становилось всё больше,
они окружали рассказчицу скучным облаком, затемняли
лицо её и, точно отодвигая куда-то в сторону, делали странной и чужой.
Не спалось
ему в эту ночь: звучали в памяти незнакомые слова, стучась в сердце, как озябшие птицы в стекло окна; чётко и ясно стояло перед
ним доброе
лицо женщины, а за стеною вздыхал ветер, тяжёлыми шматками падал снег
с крыши и деревьев, словно считая минуты, шлёпались капли воды, — оттепель была в ту ночь.
По росту и походке
он сразу догадался, что это странноприемница Раиса, женщина в годах и сильно пьющая, вспомнил, что давно уже её маленькие, заплывшие жиром глаза при встречах
с ним сладко щурились, а по жёлтому
лицу, точно масло по горячему блину, расплывалась назойливая усмешка, вспомнил — и
ему стало горько и стыдно.
— Чай буду разливать я, а вы — читайте! — деловито сказала она. Матвей заметил перемену в
лице и голосе её, встал
с места — сапоги неестественно заскрипели. Сердце
его облилось горечью,
он опустил глаза...
Он сел рядом
с нею и схватил её руку, прижал к
лицу своему.
Когда
он впервые рассказал ей о своем грехе
с Палагой и о том, как отец убил мачеху, —
он заметил, что женщина слушала
его жадно, как никогда ещё, глаза её блестели тёмным огнём и
лицо поминутно изменялось. И вдруг по скорбному
лицу покатились слёзы, а голова медленно опустилась, точно кто-то силою согнул шею человека против воли
его.
А на дворе как-то вдруг явился новый человек, маленький, угловатый, ободранный,
с тонкими ногами и ненужной бородкой на жёлтом
лице. Глаза у
него смешно косили, забегая куда-то в переносье; чтобы скрыть это,
он прищуривал
их, и казалось, что в
лице у
него плохо спрятан маленький ножик о двух лезвиях, одно — побольше, другое — поменьше.
Постоялка сидит согнувшись, спрятав
лицо, слушает речь Тиверцева, смотрит, как трясётся
его ненужная бородка, как
он передвигает
с уха на ухо изжёванный картуз; порою она спросит о чём-нибудь и снова долго молчит, легонько шлёпая себя маленькой ладонью по лбу, по шее и по щекам.
У постоялки только что начался урок, но дети выбежали на двор и закружились в пыли вместе со стружками и опавшим листом; маленькая, белая как пушинка, Люба, придерживая платье сжатыми коленями, хлопала в ладоши, глядя, как бесятся Боря и толстый Хряпов: схватившись за руки,
они во всю силу топали ногами о землю и, красные
с натуги, орали в
лицо друг другу...
Думаю — и кажется мне: вот посетили меня мысли счастливые, никому неведомые и всем нужные, а запишешь
их, и глядят
они на тебя
с бумаги, словно курносая мордва — все на одно
лицо, а глаза у всех подслеповатые, красные от болезни и слезятся».
Сидел рядком
с ним провожатый
его, человек как будто знакомый мне,
с нехорошими такими глазами, выпучены
они, словно у рака, и перекатываются из стороны в сторону неказисто, как стеклянные шары.
Лицо круглое, жирное, словно блин. Иной раз
он объяснял старцевы слова и делал это топорно: идите, говорит, против всех мирских заповедей, душевного спасения ради. Когда говорит,
лицо надувает сердито и фыркает, а голос у
него сиповатый и тоже будто знаком. Был там ещё один кривой и спросил
он толстого...
Кожемякин вздрогнул
с отвращением, вспомнив кошмарные дни пьянства, и помимо воли перед
ним завершился тёмный хоровод сцен и
лиц.
…Явились три девицы, одна сухонькая и косая, со свёрнутой шеей, а две другие, одинаково одетые и толстые, были на одно
лицо. Савка
с Дроздовым не могли разобрать, которая чья, путали
их, ругались и дрались, потом Дроздов посоветовал Савке намазать
лицо его девицы сажей, так и сделали, а после этого девица начала говорить басом.
Усмехнулся, тряхнул головой, и
лицо его вдруг стало другим, точно маска свалилась
с него.
Он посмотрел в
лицо хозяина строго,
с укором, и убеждённо сказал...
Он бодал головою в грудь Кожемякина, всхлипывал, и
с лица его на голые ноги Матвея Савельева капали тяжёлые, тёплые капли.
В двери появился Шакир,
с палкой в руке, палка дрожала,
он вытягивал шею, прищурив глаза и оскалив зубы, а за
его плечами возвышалась встрёпанная голова Максима и белое, сердитое, нахмуренное
лицо.
Дроздов не ответил, когда же хозяин подошёл к
нему —
он уже всхрапывал, посвистывая носом. Кожемякин стоял над
ним, охваченный тяжким чувством недоумения, всматривался в
его детское
лицо с полуоткрытым ртом и думал...
Он был одет в рубаху серого сукна,
с карманом на груди, подпоясан ремнём, старенькие, потёртые брюки были заправлены за голенища смазных, плохо вычищенных сапог, и всё это не шло к
его широкому курносому
лицу, к густой, законно русской бороде, от глаз до плеч; она обросла всю шею и даже торчала из ушей, а голова у
него — лысая, только на висках и на затылке развевались серые пряди жидких волос.
Дядя Марк пришёл через два дня утром, и показалось, как будто в доме выставили рамы, а все комнаты налились бодрым весенним воздухом.
Он сразу же остановился перед Шакиром, разглядел
его серое
лицо с коротко подстриженными седыми усами и ровной густой бородкой и вдруг заговорил
с ним по-татарски. Шакир как будто даже испугался, изумлённо вскинул вверх брови, открыл рот, точно задохнувшись, и, обнажая обломки чёрных, выкрошившихся зубов, стал смеяться взвизгивающим, радостным смехом.