Неточные совпадения
Он был в то время даже очень красив собою, строен, средневысокого роста, темно-рус,
с правильным, хотя несколько удлиненным овалом
лица,
с блестящими темно-серыми широко расставленными глазами, весьма задумчивый и по-видимому весьма спокойный.
Про старца Зосиму говорили многие, что
он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к
нему исповедовать сердце свое и жаждавших от
него совета и врачебного слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что
с первого взгляда на
лицо незнакомого, приходившего к
нему, мог угадывать:
с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает
его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны
его, прежде чем тот молвил слово.
Он был довольно высокого роста, со свежим
лицом,
с широкими скулами,
с умными и внимательными узенькими карими глазами.
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже
лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а
он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут
он меня и пощекотал…
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного
лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что
с ним входишь…
— Простите, господа, что оставляю вас пока на несколько лишь минут, — проговорил
он, обращаясь ко всем посетителям, — но меня ждут еще раньше вашего прибывшие. А вы все-таки не лгите, — прибавил
он, обратившись к Федору Павловичу
с веселым
лицом.
— Это я на
него, на
него! — указала она на Алешу,
с детской досадой на себя за то, что не вытерпела и рассмеялась. Кто бы посмотрел на Алешу, стоявшего на шаг позади старца, тот заметил бы в
его лице быструю краску, в один миг залившую
его щеки. Глаза
его сверкнули и потупились.
— Она меня просит зайти? К ней меня… Зачем же? —
с глубоким удивлением пробормотал Алеша.
Лицо его вдруг стало совсем озабоченное.
И она вдруг, не выдержав, закрыла
лицо рукой и рассмеялась ужасно, неудержимо, своим длинным, нервным, сотрясающимся и неслышным смехом. Старец выслушал ее улыбаясь и
с нежностью благословил; когда же она стала целовать
его руку, то вдруг прижала ее к глазам своим и заплакала...
Ракитин, как
лицо мелкое, приглашен быть к обеду не мог, зато были приглашены отец Иосиф и отец Паисий и
с ними еще один иеромонах.
— И я, и я
с вами! — выкрикивал
он, подпрыгивая, смеясь мелким веселым смешком,
с блаженством в
лице и на все готовый, — возьмите и меня!
Дело было именно в том, чтобы был непременно другой человек, старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать
его, только
с тем чтобы всмотреться в
его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли
он ничего, не сердится, то как-то и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней.
—
С чего у тебя припадки-то чаще? — косился
он иногда на нового повара, всматриваясь в
его лицо. — Хоть бы ты женился на какой-нибудь, хочешь женю?..
Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная
с самых даже высоких
лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что
их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из
них не простит?
Алеша
с самого того времени, как
он заговорил о
его матери, мало-помалу стал изменяться в
лице.
Тем временем Иван и Григорий подняли старика и усадили в кресла.
Лицо его было окровавлено, но сам
он был в памяти и
с жадностью прислушивался к крикам Дмитрия.
Ему все еще казалось, что Грушенька вправду где-нибудь в доме. Дмитрий Федорович ненавистно взглянул на
него уходя.
Но чудеснейшие, обильнейшие темно-русые волосы, темные соболиные брови и прелестные серо-голубые глаза
с длинными ресницами заставили бы непременно самого равнодушного и рассеянного человека, даже где-нибудь в толпе, на гулянье, в давке, вдруг остановиться пред этим
лицом и надолго запомнить
его.
Тем неожиданнее было, когда вдруг
с непостижимою быстротой изменилось разом все
лицо его, доселе гневное и свирепое, сжатые губы раздвинулись и Дмитрий Федорович залился вдруг самым неудержимым, самым неподдельным смехом.
Что всего более поразило бедного монашка, так это то, что отец Ферапонт, при несомненном великом постничестве
его и будучи в столь преклонных летах, был еще на вид старик сильный, высокий, державший себя прямо, несогбенно,
с лицом свежим, хоть и худым, но здоровым.
— Нет, не надо, благодарю. Вот этот хлебец возьму
с собой, коли дадите, — сказал Алеша и, взяв трехкопеечную французскую булку, положил ее в карман подрясника. — А коньяку и вам бы не пить, — опасливо посоветовал
он, вглядываясь в
лицо старика.
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мне
его молодость, да тогдашнее мое
лицо (потому что я лучше
его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и
он, побеждал. Каналья
он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
— Так вы сзади?
Они правду, стало быть, говорят про вас, что вы нападаете исподтишка? — обернулся опять Алеша, но на этот раз мальчишка
с остервенением опять пустил в Алешу камнем и уже прямо в
лицо, но Алеша успел заслониться вовремя, и камень ударил
его в локоть.
Лицо его было несколько бледно, и Алеша
с беспокойством поглядел на
него.
— Я не знаю, о чем вы спросите меня, — выговорил
с зардевшимся
лицом Алеша, — я только знаю, что я вас люблю и желаю вам в эту минуту счастья больше, чем себе самому!.. Но ведь я ничего не знаю в этих делах… — вдруг зачем-то поспешил
он прибавить.
— Вы… вы… вы маленький юродивый, вот вы кто! —
с побледневшим уже
лицом и скривившимися от злобы губами отрезала вдруг Катерина Ивановна. Иван Федорович вдруг засмеялся и встал
с места. Шляпа была в руках
его.
— Ты ошибся, мой добрый Алеша, — проговорил
он с выражением
лица, которого никогда еще Алеша у
него не видел, —
с выражением какой-то молодой искренности и сильного неудержимо откровенного чувства, — никогда Катерина Ивановна не любила меня!
Каждая черточка на
его лице ходила и дергалась, глядел же
с чрезвычайным вызовом.
И
он почтительно, нежно даже поцеловал у супруги ручку. Девица у окна
с негодованием повернулась к сцене спиной, надменно вопросительное
лицо супруги вдруг выразило необыкновенную ласковость.
— Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокая ты. Все-то тебя любят, все обожают! — и
он начал опять целовать у нее обе руки и нежно стал гладить по ее
лицу своими ладонями; схватив же салфетку, начал вдруг обтирать
с лица ее слезы. Алеше показалось даже, что у
него и у самого засверкали слезы. — Ну-с, видели-с? Слышали-с? — как-то вдруг яростно обернулся
он к
нему, показывая рукой на бедную слабоумную.
Он взял кредитки и
с минуту почти и отвечать не мог, совсем что-то новое промелькнуло в
лице его.
Алеша хотел было обнять
его, до того
он был доволен. Но, взглянув на
него,
он вдруг остановился: тот стоял, вытянув шею, вытянув губы,
с исступленным и побледневшим
лицом и что-то шептал губами, как будто желая что-то выговорить; звуков не было, а
он все шептал губами, было как-то странно.
— Доложите пославшим вас, что мочалка чести своей не продает-с! — вскричал
он, простирая на воздух руку. Затем быстро повернулся и бросился бежать; но
он не пробежал и пяти шагов, как, весь повернувшись опять, вдруг сделал Алеше ручкой. Но и опять, не пробежав пяти шагов,
он в последний уже раз обернулся, на этот раз без искривленного смеха в
лице, а напротив, все
оно сотрясалось слезами. Плачущею, срывающеюся, захлебывающеюся скороговоркой прокричал
он...
Тут случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул; на скамейке мигом притихли. Алеша встал и пошел в
их сторону. Это был действительно Смердяков, разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных ботинках. Гитара лежала на скамейке. Дама же была Марья Кондратьевна, хозяйкина дочка; платье на ней было светло-голубое,
с двухаршинным хвостом; девушка была еще молоденькая и недурная бы собой, но
с очень уж круглым
лицом и со страшными веснушками.
Иван помолчал
с минуту,
лицо его стало вдруг очень грустно.
— Э, черт! — вскинулся вдруг Иван Федорович
с перекосившимся от злобы
лицом. — Что ты все об своей жизни трусишь! Все эти угрозы брата Дмитрия только азартные слова и больше ничего. Не убьет
он тебя; убьет, да не тебя!
Иван Федорович опять остановился и опять быстро повернулся к Смердякову. Но и
с тем точно что случилось. Вся фамильярность и небрежность
его соскочили мгновенно; все
лицо его выразило чрезвычайное внимание и ожидание, но уже робкое и подобострастное: «Не скажешь ли, дескать, еще чего, не прибавишь ли», — так и читалось в
его пристальном, так и впившемся в Ивана Федоровича взгляде.
— Совершенно верно-с… — пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы на
его лицо, тот наверно заключил бы, что засмеялся
он вовсе не оттого, что было так весело. Да и сам
он ни за что не объяснил бы, что было тогда
с ним в ту минуту. Двигался и шел
он точно судорогой.
Когда Алеша
с тревогой и
с болью в сердце вошел в келью старца, то остановился почти в изумлении: вместо отходящего больного, может быть уже без памяти, каким боялся найти
его,
он вдруг
его увидал сидящим в кресле, хотя
с изможженным от слабости, но
с бодрым и веселым
лицом, окруженного гостями и ведущего
с ними тихую и светлую беседу.
Чудно это, отцы и учители, что, не быв столь похож на
него лицом, а лишь несколько, Алексей казался мне до того схожим
с тем духовно, что много раз считал я
его как бы прямо за того юношу, брата моего, пришедшего ко мне на конце пути моего таинственно, для некоего воспоминания и проникновения, так что даже удивлялся себе самому и таковой странной мечте моей.
Поманил
он меня, увидав, подошел я к
нему, взял
он меня обеими руками за плечи, глядит мне в
лицо умиленно, любовно; ничего не сказал, только поглядел так
с минуту: «Ну, говорит, ступай теперь, играй, живи за меня!» Вышел я тогда и пошел играть.
С вечера возвратившись домой, свирепый и безобразный, рассердился я на моего денщика Афанасия и ударил
его изо всей силы два раза по
лицу, так что окровавил
ему лицо.
Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит
он предо мною, а я бью
его с размаху прямо в
лицо, а
он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил как во фронте, вздрагивает
с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться, не смеет — и это человек до того доведен, и это человек бьет человека!
Все время, как
он говорил это, глядел я
ему прямо в
лицо и вдруг ощутил к
нему сильнейшую доверенность, а кроме того, и необычайное и
с моей стороны любопытство, ибо почувствовал, что есть у
него в душе какая-то своя особая тайна.
Хотел было я обнять и облобызать
его, да не посмел — искривленно так
лицо у
него было и смотрел тяжело. Вышел
он. «Господи, — подумал я, — куда пошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о
нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице.
С полчаса прошло, как я в слезах на молитве стоял, а была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и
он входит снова. Я изумился.
Все тогда встали
с мест своих и устремились к
нему; но
он, хоть и страдающий, но все еще
с улыбкой взирая на
них, тихо опустился
с кресел на пол и стал на колени, затем склонился
лицом ниц к земле, распростер свои руки и, как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (как сам учил), тихо и радостно отдал душу Богу.
— Да что
с тобой? — продолжал
он удивляться, но удивление уже начало сменяться в
лице его улыбкой, принимавшею все более и более насмешливое выражение.
— Так умер старец Зосима! — воскликнула Грушенька. — Господи, а я того и не знала! — Она набожно перекрестилась. — Господи, да что же я, а я-то у
него на коленках теперь сижу! — вскинулась она вдруг как в испуге, мигом соскочила
с колен и пересела на диван. Алеша длинно
с удивлением поглядел на нее, и на
лице его как будто что засветилось.
Алеша, поди ко мне, сядь сюда, — манила она
его с радостною улыбкой, — вот так, вот садись сюда, скажи ты мне (она взяла
его за руку и заглядывала
ему, улыбаясь, в
лицо), — скажи ты мне: люблю я того или нет?
Да, к
нему, к
нему подошел
он, сухенький старичок,
с мелкими морщинками на
лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и
он в той же одежде, как и вчера сидел
с ними, когда собрались к
нему гости.
Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это,
он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской…
Митя хоть и знал этого купца в
лицо, но знаком
с ним не был и даже ни разу не говорил
с ним.