Неточные совпадения
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к
нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества
с людьми,
он при первом, действительно обращенном к
нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому
лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к
его личности.
—
С тех пор, государь мой, — продолжал
он после некоторого молчания, —
с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных
лиц, — чему особенно способствовала Дарья Францовна, за то будто бы, что ей в надлежащем почтении манкировали, —
с тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе
с нами по случаю сему не могла оставаться.
Мармеладов стукнул себя кулаком по лбу, стиснул зубы, закрыл глаза и крепко оперся локтем на стол. Но через минуту
лицо его вдруг изменилось, и
с каким-то напускным лукавством и выделанным нахальством взглянул на Раскольникова, засмеялся и проговорил...
Почти все время, как читал Раскольников,
с самого начала письма,
лицо его было мокро от слез; но когда
он кончил,
оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по
его губам.
Раскольников посмотрел на
него внимательно. Это было бравое солдатское
лицо с седыми усами и бакенами и
с толковым взглядом.
…
Он бежит подле лошадки,
он забегает вперед,
он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам!
Он плачет. Сердце в
нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает
его по
лицу;
он не чувствует,
он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику
с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет
его за руку и хочет увесть; но
он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал
с дивана. Подымаясь к Разумихину,
он не подумал о том, что
с ним, стало быть,
лицом к
лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался
он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться
лицом к
лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в
нем.
Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
В ответ на это Раскольников медленно опустился на подушку, закинул руки за голову и стал смотреть в потолок. Тоска проглянула в
лице Лужина. Зосимов и Разумихин еще
с большим любопытством принялись
его оглядывать, и
он видимо, наконец, сконфузился.
На
нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек
с розовыми полосками, и что всего лучше: все это было даже к
лицу Петру Петровичу.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но
с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные
лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь
него фонари
с газом блистают…
Неподвижное и серьезное
лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг
он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто сам совершенно не в силах был сдержать себя. И в один миг припомнилось
ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда
он стоял за дверью,
с топором, запор прыгал,
они за дверью ругались и ломились, а
ему вдруг захотелось закричать
им, ругаться
с ними, высунуть
им язык, дразнить
их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!
Он вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, — впрочем, мрачный, ужасно усталый.
Лицо его было искривлено, как бы после какого-то припадка. Утомление
его быстро увеличивалось. Силы
его возбуждались и приходили теперь вдруг,
с первым толчком,
с первым раздражающим ощущением, и так же быстро ослабевали, по мере того как ослабевало ощущение.
Он почувствовал, что кто-то стал подле
него, справа, рядом;
он взглянул — и увидел женщину, высокую,
с платком на голове,
с желтым, продолговатым, испитым
лицом и
с красноватыми, впавшими глазами.
Мармеладов был в последней агонии;
он не отводил своих глаз от
лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над
ним.
Ему все хотелось что-то ей сказать;
он было и начал,
с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что
он хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула на
него...
Но
он с неестественным усилием успел опереться на руке.
Он дико и неподвижно смотрел некоторое время на дочь, как бы не узнавая ее. Да и ни разу еще
он не видал ее в таком костюме. Вдруг
он узнал ее, приниженную, убитую, расфранченную и стыдящуюся, смиренно ожидающую своей очереди проститься
с умирающим отцом. Бесконечное страдание изобразилось в
лице его.
— Соня! Дочь! Прости! — крикнул
он и хотел было протянуть к ней руку, но, потеряв опору, сорвался и грохнулся
с дивана, прямо
лицом наземь; бросились поднимать
его, положили, но
он уже отходил. Соня слабо вскрикнула, подбежала, обняла
его и так и замерла в этом объятии.
Он умер у нее в руках.
Зосимов
с какою-то даже жадностию накинулся на Раскольникова; в
нем заметно было какое-то особенное любопытство; скоро
лицо его прояснилось.
Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе
с подбородком, — единственная неправильность в этом прекрасном
лице, но придававшая
ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность.
Соня даже
с удивлением смотрела на внезапно просветлевшее
лицо его;
он несколько мгновений молча и пристально в нее вглядывался, весь рассказ о ней покойника отца ее пронесся в эту минуту вдруг в
его памяти…
Раскольников молча поднял на
него свое бледное и почти грустное
лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом
с этим тихим и грустным
лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливая язвительность Порфирия.
Дворник стоял у дверей своей каморки и указывал прямо на
него какому-то невысокому человеку,
с виду похожему на мещанина, одетому в чем-то вроде халата, в жилетке и очень походившему издали на бабу. Голова
его, в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь
он был точно сгорбленный. Дряблое, морщинистое
лицо его показывало за пятьдесят; маленькие заплывшие глазки глядели угрюмо, строго и
с неудовольствием.
Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увидел
его идущего по другой стороне улицы, прежним ровным и неспешным шагом, уткнув глаза в землю и как бы что-то обдумывая.
Он скоро догнал
его, но некоторое время шел сзади; наконец поравнялся
с ним и заглянул
ему сбоку в
лицо. Тот тотчас же заметил
его, быстро оглядел, но опять опустил глаза, и так шли
они с минуту, один подле другого и не говоря ни слова.
— Ты убивец, — произнес тот, еще раздельнее и внушительнее и как бы
с улыбкой какого-то ненавистного торжества, и опять прямо глянул в бледное
лицо Раскольникова и в
его помертвевшие глаза.
Не спорю, может быть,
он способствовал ускоренному ходу вещей, так сказать, нравственным влиянием обиды; но что касается поведения и вообще нравственной характеристики
лица, то я
с вами согласен.
Петр Петрович несколько секунд смотрел на
него с бледным и искривленным от злости
лицом; затем повернулся, вышел, и, уж конечно, редко кто-нибудь уносил на кого в своем сердце столько злобной ненависти, как этот человек на Раскольникова.
Его, и
его одного,
он обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь
с лестницы,
он все еще воображал, что дело еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.
Дуня улыбнулась и протянула
ему руку, но забота не сходила
с ее
лица. Пульхерия Александровна робко на нее поглядывала; впрочем, три тысячи ее, видимо, успокоивали.
— Понимаешь теперь?.. — сказал вдруг Раскольников
с болезненно искривившимся
лицом. — Воротись, ступай к
ним, — прибавил
он вдруг и, быстро повернувшись, пошел из дому…
Лицо Сони вдруг страшно изменилось: по
нем пробежали судороги.
С невыразимым укором взглянула она на
него, хотела было что-то сказать, но ничего не могла выговорить и только вдруг горько-горько зарыдала, закрыв руками
лицо.
В лихорадке и в бреду провела всю ночь Соня. Она вскакивала иногда, плакала, руки ломала, то забывалась опять лихорадочным сном, и ей снились Полечка, Катерина Ивановна, Лизавета, чтение Евангелия и
он…
он,
с его бледным
лицом,
с горящими глазами…
Он целует ей ноги, плачет… О господи!
Раскольников не отвечал,
он сидел бледный и неподвижный, все
с тем же напряжением всматриваясь в
лицо Порфирия.
Я не шучу-с! — проговорил шепотом Порфирий, но на этот раз в
лице его уже не было давешнего бабьи-добродушного и испуганного выражения; напротив, теперь
он прямо приказывал, строго, нахмурив брови и как будто разом нарушая все тайны и двусмысленности.
Вид этого человека
с первого взгляда был очень странный.
Он глядел прямо перед собою, но как бы никого не видя. В глазах
его сверкала решимость, но в то же время смертная бледность покрывала
лицо его, точно
его привели на казнь. Совсем побелевшие губы
его слегка вздрагивали.
Он был еще очень молод, одет как простолюдин, роста среднего, худощавый,
с волосами, обстриженными в кружок,
с тонкими, как бы сухими чертами
лица. Неожиданно оттолкнутый
им человек первый бросился было за
ним в комнату и успел схватить
его за плечо: это был конвойный; но Николай дернул руку и вырвался от
него еще раз.
Неизвестно каким образом вдруг очутился в ее руках тот самый «похвальный лист», о котором уведомлял Раскольникова еще покойник Мармеладов, объясняя
ему в распивочной, что Катерина Ивановна, супруга
его, при выпуске из института танцевала
с шалью «при губернаторе и при прочих
лицах».
Со всех сторон полетели восклицания. Раскольников молчал, не спуская глаз
с Сони, изредка, но быстро переводя
их на Лужина. Соня стояла на том же месте, как без памяти: она почти даже не была и удивлена. Вдруг краска залила ей все
лицо; она вскрикнула и закрылась руками.
Вчера вечером, при матери и сестре, и в
его присутствии, я восстановил истину, доказав, что передал деньги Катерине Ивановне на похороны, а не Софье Семеновне, и что
с Софьей Семеновной третьего дня я еще и знаком даже не был и даже в
лицо еще ее не видал.
Он ничего не мог выговорить.
Он совсем, совсем не так предполагал объявить и сам не понимал того, что теперь
с ним делалось. Она тихо подошла к
нему, села на постель подле и ждала, не сводя
с него глаз. Сердце ее стучало и замирало. Стало невыносимо:
он обернул к ней мертво-бледное
лицо свое; губы
его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел по сердцу Сони.
— Стало быть, я
с ним приятель большой… коли знаю, — продолжал Раскольников, неотступно продолжая смотреть в ее
лицо, точно уже был не в силах отвести глаз, —
он Лизавету эту… убить не хотел…
Он ее… убил нечаянно…
Он старуху убить хотел… когда она была одна… и пришел… А тут вошла Лизавета…
Он тут… и ее убил.
Он ярко запомнил выражение
лица Лизаветы, когда
он приближался к ней тогда
с топором, а она отходила от
него к стене, выставив вперед руку,
с совершенно детским испугом в
лице, точь-в-точь как маленькие дети, когда
они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий
их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, готовятся заплакать.
Ужас ее вдруг сообщился и
ему: точно такой же испуг показался и в
его лице, точно так же и
он стал смотреть на нее, и почти даже
с тою же детскою улыбкой.
— Ну, что теперь делать, говори! — спросил
он, вдруг подняв голову и
с безобразно искаженным от отчаяния
лицом смотря на нее.
— Не сердись, брат, я только на одну минуту, — сказала Дуня. Выражение
лица ее было задумчивое, но не суровое. Взгляд был ясный и тихий.
Он видел, что и эта
с любовью пришла к
нему.
Действительно, сквозь толпу протеснялся городовой. Но в то же время один господин в вицмундире и в шинели, солидный чиновник лет пятидесяти,
с орденом на шее (последнее было очень приятно Катерине Ивановне и повлияло на городового), приблизился и молча подал Катерине Ивановне трехрублевую зелененькую кредитку. В
лице его выражалось искреннее сострадание. Катерина Ивановна приняла и вежливо, даже церемонно,
ему поклонилась.
Сошлись и от Капернаумовых: сам
он, хромой и кривой, странного вида человек
с щетинистыми, торчком стоящими волосами и бакенбардами; жена
его, имевшая какой-то раз навсегда испуганный вид, и несколько
их детей,
с одеревенелыми от постоянного удивления
лицами и
с раскрытыми ртами.
В последнюю встречу Свидригайлов объяснил Раскольникову, что
с детьми Катерины Ивановны
он как-то покончил, и покончил удачно; что у
него, благодаря кой-каким связям, отыскались такие
лица,
с помощью которых можно было поместить всех троих сирот, немедленно, в весьма приличные для
них заведения; что отложенные для
них деньги тоже многому помогли, так как сирот
с капиталом поместить гораздо легче, чем сирот нищих.
Должен и обязан пред вами объяснением-с, — продолжал
он с улыбочкой и даже слегка стукнул ладонью по коленке Раскольникова, но почти в то же мгновение
лицо его вдруг приняло серьезную и озабоченную мину; даже как будто грустью подернулось, к удивлению Раскольникова.
Раскольников вскочил
с дивана, постоял было несколько секунд и сел опять, не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему
его лицу.
Он рассматривал
с минуту
его лицо, которое всегда
его поражало и прежде.
— Ну вот! —
с отвращением отпарировал Свидригайлов, — сделайте одолжение, не говорите об этом, — прибавил
он поспешно и даже без всякого фанфаронства, которое выказывалось во всех прежних
его словах. Даже
лицо его как будто изменилось. — Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать: боюсь смерти и не люблю, когда говорят о ней. Знаете ли, что я мистик отчасти?
Они опять постояли
с минуту друг перед другом. Наконец
лицо Свидригайлова изменилось. Удостоверившись, что Раскольников не испугался угрозы,
он принял вдруг самый веселый и дружеский вид.