Неточные совпадения
— Ну, что ты испугался? Пугаться вредно. Какая
твоя жизнь будет в испуге да в прятышках?
Не видал ты солдата пьяным?
— Предметы-те, Мотяй, всё больно сурьёзные,
не уложатся они в малый
твой разум! проговорил он, сомнительно разглядывая сына. — Погодить, пожалуй, надо нам беседы-то беседовать…
— Только ты
не думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и добрые тоже, добрых-то их ещё больше будет! Ты помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают, где их взять. А травы эти — от всех болезней, они же и против нечистой силы идут — она вся во власти у них. Вот, примерно, обает тебя по ветру недруг
твой, а ведун-то потрёт тебе подмышки тирлич-травой, и сойдёт с тебя обаяние-то. Они, батюшка, много добра делают людям!
— А я и пить
не хочу! Вино
твоё вовсе
не скусно.
— Вот, Савелий Иванов, решили мы, околоток здешний, оказать тебе честьдоверие — выбрать по надзору за кладкой собора нашего. Хотя ты в обиходе
твоём и дикой человек, но как в делах торговых
не знатно худого за тобой — за то мы тебя и чествуем…
Слово есть тело разума человеческого, как вот сии тела —
твоё и моё — есть одежда наших душ,
не более того.
— Миленький,
не ходи! Христом богом прошу —
не говори! Мотенька, сиротинушка, матушки
твоей ради! —
не жалуйся…
— Ведь ты
не маленький, видишь ведь: старый тятя
твой, хиреет он, а я — молодая, мне ласки-то хочется! Родненький, что будет, если скажешь? Мне — побои, ему — горе, да и этому, — ведь и его жалко! А уж я тебя обрадую: вот слободские придут огород полоть, погоди-ка…
— Гляжу я на тебя — ходишь ты тихонький и словно бы
не здешний, думаю — уйдёт он за матерью своей, сирота, лишит кого-то счастья-радости любовной! Сбились мы все тут, как зайцы в половодье, на острове маленьком, и отец
твой, и я, и этот человек, и всем нам каждому сиротство своё — как слепота!
— Ну,
не буду,
не буду! — снова усмехнувшись, обещала она. Но, помолчав, сказала просто и спокойно: — Мне бы
твой грешок выгоден был: ты про меня кое-что знаешь, а я про тебя, и — квиты!
— Где уж! Всего-то и поп
не поймёт. Ты бы вот что понял: ведь и Сазан
не молоденький, да человек он особенный! Вот, хорошо
твой батюшка про старину сказывает, а когда Сазан так уж как райские сады видишь!
— Какая ты ему мать? В
твои годы за эдаких замуж выдают. В деревнях-то и завсе так: парнишке пятнадцать, а девку всегда старше берут. Ничего
не поделаешь, коли мужики-то обречены работе на всю жизнь, — всяко извёртываться надобно, чтоб хребет
не треснул ране времени…
«Пусть горе моё будет в радость тебе и грех мой — на забаву,
не пожалуюсь ни словом никогда, всё на себя возьму перед господом и людьми! Так ты обласкал всю меня и утешил, золотое сердце, цветочек тихий! Как в ручье выкупалась я, и словно душу ты мне омыл — дай тебе господи за ласку
твою всё счастье, какое есть…»
— Ну, лежит он, — барабанил Пушкарь, — а она день и мочь около него. Парень хоть и прихворнул, а здоровье у него отцово. Да и повадки, видно, тоже
твои. Сказано: хозяйский сын,
не поспоришь с ним…
— Ты
не бойся! — глумится он. — Я
не до смерти тебя, я те нос на ухо посажу, только и всего дела! Ты води руками, будто тесто месишь али мух ловишь, а я подожду, пока
не озяб. Экой у тебя кулак-от! С полпуда, чай, весу? Каково-то будет жене
твоей!
— Эко хорошо будет! Оглохну я — никогда глупой речи
твоей не услышу!
— А ты
не разговаривай! Ты — бей, знай! Счета
твои — в будни сведёшь!
— В руце
твои… Саватейку с Зосимой
не забудь… Матвей… Прощай… Шакир-то здесь?..
— Тебе тоже башка ломать будут! Хозяйн — ай-яй! Пророк
твой Исус, сын Марии, — как говорил?
Не делай вражда,
не гони друга. Я тебе говорил — коран! Ты мне —
твоя книга сказывал.
Не нужна тут я, и ты
не нужна…
— Хотя сказано: паси овцы моя, о свиниях же — ни слова, кроме того, что в них Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин ты примерный, а вот поспособствовать тебе в деле
твоём я и
не могу. Одно разве — пришли ты мне татарина своего, побеседую с ним, утешу, может, как, — пришли, да! Ты знаешь дело моё и свинское на меня хрюкание это. И ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
— Объясни ты мне, Христа ради, что это, как? Вот — ты говоришь — хороший я человек и друг тебе, а ты для меня — хорошая женщина и друг, и оба мы — русские, а ладу — нет между нами: мной желаемое — тебе
не надобно,
твои мысли — мне
не ясны, — как это вышло?
«Робок я, счастье
твоё! Связываешь ты меня словами этими колдовскими… и кабы
не так я тебя много любил!»
«Никогда я на женщину руки
не поднимал, — уж какие были те, и Дунька, и Сашка… разве эта — ровня им! А замучил бы! Милая, пала ты мне на душу молоньей — и сожгла! Побить бы, а после — в ногах валяться, — слёзы бы
твои пил! Вот еду к Мокею Чапунову, нехорошему человеку, снохачу. Зажгу теперь себя со всех концов — на кой я леший нужен!»
«Ты — дай мне книги-то, где они? Ты их
не прячь, да! Ты договори всё до конца, чтобы я понял, чтобы я мог спорить, — может, я тебе докажу, что всё — неправда, все
твои слова! И народ — неправда, и всё…»
— «И когда ты из доброй воли любить меня
не хочешь, то я принужу тебя к тому с ругательством
твоей чести…»
— Ты так и знай, Савельич, я тебе добра
твоего по гроб
не забуду!
—
Не прыгай, это недостойно
твоего сана! Я говорю — снимите цепи с человека, снимите их все и навсегда, а ты — вот, — готовы другие!
— В ночь бы и уехали, бог с ними, а? Все друг с другом спорят, всех судят, а никакого сообщества нет, а мы бы жили тихо, — едем, Дуня, буду любить, ей-богу! Я
не мальчишка, один весь тут, всё
твоё…
—
Не беспокойся, прошу, я сплетне
не потатчик! И помню
твою доброту ко мне.
— Ну, вот ещё! Разве ты в любовники годишься? У тебя совесть есть, ты
не можешь. Ты вон из-за Марфы и то на стену полез, а что она тебе? Постоялый двор. Нету, тебе на роду писано мужем быть, ты для одной бабы рождён, и всё горе
твоё, что
не нашёл — где она!
— Ну, ну, ладно!
Твоё дело. И пусть на могиле
твоей не полынь растет, а — малина!
— Это я шучу!
Не про тебя говорю,
не бойся! Я ведь речи-хлопоты
твои помню, дела знаю, мне всё известно, я над
твоей слезой
не посмеюсь, нет, нет! Будь покоен, я шучу!
— Вот, говорит, копили вы, дедушка, деньги, копили, а — что купили? И начнёт учить, и начнёт, братец ты мой! А я — слушаю. Иной раз пошутишь, скажешь ему: дурачок недоделанный, ведь это я тебя ради жадовал, чтоб тебе
не пачкаться, чистеньким вперёд к людям доползти, это я под
твои детские ножки в грязь-жадность лёг! А он — вам бы, говорит, спросить меня сначала, хочу ли я этого. Да ведь тебя, говорю, и
не было ещё на земле-то, как уж я во всём грешен был, о тебе заботясь. Сердится он у меня, фыркает.
— Я? Нет, я помню — моя кровь! Но — ежели в руке у тебя такая судорога сделалась, что бьёт эта рука по
твоей же роже, когда
не ждёшь этого и нечем её остановить, — ты это любишь?
— Заходи же, слышь! Я уж никуда из дому
не выйду, кроме как в могилу: она мне готова, в сторонке там, недалеко от
твоих — от мачехи с солдатом. Приятно ты держишь могилы ихние, аккуратно-хорошо! Часто ходишь?
— Благодарю тя, господи боже мой, яко
не отринул мя еси грешного, но общника мя быти святынь
твоих сподобил…