Неточные совпадения
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на
твое величие и горжусь, что у меня друг такой великий человек. Однако ты мне
не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
Когда Облонский спросил у Левина, зачем он собственно приехал, Левин покраснел и рассердился на себя за то, что покраснел, потому что он
не мог ответить ему: «я приехал сделать предложение
твоей свояченице», хотя он приехал только за этим.
— Нет, без шуток, что ты выберешь, то и хорошо. Я побегал на коньках, и есть хочется. И
не думай, — прибавил он, заметив на лице Облонского недовольное выражение, — чтоб я
не оценил
твоего выбора. Я с удовольствием поем хорошо.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на
твоей стороне.
— О моралист! Но ты пойми, есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти
твоя любовь, которой ты
не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего
не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
— Вот как!… Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его
не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя
не достало денег, а здесь —
твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.
Когда он говорил мне, признаюсь тебе, я
не понимала еще всего ужаса
твоего положения.
Я видела только его и то, что семья расстроена; мне его жалко было, но, поговорив с тобой, я, как женщина, вижу другое; я вижу
твои страдания, и мне,
не могу тебе сказать, как жаль тебя!
Но, Долли, душенька, я понимаю
твои страдания вполне, только одного я
не знаю: я
не знаю… я
не знаю, насколько в душе
твоей есть еще любви к нему.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что
не раз думала, — иначе бы это
не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в
твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же, ничего
не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если
твоя жена будет хорошая.
— Ну, так они смешные,
твои skeletons, а
не мрачные, — улыбаясь сказала Долли.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить…
не скучал о тебе,
не так, как
твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Я
не полагаю, чтобы можно было извинять такого человека, хотя он и
твой брат, — сказал Алексей Александрович строго.
— Браво! Вронский! — закричал Петрицкий, вскакивая и гремя стулом. — Сам хозяин! Баронесса, кофею ему из нового кофейника. Вот
не ждали! Надеюсь, ты доволен украшением
твоего кабинета, — сказал он, указывая на баронессу. — Вы ведь знакомы?
— Эти глупые шиньоны! До настоящей дочери и
не доберешься, а ласкаешь волосы дохлых баб. Ну что, Долинька, — обратился он к старшей дочери, —
твой козырь что поделывает?
— О чем, как
не о
твоем горе?
— Входить во все подробности
твоих чувств я
не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно.
Твои чувства — это дело
твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе
твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана
не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
— Анна, ради Бога
не говори так, — сказал он кротко. — Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, как и за тебя. Я муж
твой и люблю тебя.
— Ну, как я рад, что добрался до тебя! Теперь я пойму, в чем состоят те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую тебе. Какой дом, как славно всё! Светло, весело, — говорил Степан Аркадьич, забывая, что
не всегда бывает весна и ясные дни, как нынче. — И
твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с
твоим монашеством и строгим стилем — это очень хорошо.
— Ты ведь
не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по
твоему, это преступление; а я
не признаю жизни без любви, — сказал он, поняв по своему вопрос Левина. Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
— Стива! — вдруг неожиданно сказал Левин, — что ж ты мне
не скажешь, вышла
твоя свояченица замуж или когда выходит?
— Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один купец
не купит
не считая, если ему
не отдают даром, как ты.
Твой лес я знаю. Я каждый год там бываю на охоте, и
твой лес стòит пятьсот рублей чистыми деньгами, а он тебе дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.
— Я бы на
твоем месте
не торопился, — сказал Левин.
— Да, я
не в духе, и знаешь отчего? От, извини меня,
твоей глупой продажи…
— Непременно считать. А вот ты
не считал, а Рябинин считал. У детей Рябинина будут средства к жизни и образованию, а у
твоих, пожалуй,
не будет!
— Да на кого ты? Я с тобой согласен, — говорил Степан Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем тех, кого можно купить зa двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. — На кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь про Вронского, но я
не про то говорю. Я говорю тебе прямо, я на
твоем месте поехал бы со мной в Москву и…
—
Не хочешь знать приятелей! Здравствуй, mon cher! — заговорил Степан Аркадьич, и здесь, среди этого петербургского блеска,
не менее, чем в Москве, блистая своим румяным лицом и лоснящимися расчесанными бакенбардами. — Вчера приехал и очень рад, что увижу
твое торжество. Когда увидимся?
— Подайте чаю да скажите Сереже, что Алексей Александрович приехал. Ну, что, как
твое здоровье? Михаил Васильевич, вы у меня
не были; посмотрите, как на балконе у меня хорошо, — говорила она, обращаясь то к тому, то к другому.
— Отчего же ты
не можешь ничего сделать? Ты сделал попытку, и
не удалось по
твоему, и ты покоряешься. Как
не иметь самолюбия?
—…мрет без помощи? Грубые бабки замаривают детей, и народ коснеет в невежестве и остается во власти всякого писаря, а тебе дано в руки средство помочь этому, и ты
не помогаешь, потому что, по
твоему, это
не важно. И Сергей Иванович поставил ему дилемму: или ты так неразвит, что
не можешь видеть всего, что можешь сделать, или ты
не хочешь поступиться своим спокойствием, тщеславием, я
не знаю чем, чтоб это сделать.
Но это
не к делу, а к делу то, что мне только нужно поправить
твое сравнение.
— Да и я о тебе знал, но
не только чрез
твою жену, — строгим выражением лица запрещая этот намек, сказал Вронский. — Я очень рад был
твоему успеху, но нисколько
не удивлен. Я ждал еще больше.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал про тебя, про
твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И я думаю, что самый поступок хорош, но ты его сделал
не так, как надо.
— Прекрасно — на время. Но ты
не удовлетворишься этим. Я
твоему брату
не говорю. Это милое дитя, так же как этот наш хозяин. Вон он! — прибавил он, прислушиваясь к крику «ура» — и ему весело, а тебя
не это удовлетворяет.
— Я понимаю, понимаю, — перебил он ее, взяв письмо, но
не читая его и стараясь ее успокоить; — я одного желал, я одного просил — разорвать это положение, чтобы посвятить свою жизнь
твоему счастию.
― Как вы гадки, мужчины! Как вы
не можете себе представить, что женщина этого
не может забыть, ― говорила она, горячась всё более и более и этим открывая ему причину своего раздражения. ― Особенно женщина, которая
не может знать
твоей жизни. Что я знаю? что я знала? ― говорила она, ― то, что ты скажешь мне. А почем я знаю, правду ли ты говорил мне…
― Я решительно
не понимаю его, ― сказал Вронский. ― Если бы после
твоего объяснения на даче он разорвал с тобой, если б он вызвал меня на дуэль… но этого я
не понимаю: как он может переносить такое положение? Он страдает, это видно.
― Это
не мужчина,
не человек, это кукла! Никто
не знает, но я знаю. О, если б я была на его месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, как я, а
не говорила бы: ты, ma chère, Анна. Это
не человек, это министерская машина. Он
не понимает, что я
твоя жена, что он чужой, что он лишний…
Не будем,
не будем говорить!..
― Я догадываюсь, что это
не болезнь, а
твое положение. Когда это будет?
— Отчего же? Я
не вижу этого. Позволь мне думать, что, помимо наших родственных отношений, ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения
твои были справедливы, я
не беру и никогда
не возьму на себя судить ту или другую сторону и
не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.
— Но я повторяю: это совершившийся факт. Потом ты имела, скажем, несчастие полюбить
не своего мужа. Это несчастие; но это тоже совершившийся факт. И муж
твой признал и простил это. — Он останавливался после каждой фразы, ожидая ее возражения, но она ничего
не отвечала. — Это так. Теперь вопрос в том: можешь ли ты продолжать жить с своим мужем? Желаешь ли ты этого? Желает ли он этого?
— Я боюсь, что она сама
не понимает своего положения. Она
не судья, — оправляясь говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена
твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она
не в силах будет ничего сказать, она только ниже опустит голову.
— Вопрос только в том, как, на каких условиях ты согласишься сделать развод. Она ничего
не хочет,
не смеет просить тебя, она всё предоставляет
твоему великодушию.
— После
твоего я
не хочу никакого портрета.
— Вот я и прочла
твое письмо, — сказала Кити, подавая ему безграмотное письмо. — Это от той женщины, кажется,
твоего брата… — сказала она. — Я
не прочла. А это от моих и от Долли. Представь! Долли возила к Сарматским на детский бал Гришу и Таню; Таня была маркизой.
— Я ненавижу
твое спокойствие. Ты
не должен был доводить меня до этого. Если бы ты любил меня…
— Только я
не знаю, — вступилась княгиня-мать за свое материнское наблюдение за дочерью, — какое же
твое прошедшее могло его беспокоить? Что Вронский ухаживал за тобой? Это бывает с каждою девушкой.
— Теперь вас
не удержишь…. Отношения
твои и
не могли зайти дальше, чем должно; я бы сама вызвала его. Впрочем, тебе, моя душа,
не годится волноваться. Пожалуйста, помни это и успокойся.
— Да чем же? — с тою же улыбкой продолжала Кити. — Разве ты тоже
не делаешь для других? И
твои хутора, и
твое хозяйство, и
твоя книга?…