Неточные совпадения
Матвею стало грустно, не хотелось уходить. Но когда, выходя из сада, он толкнул тяжёлую калитку и она широко распахнулась
перед ним, мальчик почувствовал в груди прилив какой-то новой силы и пошёл по двору тяжёлой и развалистой походкой отца. А в кухне — снова вернулась грусть, больно тронув сердце: Власьевна сидела за столом, рассматривая в маленьком зеркальце свой нос, одетая в лиловый сарафан и белую рубаху с прошвами, обвешанная голубыми лентами. Она
была такая важная и красивая.
— Дура! — строго и презрительно закричала чёрная старуха. — Это когда надо
было выть?
Перед церковью, ду-урёха!
У Матвея слипались глаза. Сквозь серое облако он видел деревянное лицо Созонта с открытым ртом и поднятыми вверх бровями, видел длинную, прямую фигуру Пушкаря, качавшегося в двери, словно маятник;
перед ним сливались в яркий вихрь голубые и жёлтые пятна, от весёлого звона гитары и гуслей, разымчивой песни и топота ног кружилась голова, и мальчику
было неловко.
Устроились на площади
перед церковью и десятого порют, шиппрутьями — это такие пруты для порки придуманы
были.
Взяла, перекрестясь, даёт мужику, видно, мужу: «
Ешь, говорит, Миша, а грех — на меня!» На коленки даже встала
перед ним, воет: «
Поешь, Миша, не стерплю я, как начнут тебя пороть!» Ну, Миша этот поглядел на стариков, — те отвернулись, — проглотил.
— Знаешь ты, — спросил он Матвея, — что её отца от семьи продали? Продали мужа, а жену с дочерью оставили себе. Хороший мужик
был, слышь, родитель-то у ней, — за строптивость его на Урал угнали железо добывать. Напоследях,
перед самой волей, сильно баре обозлились, множество народа извели!
Рассказал он мне однова, как прославился
перед барином верностью своей рабьей: старого Бубнова наложница стала Лексея на грех с ней склонять, девица молодая
была она, скучно ей со стариком…
Матвей подошёл к окну и стал за косяком, выглядывая в сад, светло окроплённый солнцем.
Перед ним тихо качались высокие стебли мальвы, тесно усаженные лиловыми и жёлтыми цветами в росе. Сверкающий воздух
был пропитан запахом укропа, петрушки и взрытой, сочной земли.
«Пусть горе моё
будет в радость тебе и грех мой — на забаву, не пожалуюсь ни словом никогда, всё на себя возьму
перед господом и людьми! Так ты обласкал всю меня и утешил, золотое сердце, цветочек тихий! Как в ручье выкупалась я, и словно душу ты мне омыл — дай тебе господи за ласку твою всё счастье, какое
есть…»
Вся левая половина его тела точно стремилась оторваться от правой, спокойно смотревшей мёртвым глазом куда-то сквозь потолок. Матвею
было страшно, но не жалко отца;
перед ним в воздухе плавало белое, тающее лицо женщины. Голос старика напоминал ему шипение грибов, когда их жарят на сковороде.
Высокий дьячок, стоя
перед часами, скоблил пальцем жёлтый циферблат, густо засиженный мухами; эти мухи — большущие, синие — наполняли воздух горницы непрерывным гудением. Всё вокруг
было крепко оклеено вязкою тоскою, всё как бы остановилось, подчиняясь чьей-то неведомой власти.
Но его оттёрли прочь, поставив
перед Матвеем длинного человека, несуразно сложенного из острых костей, наскоро обшитых старой, вытертой, коричневой кожей. Голова у него
была маленькая, лоб выдвинулся вперёд и навис над глазами; они смотрели в лицо юноши, не мигая и словно не видя ничего.
Матвей перестал ходить на реку и старался обегать городскую площадь, зная, что при встрече с Хряповым и товарищами его он снова неизбежно
будет драться. Иногда,
перед тем как лечь спать, он опускался на колени и, свесив руки вдоль тела, наклонив голову — так стояла Палага в памятный день
перед отцом — шептал все молитвы и псалмы, какие знал. В ответ им мигала лампада, освещая лик богоматери, как всегда задумчивый и печальный. Молитва утомляла юношу и этим успокаивала его.
Матвею хотелось утешать его, но стыдно
было говорить неправду
перед этим человеком. Юноша тяжко молчал.
Не спалось ему в эту ночь: звучали в памяти незнакомые слова, стучась в сердце, как озябшие птицы в стекло окна; чётко и ясно стояло
перед ним доброе лицо женщины, а за стеною вздыхал ветер, тяжёлыми шматками падал снег с крыши и деревьев, словно считая минуты, шлёпались капли воды, — оттепель
была в ту ночь.
«Не
буду я коромыслом выгибаться
перед тобой!» — подумал Матвей и, перекинув сразу несколько страниц, тем же глухим, ворчащим голосом, медленно произнося слова, начал...
Слесаря Коптева жена мышьяком отравила. С неделю
перед тем он ей,
выпивши будучи, щёку до уха разодрал, шубу изрубил топором и сарафан, материно наследство, штофный [Немецкая шёлковая плотная ткань, обычно с разводами. — Ред.]. Вели её в тюрьму, а она,
будучи вроде как без ума, выйдя на базар, сорвала с себя всю одёжу» — ну, тут нехорошо начинается, извините!
И представлялась тихая жизнь, без нужды в людях, без скрытой злобы на них и без боязни
перед ними, только — вдвоём, душа с душою.
Было сладко думать об этом, в груди теплело, точно утро разгоралось там.
— Я не могу обмануть вас — я знаю себя: случись это — я
была бы противна себе, ненавидела бы вас. Этим нельзя забавляться. Простите меня, если я виновата
перед вами…
Ему казалось, что он не в силах
будет встретить её ни завтра, никогда, — как одолеть свой мужской стыд
перед нею и эту всё растущую злость?
Её слова казались ему слащавыми, пустыми,
были неприятны и не нужны, он хотел только, чтобы она
передала его жалобы Евгении, которая как будто прятаться стала, постоянно куда-то уходя.
Кожемякин не успел или не решился отказать, встреча
была похожа на жуткий сон, сердце сжалось в трепетном воспоминании о Палаге и тёмном страхе
перед Савкой.
Кожемякин видел, что дворник с горбуном нацеливаются друг на друга, как петухи
перед боем: так же напряглись и, наклонив головы, вытянули шеи, так же неотрывно, не мигая, смотрят в глаза друг другу, — это возбуждало в нём тревогу и
было забавно.
— Тебе надо
был перед знать…
Кожемякину становилось завидно смотреть на них: всё между ними
было просто, открыто, они точно голые ходили
перед ним, но он не чувствовал в этом бесстыдства, а
было ему грустно, невольно вспоминалась Евгения...
— И такую бы женщину, чтобы встать
перед ней на колени, — на,
ешь!
Лицо у неё
было новое: слиняло всё и дрожало, глаза округлились и тупо, оловянные, смотрели прямо
перед собою, должно
быть, ничего не видя.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них? не нужно тебе глядеть на них. Тебе
есть примеры другие —
перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Теперь, как виноватая, // Стою
перед соседями: // Простите! я
была // Спесива, непоклончива, // Не чаяла я, глупая, // Остаться сиротой…
Гаврило Афанасьевич, // Должно
быть, перетрусился, // Увидев
перед тройкою // Семь рослых мужиков.
Оно и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая статья. // Да
быть шутом гороховым, // Признаться, не хотелося. // И так я на веку, // У притолоки стоючи, // Помялся
перед барином // Досыта! «Коли мир // (Сказал я, миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину // В останные часы, // Молчу и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»
«Уйди!..» — вдруг закричала я, // Увидела я дедушку: // В очках, с раскрытой книгою // Стоял он
перед гробиком, // Над Демою читал. // Я старика столетнего // Звала клейменым, каторжным. // Гневна, грозна, кричала я: // «Уйди! убил ты Демушку! //
Будь проклят ты… уйди!..»