Неточные совпадения
Клим слышал,
что она говорит, как
бы извиняясь или спрашивая: так ли это? Гости соглашались с нею...
Клим был уверен,
что, если
бы дети упали, расшиблись, — мать начала
бы радостно смеяться.
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала,
что учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног не обнимал, это было
бы неприлично.
Такие добавления к науке нравились мальчику больше,
чем сама наука, и лучше запоминались им, а Томилин был весьма щедр на добавления. Говорил он, как
бы читая написанное на потолке, оклеенном глянцевитой, белой, но уже сильно пожелтевшей бумагой, исчерченной сетью трещин.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось,
что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит в то,
что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как
бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
— Скажу,
что ученики были
бы весьма лучше, если б не имели они живых родителей. Говорю так затем,
что сироты — покорны, — изрекал он, подняв указательный палец на уровень синеватого носа. О Климе он сказал, положив сухую руку на голову его и обращаясь к Вере Петровне...
Когда приехали на каникулы Борис Варавка и Туробоев, Клим прежде всех заметил,
что Борис, должно быть, сделал что-то очень дурное и боится, как
бы об этом не узнали.
— Черт, — бормотал Дронов, почесывая пальцем нос, — гривенник дал
бы, чтобы узнать,
чего он набедокурил? Ух, не люблю этого парнишку…
— Пусти, — сказал Клим, уже боясь,
что Борис ударит его, но тот, тихонько и как
бы упрашивая, повторил...
В один из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как
бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли в саду. Клим был более оживлен,
чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим сказал...
Приплюснутый череп, должно быть, мешал Дронову расти вверх, он рос в ширину. Оставаясь низеньким человечком, он становился широкоплечим, его кости неуклюже торчали вправо, влево, кривизна ног стала заметней, он двигал локтями так, точно всегда протискивался сквозь тесную толпу. Клим Самгин находил,
что горб не только не испортил
бы странную фигуру Дронова, но даже придал
бы ей законченность.
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви, читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал головою вверх и вниз, как
бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину казалось,
что от этого нос его становился заметней, а лицо еще более плоским. В книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
— Вот уж почти два года ни о
чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и
что вот поцеловать
бы ее да и умереть.
Но Клим видел,
что Лида, слушая рассказы отца поджав губы, не верит им. Она треплет платок или конец своего гимназического передника, смотрит в пол или в сторону, как
бы стыдясь взглянуть в широкое, туго налитое кровью бородатое лицо. Клим все-таки сказал...
Клим заметил,
что знаток обязанностей интеллигенции никогда не ест хлебного мякиша, а только корки, не любит табачного дыма, а водку пьет, не скрывая отвращения к ней и как
бы только по обязанности.
— А вот икону вы, неверующий, все-таки не швырнули
бы так, а ведь в книге больше души,
чем в иконе.
— Это — Ржига. И — поп. Вредное влияние будто
бы. И вообще — говорит — ты, Дронов, в гимназии явление случайное и нежелательное. Шесть лет учили, и — вот… Томилин доказывает,
что все люди на земле — случайное явление.
Он чувствовал себя как
бы приклеенным, привязанным к мыслям о Лидии и Макарове, о Варавке и матери, о Дронове и швейке, но ему казалось,
что эти назойливые мысли живут не в нем, а вне его,
что они возбуждаются только любопытством, а не чем-нибудь иным.
Вспомнив эту сцену, Клим с раздражением задумался о Томилине. Этот человек должен знать и должен был сказать что-то успокоительное, разрешающее,
что устранило
бы стыд и страх. Несколько раз Клим — осторожно, а Макаров — напористо и резко пытались затеять с учителем беседу о женщине, но Томилин был так странно глух к этой теме,
что вызвал у Макарова сердитое замечание...
Климу хотелось уйти, но он находил,
что было
бы неловко оставить дядю. Он сидел в углу у печки, наблюдая, как жена писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду и посматривая на гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда дядя Яков сказал...
— Но, разумеется, это не так, — сказал Клим, надеясь,
что она спросит: «Как же?» — и тогда он сумел
бы блеснуть пред нею, он уже знал,
чем и как блеснет. Но девушка молчала, задумчиво шагая, крепко кутая грудь платком; Клим не решился сказать ей то,
что хотел.
— Чудачок! Ведь за деньги, которые ты тратишь на меня, ты мог
бы найти девушку красивее и моложе,
чем я!
Каждый раз после свидания с Ритой Климу хотелось уличить Дронова во лжи, но сделать это значило
бы открыть связь со швейкой, а Клим понимал,
что он не может гордиться своим первым романом. К тому же случилось нечто, глубоко поразившее его: однажды вечером Дронов бесцеремонно вошел в его комнату, устало сел и заговорил угрюмо...
Увидав ее голой, юноша почувствовал,
что запас его воинственности исчез. Но приказание девушки вытереть ей спину изумило и возмутило его. Никогда она не обращалась к нему с просьбами о таких услугах, и он не помнил случая, когда
бы вежливость заставила его оказать Рите услугу, подобную требуемой ею. Он сидел и молчал. Девушка спросила...
Девушка ответила ровным голосом, глядя в окно и как
бы думая не то,
что говорит...
Клим слышал ее нелепые слова сквозь гул в голове, у него дрожали ноги, и, если
бы Рита говорила не так равнодушно, он подумал
бы,
что она издевается над ним.
Хотелось избить Дронова или рассказать ему,
что Маргариту нанимают как проститутку, хотелось сказать матери что-то очень сильное,
что смутило
бы ее.
Все равно во
что, хотя
бы в спасительность неверия.
— Нет людей, которым истина была
бы нужна ради ее самой, ради наслаждения ею. Я повторяю: человек хочет истины, потому
что жаждет покоя. Эту нужду вполне удовлетворяют так называемые научные истины, практического значения коих я не отрицаю.
Клим знал,
что на эти вопросы он мог
бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая,
что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли
бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал
бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел,
что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
— Ты все такая же… нервная, — сказала Вера Петровна; по паузе Клим догадался,
что она хотела сказать что-то другое. Он видел,
что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее был неподвижен, можно было подумать,
что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо, как
бы желая скорее выговорить все,
что нужно.
Покачиваясь в кресле, Клим чувствовал себя взболтанным и неспособным придумать ничего,
что объяснило
бы ему тревогу, вызванную приездом Лидии. Затем он вдруг понял,
что боится, как
бы Лидия не узнала о его романе с Маргаритой от горничной Фени.
«Если б мать не подкупила эту девку, Маргарита оттолкнула
бы меня, — подумал он, сжав пальцы так,
что они хрустнули. — Редкая мать…»
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому,
что Варавка играет в городе все более видную роль. Снова в городе начнут говорить о ней, как говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно,
что Макарова уложили на мою постель. Лучше
бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот у кого он хорошо отдохнул
бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал,
что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
Нередко казалось,
что он до того засыпан чужими словами,
что уже не видит себя. Каждый человек, как
бы чего-то боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его в песок слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно в таком настроении.
У себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал,
что хорошо
бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие, не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть
бы о Дронове.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как
бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и ни о
чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том,
что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их слов скрывается боязнь. Пред
чем, пред кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет в ночной тьме?
Среди этих домов люди, лошади, полицейские были мельче и незначительнее,
чем в провинции, были тише и покорнее. Что-то рыбье, ныряющее заметил в них Клим, казалось,
что все они судорожно искали, как
бы поскорее вынырнуть из глубокого канала, полного водяной пылью и запахом гниющего дерева. Небольшими группами люди останавливались на секунды под фонарями, показывая друг другу из-под черных шляп и зонтиков желтые пятна своих физиономий.
Кутузов зашипел, грозя ему пальцем, потому
что Спивак начал играть Моцарта. Осторожно подошел Туробоев и присел на ручку дивана, улыбнувшись Климу. Вблизи он казался старше своего возраста, странно белая кожа его лица как
бы припудрена, под глазами синеватые тени, углы рта устало опущены. Когда Спивак кончил играть, Туробоев сказал...
— Не нахожу,
что это плохо, — сказал Туробоев, закурив папиросу. — А вот здесь все явления и сами люди кажутся более
чем где-либо скоропреходящими, я
бы даже сказал — более смертными.
Клим тоже готов был гордиться колоссальной начитанностью Дмитрия и гордился
бы, если б не видел,
что брат затмевает его, служа для всех словарем разнообразнейших знаний.
Он обладал неистощимым запасом грубоватого добродушия, никогда не раздражался в бесконечных спорах с Туробоевым, и часто Клим видел,
что этот нескладно скроенный, но крепко сшитый человек рассматривает всех странно задумчивым и как
бы сожалеющим взглядом светло-серых глаз.
Пила и ела она как
бы насилуя себя, почти с отвращением, и было ясно,
что это не игра, не кокетство. Ее тоненькие пальцы даже нож и вилку держали неумело, она брезгливо отщипывала маленькие кусочки хлеба, птичьи глаза ее смотрели на хлопья мякиша вопросительно, как будто она думала: не горько ли это вещество, не ядовито ли?
В них нет ничего,
что крепко прирастало
бы к нему,
что он мог
бы назвать своим, личным домыслом, верованием.
Но Нехаева как-то внезапно устала, на щеках ее, подкрашенных морозом, остались только розоватые пятна, глаза потускнели, она мечтательно заговорила о том,
что жить всей душой возможно только в Париже,
что зиму эту она должна
бы провести в Швейцарии, но ей пришлось приехать в Петербург по скучному делу о небольшом наследстве.
— Разве гуманизм — пустяки? — и насторожился, ожидая,
что она станет говорить о любви, было
бы забавно послушать,
что скажет о любви эта бесплотная девушка.
Наклонив голову, он не смотрел на девушку, опасаясь, как
бы она не поняла,
что ему скучно с нею.
Наконец, как
бы отомстив человеку за то,
что он осмелился жить, безжалостная сила умерщвляет его.
Клим услышал нечто полупонятное, как
бы некий вызов или намек. Он вопросительно взглянул на девушку, но она смотрела в книгу. Правая рука ее блуждала в воздухе, этой рукой, синеватой в сумраке и как
бы бестелесной, Нехаева касалась лица своего, груди, плеча, точно она незаконченно крестилась или хотела убедиться в том,
что существует.