Неточные совпадения
Самгин видел незнакомого; только глаза Дмитрия напоминали юношу, каким он
был за четыре года до этой встречи, глаза улыбались все еще той улыбкой, которую Клим привык называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались на концах. Он весело и быстро рассказал, что переехал сюда пять дней тому назад, потому что разбил себе ногу и
Марина перевезла его.
В пять минут Клим узнал, что
Марина училась целый год на акушерских курсах, а теперь учится
петь, что ее отец, ботаник,
был командирован на Канарские острова и там помер и что
есть очень смешная оперетка «Тайны Канарских островов», но, к сожалению, ее не ставят.
Часа через три брат разбудил его, заставил умыться и снова повел к Премировым. Клим шел безвольно, заботясь лишь о том, чтоб скрыть свое раздражение. В столовой
было тесно, звучали аккорды рояля,
Марина кричала, притопывая ногой...
Он злился. Его раздражало шумное оживление
Марины, и почему-то
была неприятна встреча с Туробоевым. Трудно
было признать, что именно вот этот человек с бескровным лицом и какими-то кричащими глазами — мальчик, который стоял перед Варавкой и звонким голосом говорил о любви своей к Лидии. Неприятен
был и бородатый студент.
Марина, схватив Кутузова за рукав, потащила его к роялю, там они запели «Не искушай». Климу показалось, что бородач
поет излишне чувствительно, это не гармонирует с его коренастой фигурой, мужиковатым лицом, — не гармонирует и даже несколько смешно. Сильный и богатый голос
Марины оглушал, она плохо владела им, верхние ноты звучали резко, крикливо. Клим
был очень доволен, когда Кутузов, кончив дуэт, бесцеремонно сказал ей...
— Конечно. Такая бойкая цыганочка. Что… как она живет? Хочет
быть актрисой? Это настоящее женское дело, — закончил он, усмехаясь в лицо Клима, и посмотрел в сторону Спивак; она, согнувшись над клавиатурой через плечо мужа, спрашивала
Марину...
— Ну, идемте смотреть город, — скорее приказала, чем предложила она. Клим счел невежливым отказаться и часа три ходил с нею в тумане, по скользким панелям, смазанным какой-то особенно противной грязью, не похожей на жирную грязь провинции.
Марина быстро и твердо, как солдат, отбивала шаг, в походке ее
была та же неудержимость, как в словах, но простодушие ее несколько подкупало Клима.
—
Есть лишний билет в оперу — идешь? Я взял для себя, но не могу идти, идут
Марина и Кутузов.
Изумляло Клима небрежное, а порою резкое отношение Кутузова к
Марине, как будто эта девица
была в его глазах существом низшим.
Марина отталкивала его своей животной энергией, и в ней не
было ничего загадочного.
Он
был выше
Марины на полголовы, и
было видно, что серые глаза его разглядывают лицо девушки с любопытством. Одной рукой он поглаживал бороду, в другой, опущенной вдоль тела, дымилась папироса. Ярость
Марины становилась все гуще, заметней.
— Ой, кажется, я вам юбку прожег, — воскликнул Кутузов, отодвигаясь от нее.
Марина обернулась, увидела Клима и вышла в столовую с таким же багровым лицом, какое
было у нее сейчас.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно
быть, уже спал; он не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось
есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали
Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом;
Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Он стал ходить к ней каждый вечер и, насыщаясь ее речами, чувствовал, что растет. Его роман, конечно,
был замечен, и Клим видел, что это выгодно подчеркивает его. Елизавета Спивак смотрела на него с любопытством и как бы поощрительно,
Марина стала говорить еще более дружелюбно, брат, казалось, завидует ему. Дмитрий почему-то стал мрачнее, молчаливей и смотрел на
Марину, обиженно мигая.
Дома
было скучновато,
пели все те же романсы, дуэты и трио, все так же Кутузов сердился на
Марину за то, что она детонирует, и так же он и Дмитрий спорили с Туробоевым, возбуждая и у Клима желание задорно крикнуть им что-то насмешливое.
Она легко поднялась с дивана и, покачиваясь, пошла в комнату
Марины, откуда доносились крики Нехаевой; Клим смотрел вслед ей, улыбаясь, и ему казалось, что плечи, бедра ее хотят сбросить ткань, прикрывающую их. Она душилась очень крепкими духами, и Клим вдруг вспомнил, что ощутил их впервые недели две тому назад, когда Спивак, проходя мимо него и
напевая романс «На холмах Грузии», произнесла волнующий стих...
Все сказанное матерью ничем не задело его, как будто он сидел у окна, а за окном сеялся мелкий дождь. Придя к себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком
Марины, в конверте оказалось письмо не от нее, а от Нехаевой. На толстой синеватой бумаге, украшенной необыкновенным цветком, она писала, что ее здоровье поправляется и что, может
быть, к средине лета она приедет в Россию.
«Идиот. Что может
быть глупее романтика, изучающего гинекологию? Насколько проще и естественнее Кутузов, который так легко и быстро отнял у Дмитрия
Марину, Иноков, отказавшийся от Сомовой, как только он увидал, что ему скучно с ней».
— Вот как? Нет, жена, должно
быть, не с ним, там живет моя,
Марина, она мне написала бы. Ну, а что пишет Дмитрий?
Но Клим узнал, это —
Марина Премирова, такая же монументальная, какой
была в девицах; теперь она стала выше, стройнее.
Расхаживая по комнате с папиросой в зубах, протирая очки, Самгин стал обдумывать
Марину. Движения дородного ее тела, красивые колебания голоса, мягкий, но тяжеловатый взгляд золотистых глаз — все в ней
было хорошо слажено, казалось естественным.
Но Клим Самгин привык и даже как бы считал себя обязанным искать противоречий, это
было уже потребностью его разнузданной мысли. Ему хотелось найти в
Марине что-нибудь наигранное, фальшивенькое.
— Зотова? — спросил Самгин. Дуняша, смазывая губы карандашом, утвердительно кивнула головой, а он нахмурился: очевидно,
Марина и
есть та женщина, которую назвал ему Гогин. Этим упрощалось поручение, но
было в этом что-то неприятное.
— Я здесь с утра до вечера, а нередко и ночую; в доме у меня — пустовато, да и грусти много, — говорила
Марина тоном старого доверчивого друга, но Самгин, помня, какой грубой, напористой
была она, — не верил ей.
— Он из семьи Лордугина, — сказала
Марина и усмехнулась. — Не слыхал такой фамилии? Ну, конечно! С кем
был в родстве любой литератор, славянофил, декабрист — это вы, интеллигенты, досконально знаете, а духовные вожди, которых сам народ выдвигал мимо университетов, — они вам не известны.
— Ничего, поскучай маленько, — разрешила
Марина, поглаживая ее, точно кошку. — Дмитрия-то, наверно, совсем книги съели? — спросила она, показав крупные белые зубы. — Очень помню, как ухаживал он за мной. Теперь — смешно, а тогда — досадно
было: девица — горит, замуж хочет, а он ей все о каких-то неведомых людях, тиверцах да угличах, да о влиянии Востока на западноевропейский эпос! Иногда хотелось стукнуть его по лбу, между глаз…
Она сказала все это негромко, не глядя на Самгина, обмахивая маленьким платком ярко разгоревшееся лицо. Клим чувствовал: она не надеется, что слова ее
будут поняты. Он заметил, что Дуняша смотрит из-за плеча
Марины упрашивающим взглядом, ей — скучно.
Дуняша предложила пройти в ресторан, поужинать; он согласился, но, чувствуя себя отравленным лепешками
Марины,
ел мало и вызвал этим тревожный вопрос женщины...
Идти рядом с
Мариной Самгину
было неловко, — горожане щупали его бесцеремонно любопытными взглядами, поталкивали, не извиняясь.
Самгину неприятно
было узнать, что Лидия живет в этом городе, и захотелось расспросить о
Марине.
«Маленький негодяй хочет
быть большим, но чего-то боится», — решил Самгин, толкнув коленом стул, на котором сидел Дронов, и стал тщательно одеваться, собираясь к
Марине.
Он снова заставил себя вспомнить
Марину напористой девицей в желтом джерси и ее глупые слова: «Ношу джерси, потому что терпеть не могу проповедей Толстого». Кутузов называл ее Гуляй-город. И, против желания своего, Самгин должен
был признать, что в этой женщине
есть какая-то приятно угнетающая, теплая тяжесть.
— Ну, — в привычках мысли, в направлении ее, — сказала
Марина, и брови ее вздрогнули, по глазам скользнула тень. — Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец
был и чувствовал себя жертвой миру, а супруг мой — гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а — духовных наслаждений.
Не желая видеть Дуняшу, он зашел в ресторан, пообедал там, долго сидел за кофе, курил и рассматривал, обдумывал
Марину, но понятнее для себя не увидел ее. Дома он нашел письмо Дуняши, — она извещала, что едет —
петь на фабрику посуды, возвратится через день. В уголке письма
было очень мелко приписано: «Рядом с тобой живет подозрительный, и к нему приходил Судаков. Помнишь Судакова?»
Самгин разорвал записку на мелкие кусочки, сжег их в пепельнице, подошел к стене, прислушался, — в соседнем номере
было тихо. Судаков и «подозрительный» мешали обдумывать
Марину, — он позвонил, пришел коридорный — маленький старичок, весь в белом и седой.
Это
было приятно слышать, и Самгин тотчас же вернулся к
Марине.
«Не может
быть, чтоб она считала меня причастным к террору. Это — или проявление заботы обо мне, или — опасение скомпрометировать себя, — опасение, вызванное тем, что я сказал о Судакове. Но как спокойно приняла она убийство!» — с удивлением подумал он, чувствуя, что спокойствие
Марины передалось и ему.
«Мне тридцать пять, она — моложе меня года на три, четыре», — подсчитал он, а
Марина с явным удовольствием
пила очень душистый чай, грызла домашнее печенье, часто вытирала яркие губы салфеткой, губы становились как будто еще ярче, и сильнее блестели глаза.
Это
было давно знакомо ему и могло бы многое напомнить, но он отмахнулся от воспоминаний и молчал, ожидая, когда
Марина обнаружит конечный смысл своих речей. Ровный, сочный ее голос вызывал у него состояние, подобное легкой дремоте, которая предвещает крепкий сон, приятное сновидение, но изредка он все-таки ощущал толчки недоверия. И странно
было, что она как будто спешит рассказать себя.
В конце концов он должен
был признать, что
Марина вызывает в нем интерес, какого не вызывала еще ни одна женщина, и это — интерес, неприятно раздражающий.
Стоя в буфете у окна, он смотрел на перрон, из-за косяка. Дуняшу не видно
было в толпе, окружавшей ее. Самгин машинально сосчитал провожатых: тридцать семь человек мужчин и женщин.
Марина — заметнее всех.
Говоря, она одевалась. Вышли на двор.
Марина заперла железную дверь большим старинным ключом и спрятала его в муфту. Двор
был маленький, тесный, и отовсюду на него смотрели окна, странно стесняя Самгина.
Затем он неожиданно подумал, что каждый из людей в вагоне, в поезде, в мире замкнут в клетку хозяйственных, в сущности — животных интересов; каждому из них сквозь прутья клетки мир виден правильно разлинованным, и, когда какая-нибудь сила извне погнет линии прутьев, — мир воспринимается искаженным. И отсюда драма. Но это
была чужая мысль: «Чижи в клетках», — вспомнились слова
Марины, стало неприятно, что о клетках выдумал не сам он.
Город
Марины тоже встретил его оттепелью, в воздухе разлита
была какая-то сыворотка, с крыш лениво падали крупные капли; каждая из них, казалось, хочет попасть на мокрую проволоку телеграфа, и это раздражало, как раздражает запонка или пуговица, не желающая застегнуться. Он сидел у окна, в том же пошленьком номере гостиницы, следил, как сквозь мутный воздух падают стеклянные капли, и вспоминал встречу с
Мариной.
Было в этой встрече нечто слишком деловитое и обидное.
— Позови. Глухая, — вполголоса объяснила
Марина, вводя Самгина в небольшую очень светлую комнату. Таких комнат
было три, и
Марина сказала, что одна из них — приемная, другая — кабинет, за ним — спальня.
Руку Самгина он стиснул так крепко, что Клим от боли даже топнул ногой.
Марина увезла его к себе в магазин, — там, как всегда, кипел самовар и, как всегда,
было уютно, точно в постели, перед крепким, но легким сном.
С
Мариной следует
быть осторожным.
Потом, закуривая, вышел в соседнюю, неосвещенную комнату и, расхаживая в сумраке мимо двух мутно-серых окон, стал обдумывать. Несомненно, что в речах Безбедова
есть нечто от
Марины. Она — тоже вне «суматохи» даже и тогда, когда физически находится среди людей, охваченных вихрем этой «суматохи». Самгин воспроизвел в памяти картину собрания кружка людей, «взыскующих града», — его пригласила на собрание этого кружка Лидия Варавка.
Проводив Клима до его квартиры, она зашла к Безбедову
пить чай. Племянник ухаживал за нею с бурным и почтительным восторгом слуги, влюбленного в хозяйку, счастливого тем, что она посетила его. В этом суетливом восторге Самгин чувствовал что-то фальшивое, а
Марина добродушно высмеивала племянника, и
было очень странно, что она, такая умная, не замечает его неискренности.
Тут у него мелькнула мысль, что, может
быть,
Марина заставит и его служить ей не только как юриста, но он тотчас же отверг эту мысль, не представляя себя любовником
Марины.