Неточные совпадения
«Я понял
бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, — сказал я, — если б вам было жаль,
что на мою, а не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно,
что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом.
Можно ли поверить,
что в Петербурге есть множество людей, тамошних уроженцев, которые никогда не бывали в Кронштадте оттого,
что туда надо ехать морем, именно оттого, зачем
бы стоило съездить за тысячу верст, чтобы только испытать этот способ путешествия?
И то,
что моему слуге стало
бы на два утра работы, Фаддеев сделал в три приема — не спрашивайте как.
Плясали, кажется, лишь по сознанию,
что сегодня праздник, следовательно, надо веселиться. Но если б отменили удовольствие, они были
бы недовольны.
До паров еще, пожалуй, можно
бы не то
что гордиться, а забавляться сознанием,
что вот-де дошли же до того,
что плаваем по морю с попутным ветром.
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил
бы больше поэзии в этом быстром, видимом стремлении судна, на котором не мечется из угла в угол измученная толпа людей, стараясь угодить ветру, а стоит в бездействии, скрестив руки на груди, человек, с покойным сознанием,
что под ногами его сжата сила, равная силе моря, заставляющая служить себе и бурю, и штиль.
Мы рассчитывали 20-го, 21-го октября прийти в Портсмут, а пробыли в Немецком море столько,
что имели
бы время сворачивать и держать на каждого рыбака, которого только завидим.
«Завтра на вахту рано вставать, — говорит он, вздыхая, — подложи еще подушку, повыше, да постой, не уходи, я, может быть, что-нибудь вздумаю!» Вот к нему-то я и обратился с просьбою, нельзя ли мне отпускать по кружке пресной воды на умыванье, потому-де,
что мыло не распускается в морской воде,
что я не моряк, к морскому образу жизни не привык, и, следовательно, на меня, казалось
бы, строгость эта распространяться не должна.
«Поверьте, — продолжал он, —
что если б я среди моря умирал от жажды, я
бы отдал вам последний стакан: вы верите этому?» — «Да», — уже нерешительно отвечал я, начиная подозревать,
что не получу воды.
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими глазами. Не называйте меня неблагодарным,
что я, говоря «о петербургской станции», умолчал о дружбе, которой одной было
бы довольно, чтоб удержать человека на месте.
Дружба, как
бы она ни была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия. Только любовникам позволительно плакать и рваться от тоски, прощаясь, потому
что там другие двигатели: кровь и нервы; оттого и боль в разлуке. Дружба вьет гнездо не в нервах, не в крови, а в голове, в сознании.
Туманы бывают если не каждый день, то через день непременно; можно
бы, пожалуй, нажить сплин; но они не русские, а я не англичанин:
что же мне терпеть в чужом пиру похмелье?
Я
бы, вдобавок к этому, посоветовал еще узнать до покупки цену вещи в двух-трех магазинах, потому
что нигде нет такого произвола, какой царствует здесь в назначении цены вещам.
Животным так внушают правила поведения,
что бык как будто
бы понимает, зачем он жиреет, а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый Божий день и год, и всю жизнь, только и делает,
что подкладывает в печь уголь или открывает и закрывает какой-то клапан.
Но, может быть, это все равно для блага целого человечества: любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть таким или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось
бы, все равно, но отчего же это противно? Не все ли равно,
что статую изваял Фидий, Канова или машина? — можно
бы спросить…
Вот тут я вспомнил все проведенные с вами двадцать четвертые декабря; живо себе воображал,
что у вас в зале и светло, и тепло и
что я
бы теперь сидел там с тем, с другим, с той, другой…
Что же? среди этой деятельной лени и ленивой деятельности нет и помина о бедных, о благотворительных обществах, нет заботливой руки, которая
бы…
Мы так глубоко вросли корнями у себя дома,
что, куда и как надолго
бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, и никакие океаны не смоют ее!
— Севилья, caballeros с гитарами и шпагами, женщины, балконы, лимоны и померанцы. Dahin
бы, в Гренаду куда-нибудь, где так умно и изящно путешествовал эпикуреец Боткин, умевший вытянуть до капли всю сладость испанского неба и воздуха, женщин и апельсинов, — пожить
бы там, полежать под олеандрами, тополями, сочетать русскую лень с испанскою и посмотреть,
что из этого выйдет».
Португальцы с выражением глубокого участия сказывали,
что принцесса — «sick, very sick (очень плоха)» и сильно страдает. Она живет на самом берегу, в красивом доме, который занимал некогда блаженной памяти его императорское высочество герцог Лейхтенбергский. Капитан над портом, при посещении нашего судна, просил не салютовать флагу, потому
что пушечные выстрелы могли
бы потревожить больную.
Хотелось
бы верно изобразить вам, где я,
что вижу, но о многом говорят чересчур много, а сказать нечего; с другого, напротив, как ни бейся, не снимешь и бледной копии, разве вы дадите взаймы вашего воображения и красок.
Мы оделись в тропическую форму: в белое, а потом сознались,
что если б остались в небелом, так не задохлись
бы.
Если б не эти черные, лоснящиеся лица, не курчавые, точно напудренные березовым углем волосы, я
бы подумал,
что я вдруг зашел в какую-нибудь провинциальную лакейскую.
Мы думали,
что бездействие ветра протянется долгие дни, но опасения наши оправдались не здесь, а гораздо южнее, по ту сторону экватора, где
бы всего менее должно было ожидать штилей.
Мы сели у окна за жалюзи, потому
что хотя и было уже (у нас
бы надо сказать еще) 15 марта, но день был жаркий, солнце пекло, как у нас в июле или как здесь в декабре.
Сильные и наиболее дикие племена, теснимые цивилизацией и войною, углубились далеко внутрь; другие, послабее и посмирнее, теснимые первыми изнутри и европейцами от берегов, поддались не цивилизации, а силе обстоятельств и оружия и идут в услужение к европейцам, разделяя их образ жизни, пищу, обычаи и даже религию, несмотря на то,
что в 1834 г. они освобождены от рабства и, кажется, могли
бы выбрать сами себе место жительства и промысл.
На ночь нас развели по разным комнатам. Но как особых комнат было только три, и в каждой по одной постели, то пришлось по одной постели на двоих. Но постели таковы,
что на них могли
бы лечь и четверо. На другой день, часу в восьмом, Ферстфельд явился за нами в кабриолете, на паре прекрасных лошадей.
По дороге могли проехать два экипажа, но это пространство размерено с такою точностью,
что сверх этого и мыши негде было
бы пройти.
Проезжая эти пространства, где на далекое друг от друга расстояние разбросаны фермы, невольно подумаешь,
что пора
бы уже этим фермам и полям сблизиться так, чтобы они касались друг друга, как в самой Англии, чтоб соседние нивы разделялись только канавой, а не степями, чтоб ни один клочок не пропал даром…
Здесь нужны люди, которые
бы шли на подвиг; или надо обмануть пришельцев, сказать,
что клад зарыт в земле, как сделал земледелец перед смертью с своими детьми, чтобы они изрыли ее всю.
Но вот стало проглядывать солнце, да уж так,
что хоть
бы и не надо.
«Кто
бы это был?» — спрашивал я, не зная,
что подумать об этом явлении.
«Куда
бы еще пойти?
что посмотреть?» — говорили мы.
А они ничего: тело обнажено, голова открыта, потому
что в тростниковой широкой шляпе неловко было
бы носить на шее кули; только косы, чтоб не мешали, подобраны на затылке, как у женщин.
В начале июня мы оставили Сингапур. Недели было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы еще остались день, то не знали
бы,
что делать от скуки и жара. Нет, Индия не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно есть и пить, как едят и пьют англичане.
Мы вышли из Гонконга 26 июня и до 5-го июля сделали всего миль триста, то есть то,
что могли
бы сделать в сутки с небольшим, — так задержал нас противный восточный ветер.
Позвали обедать. Один столик был накрыт особо, потому
что не все уместились на полу; а всех было человек двадцать. Хозяин, то есть распорядитель обеда, уступил мне свое место. В другое время я
бы поцеремонился; но дойти и от палатки до палатки было так жарко,
что я измучился и сел на уступленное место — и в то же мгновение вскочил: уж не то
что жарко, а просто горячо сидеть. Мое седалище состояло из десятков двух кирпичей, служивших каменкой в бане: они лежали на солнце и накалились.
Есть
чем поесть, было
бы что.
Этим фактом некоторые из моих товарищей хотели доказать ту теорию,
что будто
бы растительные семена или пыль разносятся на огромное расстояние ветром, оттого-де такие маленькие острова, как Бонин-Cима, и притом волканического происхождения, не имевшие первобытной растительности, и заросли, а змей-де и разных гадин занести ветром не могло, оттого их и нет.
Через полчаса явились другие, одетые побогаче. Они привезли бумагу, в которой делались обыкновенные предостережения: не съезжать на берег, не обижать японцев и т. п. Им так понравилась наливка,
что они выпросили,
что осталось в бутылке, для гребцов будто
бы, но я уверен,
что они им и понюхать не дали.
Но не все имеют право носить по две сабли за поясом: эта честь предоставлена только высшему классу и офицерам; солдаты носят по одной, а простой класс вовсе не носит; да он же ходит голый, так ему не за
что было
бы и прицепить ее, разве зимой.
Где же Нагасаки? Города еще не видать. А! вот и Нагасаки. Отчего ж не Нангасаки? оттого,
что настоящее название — Нагасаки, а буква н прибавляется так, для шика, так же как и другие буквы к некоторым словам. «Нагасаки — единственный порт, куда позволено входить одним только голландцам», — сказано в географиях, и куда, надо
бы прибавить давно, прочие ходят без позволения. Следовательно, привилегия ни в коем случае не на стороне голландцев во многих отношениях.
Я
бы охотно променял Японию на Манилу, на Бразилию или на Сандвичевы острова — на
что хотите.
Я знаю,
что я не понравился
бы за это японцам, до того,
что они не прочь
бы посадить меня и в клетку, благо я теперь в Японии.
И те и другие подозрительны, недоверчивы: спасаются от опасностей за системой замкнутости, как за каменной стеной; у обоих одна и та же цивилизация, под влиянием которой оба народа, как два брата в семье, росли, развивались, созревали и состарелись. Если
бы эта цивилизация была заимствована японцами от китайцев только по соседству, как от чужого племени, то отчего же манчжуры и другие народы кругом остаются до сих пор чуждыми этой цивилизации, хотя они еще ближе к Китаю,
чем Япония?
«
Что ж
бы то такое ни было, воспитание ли, или как то естественно,
что жены там (в Японии) добры, жестоко верны и очень стыдливы».
Японцы тихо, с улыбкой удовольствия и удивления, сообщали друг другу замечания на своем звучном языке. Некоторые из них, и особенно один из переводчиков, Нарабайоси 2-й (их два брата, двоюродные, иначе гейстра), молодой человек лет 25-ти, говорящий немного по-английски, со вздохом сознался,
что все виденное у нас приводит его в восторг,
что он хотел
бы быть европейцем, русским, путешествовать и заглянуть куда-нибудь, хоть
бы на Бонинсима…
А! значит, получен ответ из Едо, хотя они и говорят,
что нет: лгут, иначе не смели
бы рассуждать о церемониале, не зная, примут ли нас.
Секретари объявили,
что желали
бы видеть адмирала.
А, уж конечно, они убедились, особенно в новое время,
что если б пустить иностранцев, так от них многому
бы можно научиться: жить получше, быть посведущее во всем, сильнее, богаче.