Неточные совпадения
Экспедиция в Японию —
не иголка: ее
не спрячешь,
не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики,
тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и
что рассказывать и описывать? Это одно и
то же,
что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
Но эта первая буря мало подействовала на меня:
не бывши никогда в море, я думал,
что это так должно быть,
что иначе
не бывает,
то есть
что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается на голову.
Я старался составить себе идею о
том,
что это за работа, глядя,
что делают, но ничего
не уразумел: делали все
то же,
что вчера,
что, вероятно, будут делать завтра: тянут снасти, поворачивают реи, подбирают паруса.
Первая часть упрека совершенно основательна,
то есть в недостатке любопытства;
что касается до второй,
то англичане нам
не пример.
Некоторые постоянно живут в Индии и приезжают видеться с родными в Лондон, как у нас из Тамбова в Москву. Следует ли от этого упрекать наших женщин,
что они
не бывают в Китае, на мысе Доброй Надежды, в Австралии, или англичанок за
то,
что они
не бывают на Камчатке, на Кавказе, в глубине азиатских степей?
Многие оправдываются
тем,
что они
не имеют между моряками знакомых и оттого затрудняются сделать визит на корабль,
не зная, как «моряки примут».
И
то,
что моему слуге стало бы на два утра работы, Фаддеев сделал в три приема —
не спрашивайте как.
«Вот какое различие бывает во взглядах на один и
тот же предмет!» — подумал я в
ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал,
что огня
не дают и
что покурить нельзя.
Начинается крик, шум, угрозы, с одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга в суматохе
не слышат,
не понимают, а кончится все-таки
тем,
что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Я в это время читал замечательную книгу, от которой нельзя оторваться, несмотря на
то,
что читал уже
не совсем новое.
Он, по общему выбору, распоряжался хозяйством кают-компании, и вот тут-то встречалось множество поводов обязать
того, другого, вспомнить,
что один любит такое-то блюдо, а другой
не любит и т. п.
Здесь прилагаю два письма к вам, которые я
не послал из Англии, в надежде,
что со временем успею дополнить их наблюдениями над
тем,
что видел и слышал в Англии, и привести все в систематический порядок, чтобы представить вам удовлетворительный результат двухмесячного пребывания нашего в Англии.
Удовольствуйтесь беглыми заметками,
не о стране,
не о силах и богатстве ее;
не о жителях,
не о их нравах, а о
том только,
что мелькнуло у меня в глазах.
Теперь еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения: все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда
не совсем занимательных, вероятно, потому,
что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности: в известные лета жизнь начинает отказывать человеку во многих приманках, на
том основании, на каком скупая мать отказывает в деньгах выделенному сыну.
Чаще всего называют дружбу бескорыстным чувством; но настоящее понятие о ней до
того затерялось в людском обществе,
что такое определение сделалось общим местом, под которым собственно
не знают,
что надо разуметь.
Туманы бывают если
не каждый день,
то через день непременно; можно бы, пожалуй, нажить сплин; но они
не русские, а я
не англичанин:
что же мне терпеть в чужом пиру похмелье?
Вообще большая ошибка — стараться собирать впечатления; соберешь
чего не надо, а
что надо,
то ускользнет.
Воля ваша, как кто ни расположен только забавляться, а, бродя в чужом городе и народе,
не сможет отделаться от этих вопросов и закрыть глаза на
то,
чего не видал у себя.
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за
то,
что он поглотил меня на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть все живое, — он разве
не есть огромная сокровищница, в которой
не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою
не одним фактом?
Что касается до национальных английских кушаньев, например пудинга,
то я где ни спрашивал, нигде
не было готового: надо было заказывать.
Мне казалось,
что любопытство у них
не рождается от досуга, как, например, у нас; оно
не есть тоже живая черта характера, как у французов,
не выражает жажды знания, а просто — холодное сознание,
что то или другое полезно, а потому и должно быть осмотрено.
Не видать, чтоб они наслаждались
тем,
что пришли смотреть; они осматривают, как будто принимают движимое имущество по описи: взглянут, там ли повешено, такой ли величины, как напечатано или сказано им, и идут дальше.
Между
тем общее впечатление, какое производит наружный вид Лондона, с циркуляциею народонаселения, странно: там до двух миллионов жителей, центр всемирной торговли, а
чего бы вы думали
не заметно? — жизни,
то есть ее бурного брожения.
Про природу Англии я ничего
не говорю: какая там природа! ее нет, она возделана до
того,
что все растет и живет по программе.
Механик, инженер
не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда
не прочел ни одной книги по этой части;
не заговаривайте с ним и о естественных науках, ни о
чем, кроме инженерной части, — он покажется так жалко ограничен… а между
тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум, весь ушедший в механику.
Этого я
не видал: я
не проникал в семейства и знаю только понаслышке и по весьма немногим признакам, между прочим по
тому,
что англичанин, когда хочет познакомиться с вами покороче, оказать особенное внимание, зовет вас к себе, в свое святилище, обедать: больше уж он сделать
не в состоянии.
Какое счастье,
что они
не понимали друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться,
что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь,
не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал
той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «
Не то, сволочь, говорят тебе!» И все в этом роде.
Я
не упоминаю о
том,
что двери перед ним отворяются и затворяются взад и вперед почти сами.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После
того, покойный сознанием,
что он прожил день по всем удобствам,
что видел много замечательного,
что у него есть дюк и паровые цыплята,
что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола
не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
«
Что скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего
не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку,
то есть счеты, и подает барину, а сам, выставив одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько
чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
Молчит приказчик: купец, точно, с гривной давал. Да как же барин-то узнал? ведь он
не видел купца! Решено было,
что приказчик поедет в город на
той неделе и там покончит дело.
Барин помнит даже,
что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью.
То в поле чужих мужиков встретит да спросит,
то напишет кто-нибудь из города, а
не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так
что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
Этому чиновнику посылают еще сто рублей деньгами к Пасхе, столько-то раздать у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а их много, да мужичкам, которые
то ноги отморозили, ездивши по дрова,
то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести, так
что спины
не разогнет, у другого темная вода закрыла глаза.
До вечера: как
не до вечера! Только на третий день после
того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу,
что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно
не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на
тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Он один приделал полки, устроил кровать, вбил гвоздей, сделал вешалку и потом принялся разбирать вещи по порядку, с
тою только разницею,
что сапоги положил уже
не с книгами, как прежде, а выстроил их длинным рядом на комоде и бюро, а ваксу, мыло, щетки, чай и сахар разложил на книжной полке.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь,
не то во сне,
не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься —
что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Все еще было сносно,
не более
того,
что мы уже испытали прежде.
Кажется, ни за
что не умрешь в этом целебном, полном неги воздухе, в теплой атмосфере,
то есть
не умрешь от болезни, а от старости разве, и
то когда заживешь чужой век. Однако здесь оканчивает жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но она прибегла к целительности здешнего воздуха уже в последней крайности, как прибегают к первому знаменитому врачу — поздно: с часу на час ожидают ее кончины.
«Да, это
не то вино,
что подавали проводникам: это положительно хорошая мадера».
Но пора кончить это письмо… Как?
что?.. А
что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где же все? Вправе ли вы требовать этого от меня? Ведь вы просили писать вам о
том,
что я сам увижу, а
не то,
что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все,
что я видел в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания на Мадере. Жителей всех я
не видел, властей тоже и даже
не успел хорошенько посетить ни одного виноградника.
Море… Здесь я в первый раз понял,
что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в
том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море, какого вы
не видали никогда.
Мы
не заметили, как северный, гнавший нас до Мадеры ветер слился с пассатом, и когда мы убедились,
что этот ветер
не случайность, а настоящий пассат и
что мы уже его
не потеряем,
то адмирал решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка, и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета да одну шкуну, отправляющиеся в Японию же, к эскадре коммодора Перри.
Приезжайте через год, вы, конечно, увидите
тот же песок,
те же пальмы счетом, валяющихся в песке негров и негритянок,
те же шалаши,
то же голубое небо с белым отблеском пламени, которое мертвит и жжет все,
что не прячется где-нибудь в ущелье, в тени утесов, когда нет дождя, а его
не бывает здесь иногда по нескольку лет сряду.
А я перед
тем только
что заглянул в Араго и ужаснулся, еще
не видя ничего.
Мы думали,
что бездействие ветра протянется долгие дни, но опасения наши оправдались
не здесь, а гораздо южнее, по
ту сторону экватора, где бы всего менее должно было ожидать штилей.
Но
что это? совсем
не то: они возят друг друга на плечах около мачт.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком
не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти
не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал,
что подадут к обеду, в котором часу
тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Я ждал,
не будет ли бури,
тех стремительных ветров, которые наводят ужас на стоящие на рейде суда; но жители капштатские говорят,
что этого
не бывает.
Мы,
не зная, каково это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал, как поступить с
тем,
что у него во рту; иной, проглотив вдруг, делал гримасу, как будто говорил по-английски; другой поспешно проглатывал и метался запивать, а некоторые, в
том числе и барон, мужественно покорились своей участи.
О пирожном я
не говорю: оно
то же,
что и в Англии,
то есть яичница с вареньем, круглый пирог с вареньем и маленькие пирожки с вареньем да еще что-то вроде крема, без сахара, но, кажется… с вареньем.