Неточные совпадения
— Да отстанешь ли ты от
меня, окаянный? —
говорила она плача, — что мелешь, дуралей! Свяжусь
я с Прошкой! разве не видишь сам, что от него путного слова не добьешься? только и знает, что лезет с ручищами…
— Да, да, будто
я не вижу… Ах! чтоб не забыть: она взяла обрубить твои платки — «
я,
говорит, сама, сама, никому не дам, и метку сделаю», — видишь, чего же еще тебе? Останься!
— Вот, Сашенька, заметь хорошенько, куда
я что кладу, —
говорила она. — В самый низ, на дно чемодана, простыни: дюжина. Посмотри-ка, так ли записано?
— Ну, сядь, сядь! — отвечала она, наскоро утирая слезы, —
мне еще много осталось
поговорить…
Глаза и все выражение лица Софьи явно
говорили: «
Я буду любить просто, без затей, буду ходить за мужем, как нянька, слушаться его во всем и никогда не казаться умнее его; да и как можно быть умнее мужа? это грех!
— Прощай, Евсеюшка, прощай, мой ненаглядный! —
говорила мать, обнимая его, — вот тебе образок; это мое благословение. Помни веру, Евсей, не уйди там у
меня в бусурманы! а не то прокляну! Не пьянствуй, не воруй; служи барину верой и правдой. Прощай, прощай!..
— Давеча наш лавочник видел, как несли их вверх; он спрашивал, не уступим ли ему мед: «
Я,
говорит, хорошую цену дам», и малину берет…
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и того… Один компанион, правда, не очень надежен — все мотает, да
я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко
мне пить чай,
я дома буду, — тогда
поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
— Нужды нет, все-таки оно не годится, на днях
я завезу тебя к своему портному; но это пустяки. Есть о чем важнее
поговорить. Скажи-ка, зачем ты сюда приехал?
— Как же, дядюшка,
мне говорить?
«Нехорошо
говорю! — думал он, — любовь и дружба не вечны? не смеется ли надо
мною дядюшка? Неужели здесь такой порядок? Что же Софье и нравилось во
мне особенно, как не дар слова? А любовь ее неужели не вечна?.. И неужели здесь в самом деле не ужинают?»
— У него есть такт, —
говорил он одному своему компаниону по заводу, — чего бы
я никак не ожидал от деревенского мальчика. Он не навязывается, не ходит ко
мне без зову; и когда заметит, что он лишний, тотчас уйдет; и денег не просит: он малый покойный. Есть странности… лезет целоваться,
говорит, как семинарист… ну, да от этого отвыкнет; и то хорошо, что он не сел
мне на шею.
—
Я пришел посмотреть, как ты тут устроился, — сказал дядя, — и
поговорить о деле.
— И вы
говорите это покойно? вы не сердитесь, не ненавидите
меня?
— Потому что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или,
говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает
меня к этому; вот если б ты был женщина — так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
— «Хотя и не вешается
мне на шею», — продолжал диктовать Петр Иваныч. Александр, не дотянувшись до него, поскорей сел на свое место. — А желает добра потому, что не имеет причины и побуждения желать зла и потому что его просила обо
мне моя матушка, которая делала некогда для него добро. Он
говорит, что
меня не любит — и весьма основательно: в две недели нельзя полюбить, и
я еще не люблю его, хотя и уверяю в противном».
— Пиши, пиши: «Но мы начинаем привыкать друг к другу. Он даже
говорит, что можно и совсем обойтись без любви. Он не сидит со
мной, обнявшись, с утра до вечера, потому что это вовсе не нужно, да ему и некогда». «Враг искренних излияний», — это можно оставить: это хорошо. Написал?
Дядя любит заниматься делом, что советует и
мне, а
я тебе: мы принадлежим к обществу,
говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит.
Он также не
говорит диким языком, что советует и
мне, а
я тебе.
—
Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела, но ты сам просил что-нибудь для тебя сделать;
я стараюсь навести тебя на настоящую дорогу и облегчить первый шаг, а ты упрямишься; ну, как хочешь;
я говорю только свое мнение, а принуждать не стану,
я тебе не нянька.
— Где же оно? —
говорил Петр Иваныч, —
я, право, не бросал его за окно…
— Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, — завтра поедем в департамент:
я уж
говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
— Нет, — отвечал дядя, — он не
говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не
говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек.
Я бы тебе не советовал
говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и
я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
— Тебе решительно улыбается фортуна, —
говорил Петр Иваныч племяннику. —
Я сначала целый год без жалованья служил, а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только
говорит, что ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело — обращай внимание на то, что у тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
Я, наконец, начинаю надеяться, что из тебя что-нибудь и выйдет: скоро, может быть, не стану
говорить тебе, зачем ты приезжал.
— Была, долго
говорила со
мной о вас, спрашивала о своем деле.
— Нет, вы ему ничего не
говорите, — перебил Александр, —
я ему еще не посылал своей работы, оттого он так и сказал…
— Потом, — продолжал неумолимый дядя, — ты начал стороной
говорить о том, что вот-де перед тобой открылся новый мир. Она вдруг взглянула на тебя, как будто слушает неожиданную новость; ты,
я думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь ты узнал цену жизни, что и прежде ты видал ее… как ее? Марья, что ли?
— О, это ужасно, ужасно, что вы
говорите, дядюшка! Сколько раз
я давал себе слово таить перед вами то, что происходит в сердце.
— Да! —
говорил Александр, — вопреки вашим предсказаниям
я буду счастлив, буду любить вечно и однажды.
— Адски холодно — это ново! в аду,
говорят, жарко. Да что ты на
меня смотришь так дико?
— Шутите, шутите, дядюшка, а
я говорю не шутя. Попрошу у маменьки позволения.
—
Я не про вас
говорю, дядюшка, а про всех вообще.
— «
Я,
говорит, женат, — продолжал он, — у
меня,
говорит, уж трое детей, помогите, не могу прокормиться,
я беден…» беден! какая мерзость! нет,
я надеюсь, что ты не попадешь ни в ту, ни в другую категорию.
— Ведь
я говорю зачем, а он все свое! не заставь
меня сделать на твой счет какого-нибудь обидного сравнения.
— Бедненькая! посмотрите: она умрет, —
говорила Наденька с грустью, — что
я сделала?
— И
я то же
говорила, да вот Наденька: «Подождем да подождем».
—
Я! ах, ах, maman, что вы! Не
я ли
говорю: «Пора, maman, обедать», а вы сказали: «Нет, надо подождать; Александр Федорыч давно не был: верно, придет к обеду».
— И таки не села за стол! —
говорила Марья Михайловна, — спросила чашку молока и пошла в сад; так и не обедала. Что? посмотри-ка
мне прямо в глаза, сударыня.
—
Я! опомнись, мать моя: ты спрятала и
мне не дала. «Вот,
говорит, Александр Федорыч приедет, тогда и вам дам». Какова?
— Не сто́ите вы! заставить так долго ждать себя! —
говорила Наденька, —
я два часа у решетки стояла: вообразите! едет кто-то;
я думала — вы, и махнула платком, вдруг незнакомые, какой-то военный. И он махнул, такой дерзкий!..
—
Говорят, есть… — задумчиво отвечал Адуев, — да
я не верю…
— Фи! есть! Дядюшка ваш неправду
говорит: можно и без этого быть счастливыми:
я не обедала сегодня, а как
я счастлива!
«Нет, —
говорил он сам с собой, — нет, этого быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный!
мне жаль его холодного, черствого сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он не наложил бы на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением.
Мне жаль его…»
— Ах, перестаньте, перестаньте загадывать! — перебила она, — не пророчьте:
мне что-то страшно делается, когда вы
говорите так.
Мне и теперь грустно…
— Не бойтесь, дядюшка, —
говорил на это Александр, — худо, когда мало денег, много
мне не нужно, а довольно — у
меня есть.
А маменька — такая несносная — слышу,
говорит: «Извините, граф, она у
меня такая дикарка…» Тут
я и догадалась, что это должен быть наш сосед, граф Новинский.
— Вот прекрасно! долго ли рассмотреть?
Я с ним уж
говорила. Ах! он прелюбезный: расспрашивал, что
я делаю; о музыке
говорил; просил спеть что-нибудь, да
я не стала,
я почти не умею. Нынешней зимой непременно попрошу maman взять
мне хорошего учителя пения. Граф
говорит, что это нынче очень в моде — петь.
— А ты
говорил барышне обо
мне?
— Крепче сиди, Наденька, —
говорила она. — Посмотрите, граф, за ней, ради Христа! Ах!
я боюсь, ей-богу, боюсь. Придерживайся за ухо лошади, Наденька: видишь, она точно бес — так и юлит.