Неточные совпадения
Достигнешь там больших чинов, в знать войдешь — ведь
мы не хуже других: отец был дворянин, майор, — все-таки смиряйся перед господом богом: молись и в счастии и в несчастии, а
не по пословице: «Гром
не грянет, мужик
не перекрестится».
— Ну, я тебя
не неволю, — продолжала она, — ты человек молодой: где тебе быть так усердну к церкви божией, как
нам, старикам?
С виду он полный, потому что у него нет ни горя, ни забот, ни волнений, хотя он прикидывается, что весь век живет чужими горестями и заботами; но ведь известно, что чужие горести и заботы
не сушат
нас: это так заведено у людей.
— Уж
не погневайтесь, что потревожила вас — вместе размыкать горе; вы
нас так любите, как родной.
— Эх, матушка Анна Павловна! да кого же мне и любить-то, как
не вас? Много ли у
нас таких, как вы? Вы цены себе
не знаете. Хлопот полон рот: тут и своя стройка вертится на уме. Вчера еще бился целое утро с подрядчиком, да все как-то
не сходимся… а как, думаю,
не поехать?.. что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать? человек
не молодой: чай, голову растеряет.
— Дай бог вам здоровья, Антон Иваныч, что
не забываете
нас! И подлинно сама
не своя: такая пустота в голове, ничего
не вижу! в горле совсем от слез перегорело. Прошу закусить: вы и устали и, чай, проголодались.
— Что за наливка! какой аромат пошел! Этакой, матушка, у
нас и по губернии-то
не найдешь! — сказал он с выражением большого удовольствия.
— Прощай, Евсей Иваныч, прощай, голубчик,
не забывай
нас! — слышалось со всех сторон.
— Василий! — сказал он, — когда придет мой племянник, то
не отказывай. Да поди узнай, занята ли здесь вверху комната, что отдавалась недавно, и если
не занята, так скажи, что я оставляю ее за собой. А! это гостинцы! Ну что
мы станем с ними делать?
— Стеклянный и фарфоровый; впрочем, я
не один:
нас трое компанионов.
«Так это-то называется груша у вас? — скажет он, — да у
нас это и люди
не станут есть!..»
А там, у
нас, входи смело; если отобедали, так опять для гостя станут обедать; самовар утром и вечером
не сходит со стола, а колокольчиков и в магазинах нет.
—
Не в том дело; ты, может быть, вдесятеро умнее и лучше меня… да у тебя, кажется, натура
не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок — ой, ой! Ты, вон, изнежен и избалован матерью; где тебе выдержать все, что я выдержал? Ты, должно быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные
нам ездят сюда дело делать.
— Полно! какая тут добродетель. От скуки там всякому мерзавцу рады: «Милости просим, кушай, сколько хочешь, только займи как-нибудь нашу праздность, помоги убить время да дай взглянуть на тебя — все-таки что-нибудь новое; а кушанья
не пожалеем это
нам здесь ровно ничего
не стоит…» Препротивная добродетель!
— Пиши, пиши: «Но
мы начинаем привыкать друг к другу. Он даже говорит, что можно и совсем обойтись без любви. Он
не сидит со мной, обнявшись, с утра до вечера, потому что это вовсе
не нужно, да ему и некогда». «Враг искренних излияний», — это можно оставить: это хорошо. Написал?
— «Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек, как и все, — диктовал он, — только
не совсем похож на
нас с тобой.
Он думает и чувствует по-земному, полагает, что если
мы живем на земле, так и
не надо улетать с нее на небо, где
нас теперь пока
не спрашивают, а заниматься человеческими делами, к которым
мы призваны.
Оттого он вникает во все земные дела и, между прочим, в жизнь, как она есть, а
не как бы
нам ее хотелось.
Это мне, да и тебе, вероятно, кажется дико, но он советует привыкнуть к этой мысли, отчего
мы оба
не будем в дураках.
О любви он того же мнения, с небольшими оттенками:
не верит в неизменную и вечную любовь, как
не верит в домовых — и
нам не советует верить.
Дядя любит заниматься делом, что советует и мне, а я тебе:
мы принадлежим к обществу, говорит он, которое нуждается в
нас; занимаясь, он
не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит.
— Нет, — отвечал дядя, — он
не говорил, да
мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему
не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что
не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек. Я бы тебе
не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они
не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
В глазах блистали самоуверенность и отвага —
не та отвага, что слышно за версту, что глядит на все нагло и ухватками и взглядами говорит встречному и поперечному: «Смотри, берегись,
не задень,
не наступи на ногу, а
не то — понимаешь? с
нами расправа коротка!» Нет, выражение той отваги, о которой говорю,
не отталкивает, а влечет к себе.
— А вот нет, дядюшка,
не угадали:
не с узора;
мы были в саду… — проговорился Александр и замолчал.
— Знаю, знаю! Порядочный человек
не сомневается в искренности клятвы, когда дает ее женщине, а потом изменит или охладеет, и сам
не знает как. Это делается
не с намерением, и тут никакой гнусности нет, некого винить: природа вечно любить
не позволила. И верующие в вечную и неизменную любовь делают то же самое, что и неверующие, только
не замечают или
не хотят сознаться;
мы, дескать, выше этого,
не люди, а ангелы — глупость!
— Что он
не навестит
нас никогда? Я вот еще вчера думала: хоть бы, думаю, раз заехал когда-нибудь, а то нет — видно, занят?
Ах да: что ж вы к обеду
не пришли?
мы вас ждали до пяти часов.
— Бедность! да разве бедные
не чувствуют того же, что
мы теперь? вот уж они и
не бедны.
— Нет, Наденька, нет,
мы будем счастливы! — продолжал он вслух. — Посмотри вокруг:
не радуется ли все здесь, глядя на нашу любовь? Сам бог благословит ее. Как весело пройдем
мы жизнь рука об руку! как будем горды, велики взаимной любовью!
— Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот мир нашего счастья — кому нужда до
нас?
Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что
нам до них за дело? и что за дело им до
нас?
нас не вспомнят, забудут, и тогда
нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой звук
не тревожит этой торжественной тишины…
— Завтра
нас дома
не будет.
— Что ж это с вами? А я все жду да жду, думаю: что ж это значит, и сам
не едет и книжек французских
не везет? Помните, вы обещали что-то: «Peau de chagrin», [«Шагреневая кожа» (1831) — роман Оноре Бальзака (1799–1850)] что ли? Жду, жду — нет! разлюбил, думаю, Александр Федорыч
нас, право разлюбил.
— Да почти каждый день, а иногда по два раза в один день; такой добрый, так полюбил
нас… Ну вот, говорит Наденька: «Есть хочу да и только! пора за стол». — «А как Александр Федорыч, говорю я, будет?..» — «
Не будет, говорит она, хотите пари, что
не будет? нечего ждать…» — Любецкая резала Александра этими словами, как ножом.
— Да, так-таки и говорит и торопит. Я ведь строга, даром что смотрю такой доброй. Я уж бранила ее: «То ждешь, мол, его до пяти часов,
не обедаешь, то вовсе
не хочешь подождать — бестолковая! нехорошо! Александр Федорыч старый наш знакомый, любит
нас, и дяденька его Петр Иваныч много
нам расположения своего показал… нехорошо так небрежничать! он, пожалуй, рассердится да
не станет ходить…»
Нет, в мое время какая верховая езда!
нас совсем
не так воспитывали.
Граф такой добрый, такой обходительный: чего, чего
не делает для
нас; как ее балует!
Мы с Марьей Ивановной да с Наденькой были у него в манеже: я ведь, вы знаете, сама за ней наблюдаю: уж кто лучше матери усмотрит за дочерью? я сама занималась воспитанием и
не хвастаясь скажу: дай бог всякому такую дочь!
— Вы
не умеете? — спросила Наденька, — а как это весело!
Мы опять завтра поедем, граф?
— Обронил! — ворчал дворник, освещая пол, — где тут обронить? лестница чистая, каменная, тут и иголку увидишь… обронил! Оно бы слышно было, кабы обронил: звякнет об камень; чай, поднял бы! где тут обронить? нигде! обронил! как
не обронил: таковский, чтоб обронил! того и гляди — обронит! нет: этакой небось сам норовит как бы в карман положить! а то обронит! знаем
мы их, мазуриков! вот и обронил! где он обронил?
— Здравствуй, Александр, — приветствовал он, воротясь туда, племянника, — давно
мы с тобой
не видались. То днем тебя
не дождешься, а тут вдруг — бац ночью! Что так поздно? Да что с тобой? на тебе лица нет.
— Вот хоть
мы с тобой — чем
не порядочные? Граф, если уж о нем зашла речь, тоже порядочный человек; да мало ли? У всех есть что-нибудь дурное… а
не все дурно и
не все дурны.
— Он дорого заплатит за свое мастерство! — сказал Александр, вспыхнув, — я
не уступлю без спора… Смерть решит, кому из
нас владеть Наденькой. Я истреблю этого пошлого волокиту!
не жить ему,
не наслаждаться похищенным сокровищем… Я сотру его с лица земли!..
В любви равно участвуют и душа и тело; в противном случае любовь неполна:
мы не духи и
не звери.
Я
не понимаю этой глупости, которую, правду сказать, большая часть любовников делают от сотворения мира до наших времен: сердиться на соперника! может ли быть что-нибудь бессмысленней — стереть его с лица земли! за что? за то, что он понравился! как будто он виноват и как будто от этого дела пойдут лучше, если
мы его накажем!
— Оспоривать с дубиной в руках! — перебил дядя, —
мы не в киргизской степи. В образованном мире есть другое орудие. За это надо было взяться вовремя и иначе, вести с графом дуэль другого рода, в глазах твоей красавицы.
— Ну, вот видишь ли:
мы решили, что граф
не виноват…
— Нет,
мы с вами никогда
не сойдемся, — печально произнес Александр, — ваш взгляд на жизнь
не успокаивает, а отталкивает меня от нее. Мне грустно, на душу веет холод. До сих пор любовь спасала меня от этого холода; ее нет — и в сердце теперь тоска; мне страшно, скучно…
— Надеюсь, это
не дурно: лучше, чем выскочить из колеи, бухнуть в ров, как ты теперь, и
не уметь встать на ноги. Пар! пар! да пар-то, вот видишь, делает человеку честь. В этой выдумке присутствует начало, которое
нас с тобой делает людьми, а умереть с горя может и животное. Были примеры, что собаки умирали на могиле господ своих или задыхались от радости после долгой разлуки. Что ж это за заслуга? А ты думал: ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек…
«Давно ли ты здесь?» Удивился, что
мы до сих пор
не встретились, слегка спросил, что я делаю, где служу, долгом счел уведомить, что он имеет прекрасное место, доволен и службой, и начальниками, и товарищами, и… всеми людьми, и своей судьбой… потом сказал, что ему некогда, что он торопится на званый обед — слышите, ma tante? при свидании, после долгой разлуки, с другом, он
не мог отложить обеда…
— То есть полюбила другого? И это
мы решили удовлетворительно. Да неужели ты думаешь, что если б она продолжала любить тебя, ты бы
не разлюбил ее?