Неточные совпадения
— Нет, тысяч семь дохода; это ее карманные деньги. А то все от теток. Но пора! —
сказал Райский. —
Мне хочется до обеда еще по Невскому пройтись.
— Оставим этот разговор, —
сказал Райский, — а то опять оба на стену полезем, чуть не до драки.
Я не понимаю твоих карт, и ты вправе назвать
меня невеждой. Не суйся же и ты судить и рядить о красоте. Всякий по-своему наслаждается и картиной, и статуей, и живой красотой женщины: твой Иван Петрович так,
я иначе, а ты никак, — ну, и при тебе!
— Ты играешь с женщинами, как
я вижу, —
сказал Аянов.
— А знаешь — ты отчасти прав. Прежде всего
скажу, что мои увлечения всегда искренны и не умышленны: — это не волокитство — знай однажды навсегда. И когда мой идол хоть одной чертой подходит к идеалу, который фантазия сейчас создает
мне из него, — у
меня само собою доделается остальное, и тогда возникает идеал счастья, семейного…
— А спроси его, —
сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги? Не будем распространяться об этом, а
скажу тебе, что
я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
— Ну, везде что-то живое, подвижное, требующее жизни и отзывающееся на нее… А там ничего этого нет, ничего, хоть шаром покати! Даже нет апатии, скуки, чтоб можно было
сказать: была жизнь и убита — ничего! Сияет и блестит, ничего не просит и ничего не отдает! И
я ничего не знаю! А ты удивляешься, что
я бьюсь?
— Давно бы
сказал мне это, и
я удивляться перестал бы, потому что
я сам такой, —
сказал Аянов, вдруг останавливаясь. — Ходи ко
мне, вместо нее…
— Вы напрасно рискуете, —
сказал Аянов, —
я в теплом пальто озяб.
— Женщины, — продолжал Пахотин, — теперь только и находят развлечение с людьми наших лет. (Он никогда не называл себя стариком.) И как они любезны: например, Pauline
сказала мне…
— Ну, Иван Иваныч, не сердитесь, —
сказала Анна Васильевна, — если опять забуду да свою трефовую даму побью. Она
мне даже сегодня во сне приснилась. И как это
я ее забыла! Кладу девятку на чужого валета, а дама на руках…
— В вашем вопросе есть и ответ: «жило», —
сказали вы, и — отжило, прибавлю
я. А эти, — он указал на улицу, — живут! Как живут — рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще, и современную в особенности.
Я вот сколько времени рассказываю вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а все не расскажу.
— Но ведь
я… совершенство, cousin? Вы
мне третьего дня
сказали и даже собрались доказать, если б
я только захотела слушать…
— Все это лишнее, ненужное, cousin! —
сказала она, — ничего этого нет. Предок не любуется на
меня, и ореола нет, а
я любуюсь на вас и долго не поеду в драму:
я вижу сцену здесь, не трогаясь с места… И знаете, кого вы напоминаете
мне? Чацкого…
— Это правда,
я глуп, смешон, —
сказал он, подходя к ней и улыбаясь весело и добродушно, — может быть,
я тоже с корабля попал на бал… Но и Фамусовы в юбке! — Он указал на теток. — Ужели лет через пять, через десять…
— Послушайте, monsieur Чацкий, — остановила она, —
скажите мне по крайней мере отчего
я гибну? Оттого что не понимаю новой жизни, не… не поддаюсь… как вы это называете… развитию? Это ваше любимое слово. Но вы достигли этого развития, да? а
я всякий день слышу, что вы скучаете… вы иногда наводите на всех скуку…
— Что же
мне делать, cousin:
я не понимаю? Вы сейчас
сказали, что для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и
я не слушаюсь предков:
я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала на улицу, — что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
— Нет, не бойтесь, по крайней мере теперь
я не расположен к этому.
Я хотел
сказать другое.
—
Я пойду прямо к делу:
скажите мне, откуда вы берете это спокойствие, как удается вам сохранить тишину, достоинство, эту свежесть в лице, мягкую уверенность и скромность в каждом мерном движении вашей жизни? Как вы обходитесь без борьбы, без увлечений, без падений и без побед? Что вы делаете для этого?
— Ничего! — с удивлением
сказала она. — Зачем вы хотите, чтоб со
мной делались какие-то конвульсии?
— Вы про тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами
сказали, что
я не понимаю их жизни. Да,
я не знаю этих людей и не понимаю их жизни.
Мне дела нет…
— Опять «жизни»: вы только и твердите это слово, как будто
я мертвая!
Я предвижу, что будет дальше, —
сказала она, засмеявшись, так что показались прекрасные зубы. — Сейчас дойдем до правил и потом… до любви.
— Тетушка десять раз сочтет и спрячет к себе, —
сказала она, — а
я, как институтка, выпрашиваю свою долю, и она выдает
мне, вы знаете, с какими наставлениями.
— Чем же
я тут виновата и что
я могу сделать? — тихо
сказала она, смиренно и без иронии.
— Когда-нибудь… мы проведем лето в деревне, cousin, —
сказала она живее обыкновенного, — приезжайте туда, и… и мы не велим пускать ребятишек ползать с собаками — это прежде всего. Потом попросим Ивана Петровича не посылать… этих баб работать… Наконец,
я не буду брать своих карманных денег…
— Довольно, довольно! — остановила она с полуулыбкой, не от скуки нетерпения, а под влиянием как будто утомления от раздражительного спора. —
Я воображаю себе обеих тетушек, если б в комнате поселился беспорядок, —
сказала она, смеясь, — разбросанные книги, цветы — и вся улица смотрит свободно сюда!..
— А! кузина, вы краснеете? значит, тетушки не всегда сидели тут, не все видели и знали!
Скажите мне, что такое! — умолял он.
—
Я уж
сказал тебе зачем, — сердито отозвался Райский. — Затем, что красота ее увлекает, раздражает — и скуки нет —
я наслаждаюсь — понимаешь? Вот у
меня теперь шевелится мысль писать ее портрет. Это займет месяц, потом буду изучать ее…
— И
я не удивлюсь, —
сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у
меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И
я хочу теперь посвятить все свое время на это.
— Нет, —
сказал он, — нужно еще одно,
я не упомянул: это… талант.
—
Я тебе
сказал: жизнь — роман, и роман — жизнь.
— Пустяки молоть мастер, —
сказал ему директор, — а на экзамене не мог рассказать системы рек! Вот
я тебя высеку, погоди! Ничем не хочет серьезно заняться: пустой мальчишка! — И дернул его за ухо.
Даже когда являлся у Ирины, Матрены или другой дворовой девки непривилегированный ребенок, она выслушает донесение об этом молча, с видом оскорбленного достоинства; потом велит Василисе дать чего там нужно, с презрением глядя в сторону, и только
скажет: «Чтоб
я ее не видала, негодяйку!» Матрена и Ирина, оправившись, с месяц прятались от барыни, а потом опять ничего, а ребенок отправлялся «на село».
— Опять на деревья белье вешают! — гневно заметила она, обратясь к старосте. —
Я велела веревку протянуть.
Скажи слепой Агашке: это она все любит на иву рубашки вешать! сокровище! Обломает ветки!..
— Что ж не
скажешь Василисе: она доложила бы
мне.
Я всякую неделю езжу: давно бы купила.
— Не надо, не надо,
я один, — упрямо
сказал Борис и отправился, разглядывая тяжелый ключ, в котором пустые места между зубцами заросли ржавчиной.
— Послушай, что
я хотела тебя спросить, —
сказала однажды бабушка, — зачем ты опять в школу поступил?
— Разве
я тебе не говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если
скажет, даром слов не тратит. Его все боятся в городе: что он
сказал, то и свято. Ты приласкайся к нему: он любит пожурить…
«
Я… художником хочу быть…» — думал было он
сказать, да вспомнил, как приняли это опекун и бабушка, и не
сказал.
— Что
мне вам рассказывать?
Я не знаю, с чего начать. Paul сделал через княгиню предложение, та
сказала maman, maman теткам; позвали родных, потом объявили папа… Как все делают.
Однажды мальчик бросил мячик, он покатился
мне в ноги,
я поймала его и побежала отдать ему, мисс
сказала maman, и
меня три дня не пускали гулять.
—
Я уверен, что мы подходим к катастрофе и что герой ее — русский учитель, —
сказал Райский. — Это наши jeunes premiers… [сердцееды… (фр.)]
— Oui, il etait tout-а-fait bien, [Да, вполне (фр.).] —
сказала, покраснев немного, Беловодова, —
я привыкла к нему… и когда он манкировал,
мне было досадно, а однажды он заболел и недели три не приходил…
Но maman после обеда отвела
меня в сторону и
сказала, что это ни на что не похоже — девице спрашивать о здоровье постороннего молодого человека, еще учителя, «и бог знает, кто он такой!» — прибавила она.
— Не перебивайте
меня:
я забуду, —
сказала она. — Ельнин продолжал читать со
мной, заставлял и
меня сочинять, но maman велела больше сочинять по-французски.
— Все собрались, тут пели, играли другие, а его нет; maman два раза спрашивала, что ж
я, сыграю ли сонату?
Я отговаривалась, как могла, наконец она приказала играть: j’avais le coeur gros [на сердце у
меня было тяжело (фр.).] — и села за фортепиано.
Я думаю,
я была бледна; но только
я сыграла интродукцию, как вижу в зеркале — Ельнин стоит сзади
меня…
Мне потом
сказали, что будто
я вспыхнула:
я думаю, это неправда, — стыдливо прибавила она. —
Я просто рада была, потому что он понимал музыку…
—
Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и…
мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они
сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за
мной такими глазами, что
я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
— Наутро, — продолжала Софья со вздохом, —
я ждала, пока позовут
меня к maman, но
меня долго не звали. Наконец за
мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо
сказала, чтобы
я шла к maman. У
меня сердце сильно билось, и
я сначала даже не разглядела, что было и кто был у maman в комнате. Там было темно, портьеры и шторы спущены, maman казалась утомлена; подло нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа…
—
Я думал, бог знает какая драма! —
сказал он. — А вы
мне рассказываете историю шестилетней девочки! Надеюсь, кузина, когда у вас будет дочь, вы поступите иначе…
— Что же
мне было делать?
Сказать maman, что
я выйду за monsieur Ельнина…