Неточные совпадения
—
Что же мне делать, cousin: я не понимаю? Вы сейчас сказали,
что для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я не слушаюсь предков: я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала на улицу, —
что их занимает, тревожит:
что же нужно, во-вторых?
— Я пойду прямо к делу: скажите мне, откуда вы берете это спокойствие, как удается вам сохранить тишину, достоинство, эту свежесть в лице, мягкую уверенность и скромность в каждом мерном движении вашей жизни? Как вы обходитесь без борьбы, без увлечений, без падений и без побед?
Что вы делаете
для этого?
Он содрогался от желания посидеть на камнях пустыни, разрубить сарацина, томиться жаждой и умереть без нужды,
для того только, чтоб видели,
что он умеет умирать. Он не спал ночей, читая об Армиде, как она увлекла рыцарей и самого Ринальда.
Просить бабушка не могла своих подчиненных: это было не в ее феодальной натуре. Человек, лакей, слуга, девка — все это навсегда, несмотря ни на
что, оставалось
для нее человеком, лакеем, слугой и девкой.
Она не живала в столице, никогда не служила в военной службе и потому не знала,
чего и сколько нужно
для этого.
Вглядевшись пытливо в каждого профессора, в каждого товарища, как в школе, Райский, от скуки,
для развлечения, стал прислушиваться к тому,
что говорят на лекции.
— Я ждала этого вечера с нетерпением, — продолжала Софья, — потому
что Ельнин не знал,
что я разучиваю ее
для…
Там был записан старый эпизод, когда он только
что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить
для себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет
для трогательной повести из собственной жизни.
И вспомнил он,
что любовался птичкой, сажал цветы и плакал — искренно, как и она. Куда же делись эти слезы, улыбки, наивные радости, и зачем опошлились они, и зачем она не нужна
для него теперь!..
— Лжец! — обозвал он Рубенса. — Зачем, вперемежку с любовниками, не насажал он в саду нищих в рубище и умирающих больных: это было бы верно!.. А мог ли бы я? — спросил он себя.
Что бы было, если б он принудил себя жить с нею и
для нее? Сон, апатия и лютейший враг — скука! Явилась в готовой фантазии длинная перспектива этой жизни, картина этого сна, апатии, скуки: он видел там себя, как он был мрачен, жосток, сух и как, может быть, еще скорее свел бы ее в могилу. Он с отчаянием махнул рукой.
— Видите, кузина,
для меня и то уж счастье,
что тут есть какое-то колебание,
что у вас не вырвалось ни да, ни нет. Внезапное да — значило бы обман, любезность или уж такое счастье, какого я не заслужил; а от нет было бы мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или нет: это уж много от вас, это половина победы…
«
Что ж это? Ужели я, не шутя, влюблен? — думал он. — Нет, нет! И
что мне за дело? ведь я не
для себя хлопотал, а
для нее же…
для развития… „
для общества“. Еще последнее усилие!..»
— Потому,
что один я лишний в эту минуту, один я прочел вашу тайну в зародыше. Но… если вы мне вверите ее, тогда я, после него, буду дороже
для вас всех…
—
Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а
что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять,
что я умру с отчаяния,
что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
— Вижу,
что дружба моя
для вас — ничто! — сказала она.
—
Что же: вы бредили страстью
для меня — ну, вот я страстно влюблена, — смеялась она. — Разве мне не все равно — идти туда (она показала на улицу),
что с Ельниным,
что с графом? Ведь там я должна «увидеть счастье, упиться им»!
— Марфенька! Я тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли, бабушка: этот домик, со всем,
что здесь есть, как будто
для Марфеньки выстроен, — сказал Райский, — только детские надо надстроить. Люби, Марфенька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
Борис видел все это у себя в уме и видел себя, задумчивого, тяжелого. Ему казалось,
что он портит картину,
для которой ему тоже нужно быть молодому, бодрому, живому, с такими же, как у ней, налитыми жизненной влагой глазами, с такой же резвостью движений.
«Однако какая широкая картина тишины и сна! — думал он, оглядываясь вокруг, — как могила! Широкая рама
для романа! Только
что я вставлю в эту раму?»
«Да, долго еще до прогресса! — думал Райский, слушая раздававшиеся ему вслед детские голоса и проходя в пятый раз по одним и тем же улицам и опять не встречая живой души. —
Что за фигуры,
что за нравы, какие явления! Все, все годятся в роман: все эти штрихи, оттенки, обстановка — перлы
для кисти! Каков-то Леонтий: изменился или все тот же ученый, но недогадливый младенец? Он — тоже находка
для художника!»
Леонтий был классик и безусловно чтил все,
что истекало из классических образцов или
что подходило под них. Уважал Корнеля, даже чувствовал слабость к Расину, хотя и говорил с усмешкой,
что они заняли только тоги и туники, как в маскараде,
для своих маркизов: но все же в них звучали древние имена дорогих ему героев и мест.
Леонтий, разумеется, и не думал ходить к ней: он жил на квартире, на хозяйских однообразных харчах, то есть на щах и каше, и такой роскоши, чтоб обедать за рубль с четвертью или за полтинник, есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, — позволять себе не мог. И одеться ему было не во
что: один вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые
для лета, — вот весь его гардероб.
— Да, если б не ты, — перебил Райский, — римские поэты и историки были бы
для меня все равно
что китайские. От нашего Ивана Ивановича не много узнали.
— Ах, нет, Борис: больно! — сказал Леонтий, — иначе бы я не помнил, а то помню, и за
что. Один раз я нечаянно на твоем рисунке на обороте сделал выписку откуда-то —
для тебя же: ты взбесился! А в другой раз… ошибкой съел что-то у тебя…
— Ну, за это я не берусь: довольно с меня и того, если я дам образцы старой жизни из книг, а сам буду жить про себя и
для себя. А живу я тихо, скромно, ем, как видишь, лапшу…
Что же делать? — Он задумался.
Он удивлялся, как могло все это уживаться в ней и как бабушка, не замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и была так бодра, свежа, не знала скуки, любила жизнь, веровала, не охлаждаясь ни к
чему, и всякий день был
для нее как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.
—
Что? — повторила она, — молод ты, чтоб знать бабушкины проступки. Уж так и быть, изволь, скажу: тогда откупа пошли, а я вздумала велеть пиво варить
для людей, водку гнали дома, не много,
для гостей и
для дворни, а все же запрещено было; мостов не чинила… От меня взятки-то гладки, он и озлобился, видишь! Уж коли кто несчастлив, так, значит, поделом. Проси скорее прощения, а то пропадешь, пойдет все хуже… и…
—
Для какой цели? — повторила она, — а
для такой, чтоб человек не засыпал и не забывался, а помнил,
что над ним кто-нибудь да есть; чтобы он шевелился, оглядывался, думал да заботился. Судьба учит его терпению, делает ему характер, чтоб поворачивался живо, оглядывался на все зорким глазом, не лежал на боку и делал,
что каждому определил Господь…
Бабушка пошептала ей на ухо,
что приготовить
для неожиданных гостей к обеду, и Марфенька вышла.
— Как не готовили? Учили верхом ездить
для военной службы, дали хороший почерк
для гражданской. А в университете: и права, и греческую, и латинскую мудрость, и государственные науки,
чего не было? А все прахом пошло. Ну-с, продолжайте,
что же я такое?
— A propos [Кстати (фр.).] о деньгах:
для полноты и верности вашего очерка дайте мне рублей сто взаймы: я вам… никогда не отдам, разве
что будете в моем положении, а я в вашем…
«
Что это значит: не научилась,
что ли, она еще бояться и стыдиться, по природному неведению, или хитрит, притворяется? — думал он, стараясь угадать ее, — ведь я все-таки новость
для нее.
А у него на лице повисло облако недоумения, недоверчивости, какой-то беспричинной и бесцельной грусти. Он разбирал себя и, наконец, разобрал,
что он допрашивался у Веры о том, населял ли кто-нибудь
для нее этот угол живым присутствием, не из участия, а частию затем, чтоб испытать ее, частию, чтобы как будто отрекомендоваться ей, заявить свой взгляд, чувства…
Он должен был сознаться,
что втайне надеялся найти в ней ту же свежую, молодую, непочатую жизнь, как в Марфеньке, и
что, пока бессознательно, он сам просился начать ее, населить эти места
для нее собою, быть ее двойником.
— Почему вы знаете,
что для меня счастье — жениться на дочери какого-то Мамыкина?
— Ты не красней: не от
чего! Я тебе говорю,
что ты дурного не сделаешь, а только
для людей надо быть пооглядчивее! Ну,
что надулась: поди сюда, я тебя поцелую!
Из дома выходить
для нее было наказанием; только в церковь ходила она, и то стараясь робко, как-то стыдливо, пройти через улицу, как будто боялась людских глаз. Когда ее спрашивали, отчего она не выходит, она говорила,
что любит «домовничать».
Он ссылался на свои лета, говоря,
что для него наступила пора выжидания и осторожности: там, где не увлекала его фантазия, он терпеливо шел за веком.
Он по родству — близкое ей лицо: он один и случайно, и по праву может и должен быть
для нее этим авторитетом. И бабушка писала,
что назначает ему эту роль.
— Ах, Татьяна Марковна…
что это его превосходительство
для праздника нынче!..
— То-то отстал! Какой пример
для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок! Ходит в розовом, бантики да ленточки… Как не пожурить! Видите ли, — обратился он к Райскому, —
что я страшен только
для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня страхи!
— По какому праву? А по такому,
что вы оскорбили женщину в моем доме, и если б я допустил это, то был бы жалкая дрянь. Вы этого не понимаете, тем хуже
для вас!..
— Помни же, Вера,
что у тебя есть брат, друг, который готов все
для тебя сделать, даже принести жертвы…
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так
что я недели две только и делала,
что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это
для меня неловко, несносно…
Райский пришел к себе и начал с того,
что списал письмо Веры слово в слово в свою программу, как материал
для характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не о том,
что она писала о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. «
Что она смыслит в художественной натуре!» — подумал он.
Но когда он прочитал письмо Веры к приятельнице, у него невидимо и незаметно даже
для него самого, подогрелась эта надежда. Она там сознавалась,
что в нем, в Райском, было что-то: «и ум, и много талантов, блеска, шума или жизни,
что, может быть, в другое время заняло бы ее, а не теперь…»
— Я заметил,
что ты уклончива, никогда сразу не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом. Я не волен в выборе, Вера: ты реши за меня, и
что ты дашь, то и возьму. Обо мне забудь, говори только за себя и
для себя.
— И не надо! Ты скажи, любишь ли ты и от кого письмо: это будет все равно,
что ты умерла
для меня.
Всего обиднее и грустнее
для Татьяны Марковны была таинственность; «тайком от нее девушка переписывается, может быть, переглядывается с каким-нибудь вертопрахом из окна — и кто же? внучка, дочь ее, ее милое дитя, вверенное ей матерью: ужас, ужас! Даже руки и ноги холодеют…» — шептала она, не подозревая,
что это от нерв, в которые она не верила.
— За то,
что Марфенька отвечала на его объяснение, она сидит теперь взаперти в своей комнате в одной юбке, без башмаков! — солгала бабушка
для пущей важности. — А чтоб ваш сын не смущал бедную девушку, я не велела принимать его в дом! — опять солгала она
для окончательной важности и с достоинством поглядела на гостью, откинувшись к спинке дивана.