Неточные совпадения
Дядя давал ему истории четырех Генрихов, Людовиков до XVIII и Карлов до XII включительно, но все это
уже было для него, как пресная вода после рома. На минуту только разбудили его Иоанны III и IV
да Петр.
Нарисовав эту головку, он
уже не знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего класса на публичном экзамене, и учитель мало поправлял, только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой,
да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке в каждом глазу — и глаза вдруг стали смотреть точно живые.
Дня через три картина бледнела, и в воображении теснится
уже другая. Хотелось бы нарисовать хоровод, тут же пьяного старика и проезжую тройку. Опять дня два носится он с картиной: она как живая у него. Он бы нарисовал мужика и баб,
да тройку не сумеет: лошадей «не проходили в классе».
Личным приказом она удостаивала немногих: по домашнему хозяйству Василисе отдавала их, а по деревенскому — приказчику или старосте. Кроме Василисы, никого она не называла полным именем, разве
уже встретится такое имя, что его никак не сожмешь и не обрежешь, например, мужики: Ферапонт и Пантелеймон так и назывались Ферапонтом и Пантелеймоном,
да старосту звала она Степан Васильев, а прочие все были: Матрешка, Машутка, Егорка и т. д.
— Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай
да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает что будет, как опекун управится с ним! а это
уж старое, прижилось в нем…
—
Да, я была счастлива, — решительно сказала она, — и
уже так счастлива не буду!
— В вас погибает талант; вы не выбьетесь, не выйдете на широкую дорогу. У вас недостает упорства, есть страстность,
да страсти, терпенья нет! Вот и тут, смотрите, руки только что намечены, и неверно, плечи несоразмерны, а вы
уж завертываете, бежите показывать, хвастаться…
— Видите, кузина, для меня и то
уж счастье, что тут есть какое-то колебание, что у вас не вырвалось ни
да, ни нет. Внезапное
да — значило бы обман, любезность или
уж такое счастье, какого я не заслужил; а от нет было бы мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или нет: это
уж много от вас, это половина победы…
«
Да, это правда, я попал: она любит его! — решил Райский, и ему стало
уже легче, боль замирала от безнадежности, оттого, что вопрос был решен и тайна объяснилась. Он
уже стал смотреть на Софью, на Милари, даже на самого себя со стороны, объективно.
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета,
уже тронул, пошевелил и… и…
да,
да?
Райский вошел в переулки и улицы: даже ветер не ходит. Пыль,
уже третий день нетронутая, одним узором от проехавших колес лежит по улицам; в тени забора отдыхает козел,
да куры, вырыв ямки, уселись в них, а неутомимый петух ищет поживы, проворно раскапывая то одной, то другой ногой кучу пыли.
— Что ж стоите? Скажите merci
да поцелуйте ручку! Ах, какой! — сказала она повелительно и прижала крепко свою руку к его губам, все с тем же проворством, с каким пришивала пуговицу, так что поцелуй его раздался в воздухе, когда она
уже отняла руку.
— Ну,
уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света, что внучки! А кто их знает, какие они будут? Марфенька только с канарейками
да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься. Что будет из нее — посмотрим!
— Ну,
уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть, собой молодец: только бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не хочет.
Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
— Ну
уж мир! Эти ваши Наполеоны
да Пальмерстоны…
Да,
да,
уж это так, не говори, не говори, смейся, а молчи! — прибавила она, заметив, что он хочет возразить.
—
Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же, как сами, пьют
да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый,
да…
— Пойдемте ужинать к ней:
да кстати
уж и ночуйте у меня! Я не знаю, что она сделает и скажет, знаю только, что будет смешно.
—
Да, я еще с вечера просил ее оставить мне ужинать, — солгал он в пользу преступной жены, — и отпереть калитку. Она
уж слышала, что я пришел… Пропусти гостя за мной, запри калитку и ступай спать.
«У него есть и вкус, и понимание! — думал опять Райский, —
уж не артист ли он,
да притаился?»
«Кажется, ее нельзя учить,
да и нечему: она или
уже все знает, или не хочет знать!» — решил он про себя.
— Прости ему, Господи: сам не знает, что говорит! Эй, Борюшка, не накликай беду! Не сладко покажется, как бревно ударит по голове.
Да,
да, — помолчавши, с тихим вздохом прибавила она, — это так
уж в судьбе человеческой написано, — зазнаваться. Пришла и твоя очередь зазнаться: видно, наука нужна. Образумит тебя судьба, помянешь меня!
— Покорно благодарю!
Уж не знаю, соберусь ли я, сама стара,
да и через Волгу боюсь ехать. А девочки мои…
— Это хуже: и он, и люди бог знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору
да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка
уж невеста, а повесничает, как мальчик,
да еще с посторонним…»
—
Да вон тот, что чуть Марфу Васильевну не убил, — а этому
уж пятнадцать лет прошло, как гость уронил маленькую ее с рук.
«Прошу покорно! — с изумлением говорил про себя Райский, провожая ее глазами, — а я собирался развивать ее, тревожить ее ум и сердце новыми идеями о независимости, о любви, о другой, неведомой ей жизни… А она
уж эмансипирована!
Да кто же это!..»
«Странно, как мне знаком этот прозрачный взгляд! — думал он, — таков бывает у всех женщин, когда они обманывают! Она меня усыпляет… Что бы это значило?
Уж в самом деле не любит ли она? У ней только и речи, чтоб „не стеснять воли“.
Да нет… кого здесь!..»
— Если не мудрая, так мудреная! На нее откуда-то повеяло другим, не здешним духом!..
Да откуда же: узнаю ли я? Непроницаема, как ночь! Ужели ее молодая жизнь успела
уже омрачиться!.. — в страхе говорил Райский, провожая ее глазами.
— Весь город говорит! Хорошо! Я
уж хотел к вам с почтением идти,
да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали к себе и ходили перед ним с той же бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
Да, надежда в нем была, надежда на взаимность, на сближение, на что-нибудь, чего еще он сам не знал хорошенько, но
уже чувствовал, как с каждым днем ему все труднее становится вырваться из этой жаркой и обаятельной атмосферы.
— Вам ничего не сделают: вы в милости у его превосходительства, — продолжал Марк, —
да и притом не высланы сюда на житье. А меня за это упекут куда-нибудь в третье место: в двух
уж я был. Мне бы все равно в другое время, а теперь… — задумчиво прибавил он, — мне бы хотелось остаться здесь… на неопределенное время…
— Давно я думаю, что они пара, Марья Егоровна, — говорила Бережкова, — боялась только, что молоды
уж очень оба. А как погляжу на них
да подумаю, так вижу, что они никогда старше и не будут.
— Вот
уж и бабушка: не рано ли стал величать?
Да и к лицу ли тебе жениться? погоди года два, три — созрей.
— Ну, и проснулась, — и с полчаса все тряслась, хотела кликнуть Федосью,
да боялась пошевелиться — так до утра и не спала.
Уж пробило семь, как я заснула.
— Вот вы кто! — сказала она. — Вы, кажется, хвастаетесь своим громким именем! Я слышала
уж о вас. Вы стреляли в Нила Андреича и травили одну даму собакой… Это «новая сила»? Уходите —
да больше не являйтесь сюда…
«
Да, правда, роза в полном блеске! — подумал Райский со вздохом, — а та — как лилия, „до коей“
уже, кажется, касается не ветерок, а ураган».
— Нет, нет, — у меня теперь есть деньги… — сказал он, глядя загадочно на Райского. —
Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят, я схожу в баню, потом поужинаю и лягу
уж на всю ночь.
—
Да,
да, виноват, горе одолело меня! — ложась в постель, говорил Козлов, и взяв за руку Райского: — Прости за эгоизм. После… после… я сам притащусь, попрошусь посмотреть за твоей библиотекой… когда
уж надежды не будет…
— Что с ним? — спросил Райский, глядя вслед Марку, — не отвечал ни слова и как бросился!
Да и ты испугалась: не он ли
уж это там стреляет!.. Я видал его там с ружьем… — добавил он, шутя.
— А там совершается торжество этой тряпичной страсти —
да,
да, эта темная ночь скрыла поэму любви! — Он презрительно засмеялся. — Любви! — повторил он. — Марк! блудящий огонь, буян, трактирный либерал! Ах! сестрица, сестрица!
уж лучше бы вы придержались одного своего поклонника, — ядовито шептал он, — рослого и красивого Тушина! У того — и леса, и земли, и воды, и лошадьми правит, как на Олимпийских играх! А этот!
Но ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка
уже угадала все и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно слово — и она кинулась бы на грудь ей и сказала все! И только силы изменили ей и удержали,
да еще мысль — сделать весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
—
Да…
да… я
уж теперь голодна… — говорила Вера, не помня сама, что говорит.
— Расписка —
да. Это ничего не значит. Страсть — это море. Сегодня буря, завтра штиль… Может быть,
уж она теперь жалеет, что послала вас…
— Иван Иванович, — решительно заговорила Татьяна Марковна, — по городу сплетня ходит. Мы с Борюшкой погорячились и сорвали маску с лицемера Тычкова, вы знаете. Мне бы и не под лета,
да он
уж очень зазнался. Терпенья не было! Теперь он срывает маску с нас…