Неточные совпадения
На всякую другую жизнь у
него не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме тех,
какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии —
вот где вращалась жизнь
его, и
он не порывался из этого круга, находя в
нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой так,
как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов,
он увлекался за пределы этого поклонения —
вот и все. Да что толковать с тобой!
— От… от скуки — видишь, и я для удовольствия — и тоже без расчетов. А
как я наслаждаюсь красотой, ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев тебе и
ему —
вот и все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие не знают этой потребности, и…
— В вашем вопросе есть и ответ: «жило», — сказали вы, и — отжило, прибавлю я. А эти, —
он указал на улицу, — живут!
Как живут — рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я
вот сколько времени рассказываю вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а все не расскажу.
— Нет, не отжил еще Олимп! — сказал
он. — Вы, кузина, просто олимпийская богиня —
вот и конец объяснению, — прибавил
как будто с отчаянием, что не удается
ему всколебать это море. — Пойдемте в гостиную!
Но
вот Райскому за тридцать лет, а
он еще ничего не посеял, не пожал и не шел ни по одной колее, по
каким ходят приезжающие изнутри России.
Против
него садился Райский и с удивлением глядел на лицо Васюкова, следил,
как, пока еще с тупым взглядом, достает
он скрипку, вяло берет смычок, намажет
его канифолью, потом сначала пальцем тронет струны, повинтит винты, опять тронет, потом поведет смычком — и все еще глядит сонно. Но
вот заиграл — и проснулся, и улетел куда-то.
—
Вот внук мой, Борис Павлыч! — сказала она старосте. — Что, убирают ли сено, пока горячо на дворе? Пожалуй, дожди после жары пойдут.
Вот барин, настоящий барин приехал, внук мой! — говорила она мужикам. — Ты видал ли
его, Гараська? Смотри же,
какой он! А это твой, что ли, теленок во ржи, Илюшка? — спрашивала при этом, потом мимоходом заглянула на пруд.
— Здравствуйте.
Вот вам внука привезла, настоящего хозяина имения.
Его капитал мотаю я у вас в лавке.
Как рисует, играет на фортепиано!..
— Почтенные такие, — сказала бабушка, — лет по восьмидесяти мужу и жене. И не слыхать
их в городе: тихо у
них, и мухи не летают. Сидят да шепчутся, да угождают друг другу.
Вот пример всякому: прожили век,
как будто проспали. Ни детей у
них, ни родных! Дремлют да живут!
Вот послушайте, — обратилась она к папа, — что говорит ваша дочь…
как вам нравится это признание!..»
Он, бедный, был смущен и жалок больше меня и смотрел вниз; я знала, что
он один не сердится, а мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда…
—
Вот князь Serge все узнал:
он сын какого-то лекаря, бегает по урокам, сочиняет, пишет русским купцам французские письма за границу за деньги, и этим живет…» — «
Какой срам!» — сказала ma tante.
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).]
вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений,
он,
как я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, —
он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
А ведь есть упорство и у
него, у Райского!
Какие усилия напрягал
он, чтоб… сладить с кузиной, сколько ума, игры воображения, труда положил
он, чтоб пробудить в ней огонь, жизнь, страсть…
Вот куда уходят эти силы!
— Но теперь она уж не такая! — шептал
он, — явились признаки жизни: я
их вижу;
вот они, перед глазами у меня:
как уловить
их!..
Для нее любить — значило дышать, жить, не любить — перестать дышать и жить. На вопросы
его: «Любишь ли?
Как?» — она, сжав
ему крепко шею и стиснув зубы, по-детски отвечала: «
Вот так!» А на вопрос: «Перестанешь ли любить?» — говорила задумчиво: «Когда умру, так перестану».
— Да,
как cousin! Но чего бы не сделал я, — говорил
он, глядя на нее почти пьяными глазами, — чтоб целовать эту ладонь иначе…
вот так…
— А, сознались наконец! Так
вот зачем я вам нужен: вы заглядываете в меня,
как в арабский словарь… Незавидная роль! — прибавил
он со вздохом.
«Спросить, влюблены ли вы в меня — глупо, так глупо, — думал
он, — что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу…
Вот, поди ж ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает,
как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в душе…»
—
Вот видите, братец, — живо заговорила она, весело бегая глазами по
его глазам, усам, бороде, оглядывая руки, платье, даже взглянув на сапоги, — видите,
какая бабушка, говорит, что я не помню, — а я помню,
вот, право, помню,
как вы здесь рисовали: я тогда у вас на коленях сидела…
—
Какое имение:
вот посмотри, сколько тягл, земли?
вот года четыре назад прикуплено, — видишь, сто двадцать четыре десятины.
Вот из
них под выгон отдаются…
— Я жить не стану, а когда приеду погостить,
вот как теперь, вы мне дайте комнату в мезонине — и мы будем вместе гулять, петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! — передразнил
он ее.
—
Вот помещик приехал! — сказала бабушка, указывая на Райского, который наблюдал,
как Савелий вошел,
как медленно поклонился, медленно поднял глаза на бабушку, потом, когда она указала на Райского, то на
него,
как медленно поворотился к
нему и задумчиво поклонился.
— Будешь задумчив,
как навяжется такая супруга,
как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так
его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да
вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
Ему хотелось бы рисовать ее бескорыстно,
как артисту, без себя,
вот как бы нарисовал
он, например, бабушку. Фантазия услужливо рисовала ее во всей старческой красоте: и выходила живая фигура, которую
он наблюдал покойно, объективно.
—
Вот этот розан вчера еще почкой был, а теперь посмотрите,
как распустился, — говорила она, с торжеством показывая
ему цветок.
—
Вот что
он сделал из Вольтера:
какие тоненькие томы «Dictionnaire philosophique» [«Философского словаря» (фр.).] стали… А
вот тебе Дидро, а
вот перевод Бэкона, а
вот Макиавелли…
—
Вот, она у меня всегда так! — жаловался Леонтий. — От купцов на праздники и к экзамену родители явятся с гостинцами — я вон гоню отсюда, а она
их примет оттуда, со двора. Взяточница! С виду точь-в-точь Тарквиниева Лукреция, а любит лакомиться, не так,
как та!..
— Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да и ты хороша:
вот, — говорил
он, обращаясь к Райскому, — любит меня,
как дай Бог, чтоб всякого так любила жена…
«Бабушка велела, чтоб ужин был хороший —
вот что у меня на душе:
как я
ему скажу это!..» — подумала она.
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же,
как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что
ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет…
Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
— А! так
вот кто тебе нравится: Викентьев! — говорил
он и, прижав ее руку к левому своему боку, сидел не шевелясь, любовался,
как беспечно Марфенька принимала и возвращала ласки, почти не замечала
их и ничего, кажется, не чувствовала.
— Очень часто:
вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино, к maman? Надо
его побранить, что, не сказавшись, уехал. Бабушка выговор
ему сделает:
он боится ее… А когда
он здесь — не посидит смирно: бегает, поет. Ах,
какой он шалун! И
как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает. Бабушка очень любит
его за это. Я тоже
его…
— Опять!
Вот вы
какие: сами затеяли разговор, а теперь выдумали, что люблю. Уж и люблю!
Он и мечтать не смеет! Любить —
как это можно! Что еще бабушка скажет? — прибавила она, рассеянно играя бородой Райского и не подозревая, что пальцы ее,
как змеи, ползали по
его нервам, поднимали в
нем тревогу, зажигали огонь в крови, туманили рассудок.
Он пьянел с каждым движением пальцев.
— Праздные повесы, которым противен труд и всякий порядок, — продолжал Райский, — бродячая жизнь, житье нараспашку, на чужой счет —
вот все, что
им остается,
как скоро
они однажды выскочат из колеи.
Они часто грубы, грязны; есть между
ними фаты, которые еще гордятся своим цинизмом и лохмотьями…
— Одни из этих артистов просто утопают в картах, в вине, — продолжал Райский, — другие ищут роли. Есть и дон-кихоты между
ними:
они хватаются за какую-нибудь невозможную идею, преследуют ее иногда искренно; вообразят себя пророками и апостольствуют в кружках слабых голов, по трактирам. Это легче, чем работать. Проврутся что-нибудь дерзко про власть,
их переводят, пересылают с места на место.
Они всем в тягость, везде надоели. Кончают
они различно, смотря по характеру: кто угодит,
вот как вы, на смирение…
—
Вот как; читаете такие книги, что и показать нельзя! — шутил
он.
— А
вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь — и несет
его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… — бабушка сейчас бросилась к любимому своему способу, к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг ушла: с тех пор и повесил голову, — шестой год ходит,
как тень… А у Егора Ильича…
— Здравствуйте, Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа Васильевна! — заговорил
он, целуя руку у старушки, потом у Марфеньки, хотя Марфенька отдернула свою, но вышло так, что
он успел дать летучий поцелуй. — Опять нельзя —
какие вы!.. — сказал
он. —
Вот я принес вам…
— Это я вам принес живого сазана, Татьяна Марковна: сейчас выудил сам. Ехал к вам, а там на речке, в осоке, вижу, сидит в лодке Иван Матвеич. Я попросился к
нему,
он подъехал, взял меня, я и четверти часа не сидел —
вот какого выудил! А это вам, Марфа Васильевна, дорогой, вон тут во ржи нарвал васильков…
—
Вот теперь уж… — торопился
он сказать, отирая лоб и смахивая платком пыль с платья, — пожалуйте ручку!
Как бежал — собаки по переулку за мной, чуть не съели…
«А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя,
как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным!.. Но что делать: открыть
ему глаза, будить
его от этого, когда
он так верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“, так сладко спит в лоне домашнего счастья — плохая услуга! Что же делать?
Вот дилемма! — раздумывал
он, ходя взад и вперед по переулку. —
Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
— Что же ты, сударь, молчишь? Яков, — обратилась она к стоявшему за ее стулом Якову, — купцы завтра хотели побывать:
как приедут, проводи
их вот к Борису Павловичу…
—
Вот как: кто ж
ему позволит выгнать! Что, если бы все помещики походили на тебя!
— Да, Вера, теперь я несколько вижу и понимаю тебя и обещаю:
вот моя рука, — сказал
он, — что отныне ты не услышишь и не заметишь меня в доме: буду «умник», — прибавил
он, — буду «справедлив», буду «уважать твою свободу», и
как рыцарь буду «великодушен», буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
«Так, впечатление:
как всегда у меня!
Вот теперь и прошло!» — думал
он.
— О, о, о —
вот как: то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! Дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею
его, я приду к тебе,
как брат, друг, и будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
— Я спрашиваю вас: к добру или к худу! А послушаешь: «Все старое нехорошо, и сами старики глупы, пора
их долой!» — продолжал Тычков, — дай волю,
они бы и того… готовы нас всех заживо похоронить, а сами сели бы на наше место, —
вот ведь к чему все клонится!
Как это по-французски есть и поговорка такая, Наталья Ивановна? — обратился
он к одной барыне.
— Ну, да,
вот чего
им хочется, этим умникам в кургузых одеяниях! А
как эти одеяния называются по-французски, Наталья Ивановна? — спросил
он, обратясь опять к барыне и поглядывая на жакетку Райского.
— Да
вот хоть бы индейцы: ведь это канальи всё, не христиане, сволочь, ходят голые, и пьяницы горькие, а страна, говорят, богатейшая, ананасы,
как огурцы, растут… Чего
им еще надо?