Неточные совпадения
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах. И
вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров,
как нельзя лучше.
— Сударыня! здесь, — сказал Чичиков, — здесь,
вот где, — тут
он положил руку на сердце, — да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами! и поверьте, не было бы для меня большего блаженства,
как жить с вами если не в одном доме, то, по крайней мере, в самом ближайшем соседстве.
— А, так вы покупщик!
Как же жаль, право, что я продала мед купцам так дешево, а
вот ты бы, отец мой, у меня, верно,
его купил.
(Из записной книжки Н.В. Гоголя.)] так
вот тогда я посмотрю, я посмотрю тогда,
какой он игрок!
Хотя бричка мчалась во всю пропалую и деревня Ноздрева давно унеслась из вида, закрывшись полями, отлогостями и пригорками, но
он все еще поглядывал назад со страхом,
как бы ожидая, что вот-вот налетит погоня.
Как взглянул
он на
его спину, широкую,
как у вятских приземистых лошадей, и на ноги
его, походившие на чугунные тумбы, которые ставят на тротуарах, не мог не воскликнуть внутренно: «Эк наградил-то тебя Бог!
вот уж точно,
как говорят, неладно скроен, да крепко сшит!..
— На что ж деньги? У меня
вот они в руке!
как только напишете расписку, в ту же минуту
их возьмете.
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. —
Вот возле меня живет капитан; черт знает
его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а
как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так
вот он теперь и соболезнует!
— Да мы
вот как сделаем: мы совершим на
них купчую крепость,
как бы
они были живые и
как бы вы
их мне продали.
— Ведь
вот не сыщешь, а у меня был славный ликерчик, если только не выпили! народ такие воры! А
вот разве не это ли
он? — Чичиков увидел в руках
его графинчик, который был весь в пыли,
как в фуфайке. — Еще покойница делала, — продолжал Плюшкин, — мошенница ключница совсем было
его забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь было напичкались туда, но я весь сор-то повынул, и теперь
вот чистенькая; я вам налью рюмочку.
— Пили уже и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь:
он не ест, а сыт; а
как эдакой какой-нибудь воришка, да
его сколько ни корми… Ведь
вот капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я
ему такой же дядюшка,
как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так
вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев?
Как же, я,
как знал, всех
их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех
их вычеркнуть.
«
Вот, посмотри, — говорил
он обыкновенно, поглаживая
его рукою, —
какой у меня подбородок: совсем круглый!» Но теперь
он не взглянул ни на подбородок, ни на лицо, а прямо, так,
как был, надел сафьяновые сапоги с резными выкладками всяких цветов,
какими бойко торгует город Торжок благодаря халатным побужденьям русской натуры, и, по-шотландски, в одной короткой рубашке, позабыв свою степенность и приличные средние лета, произвел по комнате два прыжка, пришлепнув себя весьма ловко пяткой ноги.
И
вот, вынувши из кармана табакерку, ты потчеваешь дружелюбно каких-то двух инвалидов, набивающих на тебя колодки, и расспрашиваешь
их, давно ли
они в отставке и в
какой войне бывали.
—
Вот он вас проведет в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил в свое время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям,
как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.) в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище провожает автора до Рая.] и провел
их в комнату присутствия, где стояли одни только широкие кресла и в
них перед столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на столе во всех присутственных местах.] и двумя толстыми книгами, сидел один,
как солнце, председатель.
— От кого? — сказал председатель и, распечатавши, воскликнул: — А! от Плюшкина.
Он еще до сих пор прозябает на свете.
Вот судьба, ведь
какой был умнейший, богатейший человек! а теперь…
— Все это хорошо, только, уж
как хотите, мы вас не выпустим так рано. Крепости будут совершены сегодня, а вы все-таки с нами поживите.
Вот я сейчас отдам приказ, — сказал
он и отворил дверь в канцелярскую комнату, всю наполненную чиновниками, которые уподобились трудолюбивым пчелам, рассыпавшимся по сотам, если только соты можно уподобить канцелярским делам: — Иван Антонович здесь?
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапожник, — ведь все пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же
они пошли, будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: — А! так просто, нашла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим
он повесил голову так,
как будто сам раскаивался в этом деле, и прибавил: —
Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума.
— Нет, вы не так приняли дело: шипучего мы сами поставим, — сказал председатель, — это наша обязанность, наш долг. Вы у нас гость: нам должно угощать. Знаете ли что, господа! Покамест что, а мы
вот как сделаем: отправимтесь-ка все, так
как есть, к полицеймейстеру;
он у нас чудотворец:
ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба, так мы, знаете ли, так закусим! да при этой оказии и в вистишку.
Собакевич, оставив без всякого внимания все эти мелочи, пристроился к осетру, и, покамест те пили, разговаривали и ели,
он в четверть часа с небольшим доехал
его всего, так что когда полицеймейстер вспомнил было о
нем и, сказавши: «А каково вам, господа, покажется
вот это произведенье природы?» — подошел было к
нему с вилкою вместе с другими, то увидел, что от произведенья природы оставался всего один хвост; а Собакевич пришипился так,
как будто и не
он, и, подошедши к тарелке, которая была подальше прочих, тыкал вилкою в какую-то сушеную маленькую рыбку.
— Нет, Павел Иванович!
как вы себе хотите, это выходит избу только выхолаживать: на порог, да и назад! нет, вы проведите время с нами!
Вот мы вас женим: не правда ли, Иван Григорьевич, женим
его?
Но управляющий сказал: «Где же вы
его сыщете? разве у себя в носу?» Но председатель сказал: «Нет, не в носу, а в здешнем же уезде, именно: Петр Петрович Самойлов:
вот управитель,
какой нужен для мужиков Чичикова!» Многие сильно входили в положение Чичикова, и трудность переселения такого огромного количества крестьян
их чрезвычайно устрашала; стали сильно опасаться, чтобы не произошло даже бунта между таким беспокойным народом, каковы крестьяне Чичикова.
Бог
их знает
какого нет еще! и жесткий, и мягкий, и даже совсем томный, или,
как иные говорят, в неге, или без неги, но пуще, нежели в неге — так
вот зацепит за сердце, да и поведет по всей душе,
как будто смычком.
Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от
них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими
они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут,
как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а
вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе.
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так
вот как вы!..» В точности не могу передать слов губернаторши, но было сказано что-то исполненное большой любезности, в том духе, в котором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что в
нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! — кричал
он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали
его свежие, румяные,
как весенняя роза, щеки. — Что? много наторговал мертвых? Ведь вы не знаете, ваше превосходительство, — горланил
он тут же, обратившись к губернатору, —
он торгует мертвыми душами! Ей-богу! Послушай, Чичиков! ведь ты, — я тебе говорю по дружбе,
вот мы все здесь твои друзья,
вот и
его превосходительство здесь, — я бы тебя повесил, ей-богу, повесил!
— Поверите ли, ваше превосходительство, — продолжал Ноздрев, —
как сказал
он мне: «Продай мертвых душ», — я так и лопнул со смеха. Приезжаю сюда, мне говорят, что накупил на три миллиона крестьян на вывод:
каких на вывод! да
он торговал у меня мертвых. Послушай, Чичиков, да ты скотина, ей-богу, скотина,
вот и
его превосходительство здесь, не правда ли, прокурор?
—
Вот так!
вот так!
вот вам и подушка!» Сказавши это, она запихнула ей за спину подушку, на которой был вышит шерстью рыцарь таким образом,
как их всегда вышивают по канве: нос вышел лестницею, а губы четвероугольником.
— Ну,
вот вам еще доказательство, что она бледна, — продолжала приятная дама, — я помню,
как теперь, что я сижу возле Манилова и говорю
ему: «Посмотрите,
какая она бледная!» Право, нужно быть до такой степени бестолковыми,
как наши мужчины, чтобы восхищаться ею. А наш-то прелестник… Ах,
как он мне показался противным! Вы не можете себе представить, Анна Григорьевна, до
какой степени
он мне показался противным.
Сперва ученый подъезжает в
них необыкновенным подлецом, начинает робко, умеренно, начинает самым смиренным запросом: не оттуда ли? не из того ли угла получила имя такая-то страна? или: не принадлежит ли этот документ к другому, позднейшему времени? или: не нужно ли под этим народом разуметь
вот какой народ?
Цитует немедленно тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось
ему намеком, уж
он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто, задает
им запросы и сам даже отвечает на
них, позабывая вовсе о том, что начал робким предположением;
ему уже кажется, что
он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это
вот как было, так
вот какой народ нужно разуметь, так
вот с
какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
В других домах рассказывалось это несколько иначе: что у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что
он,
как человек тонкий и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить руку дочери, начать дело с матери и имел с нею сердечную тайную связь, и что потом сделал декларацию насчет руки дочери; но мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии, и чувствуя в душе угрызение совести, отказала наотрез, и что
вот потому Чичиков решился на похищение.
«Ну что, — думали чиновники, — если
он узнает только просто, что в городе
их вот-де
какие глупые слухи, да за это одно может вскипятить не на жизнь, а на самую смерть».
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное
как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и
ему оно понравится, и
он станет кричать: «
Вот оно,
вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть
какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится
ему именно средством против
его болезни.
— Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый раз,
как только увидел вас вместе на бале, ну уж, думаю себе, Чичиков, верно, недаром… Впрочем, напрасно ты сделал такой выбор, я ничего в ней не нахожу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры
его дочь, так
вот уж девушка! можно сказать: чудо коленкор!
Потом в продолжение некоторого времени пустился на другие спекуляции, именно
вот какие: накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые были побогаче, и
как только замечал, что товарища начинало тошнить, — признак подступающего голода, —
он высовывал
ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззадоривши
его, брал деньги, соображаяся с аппетитом.
«При смерти на одре привел Бог заплакать», — произнес
он слабым голосом и тяжело вздохнул, услышав о Чичикове, прибавя тут же: «Эх, Павлуша!
вот как переменяется человек! ведь
какой был благонравный, ничего буйного, шелк!
Дело устроено было
вот как:
как только приходил проситель и засовывал руку в карман, с тем чтобы вытащить оттуда известные рекомендательные письма за подписью князя Хованского,
как выражаются у нас на Руси: «Нет, нет, — говорил
он с улыбкой, удерживая
его руки, — вы думаете, что я… нет, нет.
И
вот решился
он сызнова начать карьер, вновь вооружиться терпением, вновь ограничиться во всем,
как ни привольно и ни хорошо было развернулся прежде.
Не раз давно уже
он говорил со вздохом: «
Вот бы куда перебраться: и граница близко, и просвещенные люди, а
какими тонкими голландскими рубашками можно обзавестись!» Надобно прибавить, что при этом
он подумывал еще об особенном сорте французского мыла, сообщавшего необыкновенную белизну коже и свежесть щекам;
как оно называлось, бог ведает, но, по
его предположениям, непременно находилось на границе.
Или: «Позвольте,
вот я ножичком немного распорю подкладку вашей шинели» — и, говоря это,
он вытаскивал оттуда шали, платки, хладнокровно,
как из собственного сундука.
Как-то в жарком разговоре, а может быть, несколько и выпивши, Чичиков назвал другого чиновника поповичем, а тот, хотя действительно был попович, неизвестно почему обиделся жестоко и ответил
ему тут же сильно и необыкновенно резко, именно
вот как: «Нет, врешь, я статский советник, а не попович, а
вот ты так попович!» И потом еще прибавил
ему в пику для большей досады: «Да
вот, мол, что!» Хотя
он отбрил таким образом
его кругом, обратив на
него им же приданное название, и хотя выражение «
вот, мол, что!» могло быть сильно, но, недовольный сим,
он послал еще на
него тайный донос.
Удержалось у
него тысячонок десяток, запрятанных про черный день, да дюжины две голландских рубашек, да небольшая бричка, в
какой ездят холостяки, да два крепостных человека, кучер Селифан и лакей Петрушка, да таможенные чиновники, движимые сердечною добротою, оставили
ему пять или шесть кусков мыла для сбережения свежести щек —
вот и все.
Вот какая громада бедствий обрушилась
ему на голову!
И
вот будущий родоначальник,
как осторожный кот, покося только одним глазом вбок, не глядит ли откуда хозяин, хватает поспешно все, что к
нему поближе: мыло ли стоит, свечи ли, сало, канарейка ли попалась под лапу — словом, не пропускает ничего.
Чичиков в качестве поверенного, прежде расположивши всех (без предварительного расположения,
как известно, не может быть даже взята простая справка или выправка, все же хоть по бутылке мадеры придется влить во всякую глотку), — итак, расположивши всех, кого следует, объяснил
он, что
вот какое, между прочим, обстоятельство: половина крестьян вымерла, так чтобы не было каких-нибудь потом привязок…
И
вот таким образом составился в голове нашего героя сей странный сюжет, за который, не знаю, будут ли благодарны
ему читатели, а уж
как благодарен автор, так и выразить трудно.
Семейством своим
он не занимался; существованье
его было обращено более в умозрительную сторону и занято следующим,
как он называл, философическим вопросом: «
Вот, например, зверь, — говорил
он, ходя по комнате, — зверь родится нагишом.
— «Да, шаловлив, шаловлив, — говорил обыкновенно на это отец, — да ведь
как быть: драться с
ним поздно, да и меня же все обвинят в жестокости; а человек
он честолюбивый, укори
его при другом-третьем,
он уймется, да ведь гласность-то —
вот беда! город узнает, назовет
его совсем собакой.
А
вот пройди в это время мимо
его какой-нибудь
его же знакомый, имеющий чин ни слишком большой, ни слишком малый,
он в ту же минуту толкнет под руку своего соседа и скажет
ему, чуть не фыркнув от смеха: «Смотри, смотри, вон Чичиков, Чичиков пошел!» И потом,
как ребенок, позабыв всякое приличие, должное знанию и летам, побежит за
ним вдогонку, поддразнивая сзади и приговаривая: «Чичиков!
Капитан-исправник замечал: «Да ведь чинишка на
нем — дрянь; а
вот я завтра же к
нему за недоимкой!» Мужик
его деревни на вопрос о том,
какой у
них барин, ничего не отвечал.