Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают,
что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще:
чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
— Да, именно — своего рода.
Вон у меня в отделении служил помощником Иван Петрович: тот ни одной чиновнице, ни одной горничной проходу не дает, то есть красивой, конечно. Всем говорит любезности, подносит конфекты, букеты: он развит,
что ли?
— Мало. Не знаю,
что у нее кроется под этим спокойствием, не знаю ее прошлого и не угадываю ее будущего. Женщина она или кукла, живет или подделывается под жизнь? И это мучит меня…
Вон, смотри, — продолжал Райский, — видишь эту женщину?
— Да, и вот эту,
что глядит из окна кареты? И
вон ту,
что заворачивает из-за угла навстречу нам?
Он пугался этих приговоров, плакал втихомолку и думал иногда с отчаянием, отчего он лентяй и лежебока? «
Что я такое?
что из меня будет?» — думал он и слышал суровое: «Учись,
вон как учатся Саврасов, Ковригин, Малюев, Чудин, — первые ученики!»
— А хорошо, брат, только видишь,
что значит вперед забегать: лоб и нос — хоть куда, а ухо
вон где посадил, да и волосы точно мочала вышли.
— Я тебе о деле, а ты
вон куда глядишь! К
чему ты готовишься?
Борис уже не смотрел перед собой, а чутко замечал, как картина эта повторяется у него в голове; как там расположились горы, попала ли туда
вон избушка, из которой валил дым; поверял и видел,
что и мели там, и паруса белеют.
Ей жаль мужика, который едва тащит мешок на спине. Она догадывается,
что вон эта женщина торопится с узлом заложить последний салоп, чтоб заплатить за квартиру и т. д. Всякого и всякую провожает задумчиво-заботливый взгляд Софьи.
— A la bonne heure! [В добрый час! (фр.)] — сказала она, протягивая ему руку, — и если я почувствую что-нибудь,
что вы предсказывали, то скажу вам одним или никогда никому и ничего не скажу. Но этого никогда не будет и быть не может! — торопливо добавила она. — Довольно, cousin,
вон карета подъехала: это тетушки.
«Пожалуй,
чего доброго, от него станется:
вон он какой!» — думала она в страхе.
— Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как ты жил,
что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все люди как люди. А ты — кто!
Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
— Несчастный! а
чем, позволь спросить? — заговорила она, — здоров, умен, имение есть, слава Богу,
вон какое! — Она показала головой в окна. —
Чего еще: рожна,
что ли, надо?
— Я всегда прежде посмотрю, — продолжала она смелее, — и если печальный конец в книге — я не стану читать.
Вон «Басурмана» начала, да Верочка сказала,
что жениха казнили, я и бросила.
Она порицала и осмеивала подруг и знакомых, когда они увлекались, живо и с удовольствием расскажет всем,
что сегодня на заре застали Лизу, разговаривающую с письмоводителем чрез забор в саду, или
что вон к той барыне (и имя, отчество и фамилию скажет) ездит все барин в карете и выходит от нее часу во втором ночи.
— Нет, Борис, не пойду, — отговаривался он, —
что мне там делать: вы все любезны, красивы, разговаривать мастера, а я!
Что я ей? Она
вон все смеется надо мной!
— Полноте: ни в вас, ни в кого! — сказал он, — мое время уж прошло:
вон седина пробивается! И
что вам за любовь — у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
Вон Алексея Петровича три губернатора гнали, именье было в опеке, дошло до того,
что никто взаймы не давал, хоть по миру ступай: а теперь выждал, вытерпел, раскаялся — какие были грехи — и вышел в люди.
—
Что это ты не уймешься, Савелий? — начала бабушка выговаривать ему. — Долго ли до греха? Ведь ты так когда-нибудь ударишь,
что и дух
вон, а проку все не будет.
— Нет, — сказала она, —
чего не знаешь, так и не хочется.
Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда.
Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Уж хороши здесь молодые люди!
Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же, как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил,
что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать
вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о
чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот
что!
—
Что ж это такое, говори не говори, он все свое делает! — сказала она, — из рук
вон!
— Дайте срок! — остановила Бережкова. —
Что это вам не сидится? Не успели носа показать,
вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас так и зудит?
Чего вы хотите позавтракать: кофе,
что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, поди узнай, не хочет ли тот… Маркушка… чего-нибудь? Только сама не показывайся, а Егорку пошли узнать…
— Это хуже: и он, и люди бог знает
что подумают. А ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «
Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним…»
— Да
вон тот,
что чуть Марфу Васильевну не убил, — а этому уж пятнадцать лет прошло, как гость уронил маленькую ее с рук.
— То-то, то-то! Ну
что ж, Иван Петрович: как там турки женщин притесняют?
Что ты прочитал об этом:
вон Настасья Петровна хочет знать? Только смотри, не махни в Турцию, Настасья Петровна!
— Да
вон, о воле иногда заговаривают. Губернатор получил донесение,
что в селе у Мамыщева не покойно…
Уважать человека сорок лет, называть его «серьезным», «почтенным», побаиваться его суда, пугать им других — и вдруг в одну минуту выгнать его
вон! Она не раскаивалась в своем поступке, находя его справедливым, но задумывалась прежде всего о том,
что сорок лет она добровольно терпела ложь и
что внук ее… был… прав.
— Деньги подайте — это бесчестно не отдавать, — говорил Марк, — я вижу любовь: она, как корь, еще не вышла наружу, но скоро высыпет…
Вон, лицо уже красное! Какая досада,
что я срок назначил! От собственной глупости потерял триста рублей!
— Ну, я сказал,
что… у вас:
что одни вы привезли с собой, а другие я нашел в вашей библиотеке —
вон Вольтера…
—
Вон оно
что! — сказала она и задумалась, потом вздохнула. — Да, в этой твоей аллегории есть и правда. Этих ключей она не оставляет никому. А лучше, если б и они висели на поясе у бабушки!
Вон, бывало, кто с ума сойдет: спятил, говорят, сердечный — с горя,
что ли, или из ума выжил, или спился, а нынче говорят: мозги как-то размягчились…
— Ну, Бог вас простит! — смеясь, сказала бабушка. — Вам — ничего, я знаю.
Вон вас каким Господь создал — да Вера-то: как на нее нет страха! Ты
что у меня за богатырь такой!
Вера задумывалась. А бабушка, при каждом слове о любви, исподтишка глядела на нее —
что она: волнуется, краснеет, бледнеет? Нет:
вон зевнула. А потом прилежно отмахивается от назойливой мухи и следит, куда та полетела. Опять зевнула до слез.
— Бабушка! за
что вы мучили меня целую неделю, заставивши слушать такую глупую книгу? — спросила она, держась за дверь, и, не дождавшись ответа, перешагнула, как кошка,
вон.
Вон я хотела остеречь их моралью — и даже нравоучительную книгу в подмогу взяла: целую неделю читали-читали, и только кончили, а они в ту же минуту почти все это и проделали в саду,
что в книге написано!..
— Ну, прощайте, я пойду, — сказал Марк. — А
что Козлов делает? Отчего не взяли его с собой проветрить? Ведь и при нем можно… купаться — он не увидит.
Вон бы тут под деревом из Гомера декламировал! — заключил он и, поглядевши дерзко на Ульяну Андреевну и на m-r Шарля, ушел.
— Ах, дай Бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него не боюсь, а за вас у меня душа не покойна.
Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать лет — и тот вдруг объявил матери,
что не будет ходить к обедне.
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль,
что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь.
Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
Райский молчал, наблюдая Веру, а она старалась казаться в обыкновенном расположении духа, делала беглые замечания о погоде, о встречавшихся знакомых, о том,
что вон этот дом еще месяц тому назад был серый, запущенный, с обвалившимися карнизами, а теперь
вон как свежо смотрит, когда его оштукатурили и выкрасили в желтый цвет. Упомянула,
что к зиме заново отделают залу собрания,
что гостиный двор покроют железом, остановилась посмотреть, как ровняют улицу для бульвара.
«
Что делать? рваться из всех сил в этой борьбе с расставленными капканами и все стремиться к чему-то прочному, безмятежно-покойному, к
чему стремятся
вон и те простые души?» Он оглянулся на молящихся стариков и старух. «Или бессмысленно купаться в мутных волнах этой бесцельно текущей жизни!»
— Да, если воображать себя ангелами, то, конечно, вы правы, Вера: тогда на всю жизнь.
Вон и этот седой мечтатель, Райский, думает,
что женщины созданы для какой-то высшей цели…
— Пусть драпировка, — продолжала Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне, говорите,
что любите, —
вон изменились, похудели!.. Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне?
Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
Он позвонил Егора и едва с его помощью кое-как оделся, надевая сюртук прежде жилета, забывая галстук. Он спросил,
что делается дома, и, узнав,
что все уехали к обедне, кроме Веры, которая больна, оцепенел, изменился в лице и бросился
вон из комнаты к старому дому.
И бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное горе нарушит мир ее души!
Что, если она вдруг свалится! — приходило ему в голову, —
вон она сама не своя, ничего еще не зная! У него подступали слезы к глазам от этой мысли.
— А если с моей — есть, то, значит, и беда! — заметила она тихо. — Да
вон ты бледен, стало быть, знаешь и сам,
что беда.
— Кушай лучше,
чем пустое говорить;
вон у тебя стынет суп…
— Мое горе не должно беспокоить вас, Вера Васильевна. Оно — мое. Я сам напросился на него, а вы только смягчили его.
Вон вы вспомнили обо мне и писали,
что вам хочется видеть меня: ужели это правда?
Он почесал голову почти с отчаянием,
что эти две женщины не понимают его и не соглашаются отдать ему в руки то счастье, которое ходит около него, ускользает, не дается и в которое бы он вцепился своими медвежьими когтями и никогда бы не выпустил
вон.