Неточные совпадения
— Зачем же отучить? Наивные девочки, которых все занимает, веселит, и слава Богу, что занимают ботинки, потом займут их деревья и цветы
на вашей даче…
Вы и там
будете мешать им?
— В вашем вопросе
есть и ответ: «жило», — сказали
вы, и — отжило, прибавлю я. А эти, — он указал
на улицу, — живут! Как живут — рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать
вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я вот сколько времени рассказываю
вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а все не расскажу.
—
Вы высказали свой приговор сами, кузина, — напал он бурно
на нее, — «у меня все
есть, и ничего мне не надо»!
А спросили ли
вы себя хоть раз о том: сколько
есть на свете людей, у которых ничего нет и которым все надо?
— Я не проповедую коммунизма, кузина,
будьте покойны. Я только отвечаю
на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто не имеет права не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить
вас:
вы спите, а не живете. Что из этого выйдет, я не знаю — но не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
— Да, это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)] Ведь при
вас даже неловко сказать «мужик» или «баба», да еще беременная… Ведь «хороший тон» не велит человеку
быть самим собой… Надо стереть с себя все свое и походить
на всех!
Вы говорите, что дурно уснете — вот это и нужно: завтра не
будет, может
быть, этого сияния
на лице, но зато оно засияет другой, не ангельской, а человеческой красотой.
А со временем
вы постараетесь узнать, нет ли и за
вами какого-нибудь дела, кроме визитов и праздного спокойствия, и
будете уже с другими мыслями глядеть и туда,
на улицу.
Если б
вы не знали,
будет ли у
вас топлена комната и выработаете ли
вы себе
на башмаки и
на салоп, — да еще не себе, а детям?
—
Вы куда хотите поступить
на службу? — вдруг раздался однажды над ним вопрос декана. — Через неделю
вы выйдете. Что
вы будете делать?
— Да, читал и аккомпанировал мне
на скрипке: он
был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит
на меня очень странно… как иногда
вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не
было… досадно
на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку
на мою: мне
было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел
на музыку,
на другой день я встретила его очень холодно…
— Папа стоял у камина и грелся. Я посмотрела
на него и думала, что он взглянет
на меня ласково: мне бы легче
было. Но он старался не глядеть
на меня; бедняжка боялся maman, а я видела, что ему
было жалко. Он все жевал губами: он это всегда делает в ажитации,
вы знаете.
— Нет! — пылко возразил Райский, —
вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).] вот у кого дурное
на уме! А у Ельнина не
было никаких намерений, он, как я вижу из ваших слов, любил
вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад
на портреты, — женятся
на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют
на танцовщицу…
В вашем покое
будет биться пульс,
будет жить сознание счастья;
вы будете прекраснее во сто раз,
будете нежны, грустны, перед
вами откроется глубина собственного сердца, и тогда весь мир упадет перед
вами на колени, как падаю я…
— И когда я
вас встречу потом, может
быть, измученную горем, но богатую и счастьем, и опытом,
вы скажете, что
вы недаром жили, и не
будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда
вы глянете и туда,
на улицу, захотите узнать, что делают ваши мужики, захотите кормить, учить, лечить их…
— Да, кузина,
вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как
вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид,
будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик
на груди не
будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо
вас будут мелькать дни, часы, ночи…
— Одна, дома,
вы вдруг заплачете от счастья: около
вас будет кто-то невидимо ходить, смотреть
на вас… И если в эту минуту явится он,
вы закричите от радости, вскочите и… и… броситесь к нему…
— Все возможно, — шептал он, —
вы станете
на колени, страстно прильнете губами к его руке и
будете плакать от наслаждения…
— Что
вам повторять? я уж говорил! — Он вздохнул. — Если
будете этим путем идти, тратить себя
на модные вывески…
— И здесь искра
есть! — сказал Кирилов, указывая
на глаза,
на губы,
на высокий белый лоб. — Это превосходно, это… Я не знаю подлинника, а вижу, что здесь
есть правда. Это стоит высокой картины и высокого сюжета. А
вы дали эти глаза, эту страсть, теплоту какой-нибудь вертушке, кукле, кокетке!
— В
вас погибает талант;
вы не выбьетесь, не выйдете
на широкую дорогу. У
вас недостает упорства,
есть страстность, да страсти, терпенья нет! Вот и тут, смотрите, руки только что намечены, и неверно, плечи несоразмерны, а
вы уж завертываете, бежите показывать, хвастаться…
— Полноте, полноте лукавить! — перебил Кирилов, — не умеете делать рук, а поучиться — терпенья нет! Ведь если вытянуть эту руку, она
будет короче другой; уродец, в сущности, ваша красавица!
Вы все шутите, а ни жизнью, ни искусством шутить нельзя! То и другое строго: оттого немного
на свете и людей и художников…
— Да, вскакиваете, чтоб мазнуть вашу вот эту «правду». — Он указал
на открытое плечо Софьи. — Нет,
вы встаньте ночью, да эту же фигуру начертите раз десять, пока
будет верно. Вот
вам задача
на две недели: я приду и посмотрю. А теперь прощайте.
Нет, — горячо и почти грубо напал он
на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в монахи, как
вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь,
будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и что бы ни делалось около
вас, куда бы ни увлекала жизнь, в какую яму ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть — к искусству!
— Не
будьте, однако, слишком сострадательны: кто откажется от страданий, чтоб подойти к
вам, говорить с
вами? Кто не поползет
на коленях вслед за
вами на край света, не только для торжества, для счастья и победы — просто для одной слабой надежды
на победу…
— Нет, портрет — это слабая, бледная копия; верен только один луч ваших глаз, ваша улыбка, и то не всегда:
вы редко так смотрите и улыбаетесь, как будто боитесь. Но иногда это мелькнет; однажды мелькнуло, и я поймал, и только намекнул
на правду, и уж смотрите, что вышло. Ах, как
вы были хороши тогда!
— И правду сказать,
есть чего бояться предков! — заметила совершенно свободно и покойно Софья, — если только они слышат и видят
вас! Чего не
было сегодня! и упреки, и declaration, [признание (фр.).] и ревность… Я думала, что это возможно только
на сцене… Ах, cousin… — с веселым вздохом заключила она, впадая в свой слегка насмешливый и покойный тон.
— Послушайте, cousin… — начала она и остановилась
на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это
была правда (фр.).] — это
быть не может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но что…
вам… за дело после того, как…
— А!
вы защищаете его — поздравляю! Так вот
на кого упали лучи с высоты Олимпа! Кузина! кузина!
на ком
вы удостоили остановить взоры! Опомнитесь, ради Бога!
Вам ли, с вашими высокими понятиями, снизойти до какого-то безвестного выходца, может
быть самозванца-графа…
— И тут
вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над
вами: ваш выбор пал все-таки
на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы
вы внимание
на нем, если б он
был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Полноте притворяться, полноте! Бог с
вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо
на нее, —
вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может
быть, вызвал в
вас…
на свою шею — скажете ли
вы мне!.. я стою этого.
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние
есть, собой молодец: только бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все
на Леонтья
будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
— Если
вы будете очень стары, я
вас на себе повезу!
— Не принуждайте себя: de grace, faites ce qu’il vous plaira. [о, пожалуйста, поступайте, как
вам будет угодно (фр.).] Теперь я знаю ваш образ мыслей, я уверена (она сделала ударение
на этих словах), что
вы хотите… и только свет… и злые языки…
— Как же
вы живете: ведь
есть и у
вас что-нибудь
на душе?
— Что
вы! Я только говорю, что он лучше всех здесь: это все скажут… Губернатор его очень любит и никогда не посылает
на следствия: «Что, говорит, ему грязниться там, разбирать убийства да воровства — нравственность испортится! Пусть, говорит,
побудет при мне!..» Он теперь при нем, и когда не у нас, там обедает, танцует, играет…
— Все
есть: как не
быть! целый ужин! Без
вас не хотели кушать, мало кушали. Заливные стерляди
есть, индейка, я все убрала
на ледник…
— Вот видите, я и прав, что извинялся перед
вами: надо
быть осторожным
на словах… — заметил Райский.
—
Вы тоже, может
быть, умны… — говорил Марк, не то серьезно, не то иронически и бесцеремонно глядя
на Райского, — я еще не знаю, а может
быть, и нет, а что способны, даже талантливы, — это я вижу, — следовательно, больше
вас имею права спросить, отчего же
вы ничего не делаете?
— Одни из этих артистов просто утопают в картах, в вине, — продолжал Райский, — другие ищут роли.
Есть и дон-кихоты между ними: они хватаются за какую-нибудь невозможную идею, преследуют ее иногда искренно; вообразят себя пророками и апостольствуют в кружках слабых голов, по трактирам. Это легче, чем работать. Проврутся что-нибудь дерзко про власть, их переводят, пересылают с места
на место. Они всем в тягость, везде надоели. Кончают они различно, смотря по характеру: кто угодит, вот как
вы,
на смирение…
— Нет, — начал он, —
есть ли кто-нибудь, с кем бы
вы могли стать вон там,
на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья
есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
—
Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя
на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около
вас, хотя бы сам
был далеко, чтобы
вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что
вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю
на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите
на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и
пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
— Да, она — мой двойник: когда она гостит у меня, мы часто и долго любуемся с ней Волгой и не наговоримся, сидим вон там
на скамье, как
вы угадали…
Вы не
будете больше
пить кофе? Я велю убрать…
— Пожалуй, я и
вас буду любить, — сказала она, глядя
на него веселым взглядом, — если… заслужите.
— Вот видите: мне хочется пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил он прибавить, заметив, что у ней
на лице показался какой-то туман, — курс весь
будет состоять в чтении и разговорах… Мы
будем читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет меня, может
быть, и
вас.
Вы любите искусство?
— А откупщик, у которого дочь невеста, — вмешалась Марфенька. — Поезжайте, братец:
на той неделе у них большой вечер,
будут звать нас, — тише прибавила она, — бабушка не поедет, нам без нее нельзя, а с
вами пустят…
— А Тит Никоныч так и увивается около
вас, чуть
на вас не молится — всегда у ваших ног! Только подайте знак — и он
будет счастливейший смертный!
— Ну, вот, бабушка, наконец
вы договорились до дела, до правды: «женись, не женись — как хочешь»! Давно бы так! Стало
быть, и ваша и моя свадьба откладываются
на неопределенное время.
— А хоть бы затем, внучка, чтоб суметь понять речи братца и ответить
на них порядком. Он, конечно, худого тебе не пожелает; смолоду
был честен и любил
вас обеих: вон имение отдает, да много болтает пустого…
— Вот мой салон: садитесь
на постель, а я
на стул, — приглашал Марк. — Скинемте сюртуки, здесь адская духота. Не церемоньтесь, тут нет дам: скидайте, вот так. Да не хотите ли чего-нибудь. У меня, впрочем, ничего нет. А если не хотите
вы, так дайте мне сигару. Одно молоко
есть, яйца…