Неточные совпадения
Тут воз начал спускаться с мосту,
и последних слов уже невозможно было расслушать; но парубок
не хотел, кажется, кончить этим:
не думая долго, схватил он комок грязи
и швырнул вслед за нею.
«Может быть, это
и правда, что ты ничего
не скажешь худого, —
подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что
не годится так… а силы недостает взять от него руку».
— Добре! от добре! — сказал Солопий, хлопнув руками. — Да мне так теперь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли. Да что
думать: годится или
не годится так — сегодня свадьбу, да
и концы в воду!
Не подумаю без радости, — продолжала она, вынимая из пазухи маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою, купленное ею на ярмарке,
и глядясь в него с тайным удовольствием, — как я встречусь тогда где-нибудь с нею, — я ей ни за что
не поклонюсь, хоть она себе тресни.
Не так ли
и радость, прекрасная
и непостоянная гостья, улетает от нас,
и напрасно одинокий звук
думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть
и пустыню
и дико внемлет ему.
Не так ли резвые други бурной
и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету
и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному!
И тяжело
и грустно становится сердцу,
и нечем помочь ему.
И это бы еще
не большая беда, а вот беда: у старого Коржа была дочка-красавица, какую, я
думаю, вряд ли доставалось вам видывать.
Одичал, оброс волосами, стал страшен;
и все
думает об одном, все силится припомнить что-то;
и сердится
и злится, что
не может вспомнить.
— Расскажи, расскажи, милый, чернобровый парубок! — говорила она, прижимаясь лицом своим к щеке его
и обнимая его. — Нет! ты, видно,
не любишь меня, у тебя есть другая девушка. Я
не буду бояться; я буду спокойно спать ночь. Теперь-то
не засну, если
не расскажешь. Я стану мучиться да
думать… Расскажи, Левко!..
— Знаю, — продолжал высокий человек, — Левко много наговорил тебе пустяков
и вскружил твою голову (тут показалось парубку, что голос незнакомца
не совсем незнаком
и как будто он когда-то его слышал). Но я дам себя знать Левку! — продолжал все так же незнакомец. — Он
думает, что я
не вижу всех его шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у меня кулаки.
— Да, голову. Что он, в самом деле, задумал! Он управляется у нас, как будто гетьман какой. Мало того что помыкает, как своими холопьями, еще
и подъезжает к дивчатам нашим. Ведь, я
думаю, на всем селе нет смазливой девки, за которою бы
не волочился голова.
— Добро ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад
и все еще продолжал ее мерять своим глазом. — Я знаю твой умысел: ты хотел, ты рад был случаю сжечь меня, чтобы свободнее было волочиться за дивчатами, чтобы некому было видеть, как дурачится седой дед. Ты
думаешь, я
не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ганною? О! я знаю все. Меня трудно провесть
и не твоей бестолковой башке. Я долго терплю, но после
не прогневайся…
Сказавши это, она показала кулак
и быстро ушла, оставив в остолбенении голову. «Нет, тут
не на шутку сатана вмешался», —
думал он, сильно почесывая свою макушку.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх
и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как
думаешь, пан писарь,
и ты, сват, это
не совсем пустая честь!
Не правда ли?
—
Не всякий голова голове чета! — произнес с самодовольным видом голова. Рот его покривился,
и что-то вроде тяжелого, хриплого смеха, похожего более на гудение отдаленного грома, зазвучало в его устах. — Как
думаешь, пан писарь, нужно бы для именитого гостя дать приказ, чтобы с каждой хаты принесли хоть по цыпленку, ну, полотна, еще кое-чего… А?
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко
и быстрыми шагами
и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая
и прекрасная панночка, —
думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому
не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь мне
и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
Дед
и еще другой приплевшийся к ним гуляка
подумали уже,
не бес ли засел в него.
Чумаки долго
думали, подперши батогами подбородки свои, крутили головами
и сказали, что
не слышали такого дива на крещеном свете, чтобы гетьманскую грамоту утащил черт.
«Ну, это еще
не совсем худо, —
подумал дед, завидевши на столе свинину, колбасы, крошеный с капустой лук
и много всяких сластей, — видно, дьявольская сволочь
не держит постов».
«Ну,
думает, ведьма подтасовала; теперь я сам буду сдавать». Сдал. Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть куда, козыри есть.
И сначала дело шло как нельзя лучше; только ведьма — пятерик с королями! У деда на руках одни козыри;
не думая,
не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями.
Об возне своей с чертями дед
и думать позабыл,
и если случалось, что кто-нибудь
и напоминал об этом, то дед молчал, как будто
не до него
и дело шло,
и великого стоило труда упросить его пересказать все, как было.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет
и моя сказка.
И точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки.
Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет,
не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем,
не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы
и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой —
и из вас никто после
не вспомнит
и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
«
Не любит она меня, —
думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак
и очей
не свожу с нее.
И все бы стоял перед нею,
и век бы
не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я
не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей
и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью
не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете
не любил
и не будет никогда любить».
«Нет,
не скажу ему, кто я, —
подумал Чуб, — чего доброго, еще приколотит, проклятый выродок!» —
и, переменив голос, отвечал...
— Смейся, смейся! — говорил кузнец, выходя вслед за ними. — Я сам смеюсь над собою!
Думаю,
и не могу вздумать, куда девался ум мой. Она меня
не любит, — ну, бог с ней! будто только на всем свете одна Оксана. Слава богу, дивчат много хороших
и без нее на селе. Да что Оксана? с нее никогда
не будет доброй хозяйки; она только мастерица рядиться. Нет, полно, пора перестать дурачиться.
Но в самое то время, когда кузнец готовился быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо: «Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за тебя замуж!» Все в нем волновалось,
и он
думал только об одной Оксане. Толпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной улицы в другую. Но кузнец шел
и ничего
не видал
и не участвовал в тех веселостях, которые когда-то любил более всех.
— Неужели
не выбьется из ума моего эта негодная Оксана? — говорил кузнец, —
не хочу
думать о ней; а все думается,
и, как нарочно, о ней одной только.
«Нет, этот, —
подумал Вакула про себя, — еще ленивее Чуба: тот, по крайней мере, ест ложкою, а этот
и руки
не хочет поднять!»
Проговоря эти слова, Вакула испугался,
подумав, что выразился все еще напрямик
и мало смягчил крепкие слова,
и, ожидая, что Пацюк, схвативши кадушку вместе с мискою, пошлет ему прямо в голову, отсторонился немного
и закрылся рукавом, чтобы горячая жижа с галушек
не обрызгала ему лица.
— Для того-то я
и пришел к тебе, — отвечал кузнец, отвешивая поклон, — кроме тебя,
думаю, никто на свете
не знает к нему дороги.
— Постойте, — сказала одна из них, — кузнец позабыл мешки свои; смотрите, какие страшные мешки! Он
не по-нашему наколядовал: я
думаю, сюда по целой четверти барана кидали; а колбасам
и хлебам, верно, счету нет! Роскошь! целые праздники можно объедаться.
— Оно бы
и я так
думал, чтобы в шинок; но ведь проклятая жидовка
не поверит,
подумает еще, что где-нибудь украли; к тому же я только что из шинка. — Мы отнесем его в мою хату. Нам никто
не помешает: жинки нет дома.
— Я
думаю, каждый, кто ни пройдет по улице в шубе, то
и заседатель, то
и заседатель! а те, что катаются в таких чудных бричках со стеклами, те когда
не городничие, то, верно, комиссары, а может, еще
и больше».
«Что за картина! что за чудная живопись! — рассуждал он, — вот, кажется, говорит! кажется, живая! а дитя святое!
и ручки прижало!
и усмехается, бедное! а краски! боже ты мой, какие краски! тут вохры, я
думаю,
и на копейку
не пошло, все ярь да бакан...
Государыня засмеялась. Придворные засмеялись тоже. Потемкин
и хмурился
и улыбался вместе. Запорожцы начали толкать под руку кузнеца,
думая,
не с ума ли он сошел.
То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал даже от нее самой, она почти вслух бранила себя; то, приутихнув, решалась ни о чем
не думать —
и все
думала.
Чуб немного
подумал, поглядел на шапку
и пояс: шапка была чудная, пояс также
не уступал ей; вспомнил о вероломной Солохе
и сказал решительно...
Однако ж,
думаю, он
не без золота
и всякого добра.
—
Думай себе что хочешь, — сказал Данило, —
думаю и я себе. Слава богу, ни в одном еще бесчестном деле
не был; всегда стоял за веру православную
и отчизну, —
не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать
не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже
не похожи:
не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
Уже мелькнули пан Данило
и его верный хлопец на выдавшемся берегу. Вот уже их
и не видно. Непробудный лес, окружавший замок, спрятал их. Верхнее окошко тихо засветилось. Внизу стоят козаки
и думают, как бы влезть им. Ни ворот, ни дверей
не видно. Со двора, верно, есть ход; но как войти туда? Издали слышно, как гремят цепи
и бегают собаки.
— Нет, Катерина, мне
не долго остается жить уже. Близок
и без казни мой конец. Неужели ты
думаешь, что я предам сам себя на вечную муку?
— Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней я у вас в Киеве; а горя ни капли
не убавилось.
Думала, буду хоть в тишине растить на месть сына… Страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже сохрани
и вам увидеть его! Сердце мое до сих пор бьется. «Я зарублю твое дитя, Катерина, — кричал он, — если
не выйдешь за меня замуж!..» —
и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручонки
и кричало.
— По отцу пойдет, — сказал старый есаул, снимая с себя люльку
и отдавая ему, — еще от колыбели
не отстал, а уже
думает курить люльку.
Все обступили колыбель
и окаменели от страха, увидевши, что в ней лежало неживое дитя. Ни звука
не вымолвил ни один из них,
не зная, что
думать о неслыханном злодействе.
— Иване!
не выберу я ему скоро казни; выбери ты сам ему казнь!» Долго
думал Иван, вымышляя казнь,
и наконец, сказал: «Великую обиду нанес мне сей человек: предал своего брата, как Иуда,
и лишил меня честного моего рода
и потомства на земле.
Уже слепец кончил свою песню; уже снова стал перебирать струны; уже стал петь смешные присказки про Хому
и Ерему, про Сткляра Стокозу… но старые
и малые все еще
не думали очнуться
и долго стояли, потупив головы, раздумывая о страшном, в старину случившемся деле.
— Ну вот, уже
и обиделся! — сказала тетушка. «Ще молода дытына, —
подумала она про себя, — ничего
не знает! нужно их свести вместе, пусть познакомятся!»
— Узнаешь, Иван Федорович, узнаешь, — промолвила, улыбаясь, тетушка
и подумала про себя: «Куды ж! ще зовсим молода дытына,ничего
не знает!» — Да, Иван Федорович! — продолжала она вслух, — лучшей жены нельзя сыскать тебе, как Марья Григорьевна.
Начал прищуривать глаза — место, кажись,
не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест
и виделся прочь далеко в небе. Что за пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца
не было; белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. «Быть завтра большому ветру!» —
подумал дед. Глядь, в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.
Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка,
и пошел по дорожке. Молодой дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. «Ну, так!
не говорил ли я, —
подумал дед, — что это попова левада? Вот
и плетень его! теперь
и версты нет до баштана».
Что ж бы, вы
думали, такое там было? ну, по малой мере,
подумавши, хорошенько, а? золото? Вот то-то, что
не золото: сор, дрязг… стыдно сказать, что такое. Плюнул дед, кинул котел
и руки после того вымыл.