Неточные совпадения
—
Не посрамите себя перед ним, дайте в душе вашей место голосу совести и отвечайте ему кротко, что внушит вам рассудок. Настало время решительное. Отечество наше зыблется. Вы сыны его; я пастырь ваш;
мы должны поддержать его, исцелить язвы, которые и прежде недрились в самом сердце его! Обдумайте, решитесь и преклоните колена перед милосердной заступницей нашей, святой Софией.
— Зачем же вече-то установлено, как
не про всех? Что
мы черных сотен слобод людишки, так
нам и
не поверяют умыслы свои! Вот от белых-то и замарались! Дело вышло на разлад, так наши же руки и тянут жар загребать! — слышались там и тут возгласы.
— Владыко святый, да видит Бог,
мы неповинны. Ты сам видишь, на
нас налгали. Между
нами предатели, Иуды! Так бы и Литва
не поступила! — снова закричал народ.
— Царь небесный услышит
нас, когда
мы докончим благословенное начало, но гром Его
не замедлит разразиться в противных поступках. Опять повторяю вам: будьте кротки и терпеливы. Видите ли вы в куполе образ Спасителя со сжатой десницей вместо благословляющей? «Аз-бо — вещал глас писавшему сию икону, — в сей руце Моей держу Великий Новгород; когда же сия рука Моя распространится, тогда будет и граду сему окончание».
— Тогда гуляй мечи на смертном раздолье! Весь Новгород затопим вражеской кровью, всех неприязненных
нам людей — наповал, а если захватим Назария, да живьем еще, я выдавлю из него жизнь по капле. Мало ли мешал он мне, да и тебе, ни на вече, ни на встрече шапки
не ломал. А Захария посадим верхом на кол, да и занесем в его притон — Москву. Нужды нет, что этот жирный бык
не бодается, терпеть
нам его
не след.
— Что бы это значило? — почти шепотом сказала Марфа. — В глухую ночь кто может взойти звонить на колокольню? Кажется,
нам не послышалось?
— Однако, это
не даром… мне что-то жутко! Уж
не бунт ли затевается? Кажется, рано.
Не предупредил ли
нас кто-нибудь?
«Что-то темно! Уж
не суждены ли
нам вечные сумерки», — думали робкие, и скоро чудный дом Марфы опустел и замолк как могила.
Ведь это
не то, чтобы
мы напраслинно нападали на соседей, и они при случае
не спустят.
Обоз ли отбит у наших, девушек ли захватит, золота ли без счета пограбит, да передушив стариков и малых детей — это им обычно; да
не удавалось проклятым в частую, как
нам приходилось, напрашиваться
не в любые для них гости.
— Краснобай ты, старинушка, но кривы уста твои, да нас-то по что изобидел ты? Чем
мы не молодцы? Загуди только труба воинская, все побратаемся скинуть головы свои или вражеские, выменять на косную жизнь, на славную смерть! — воскликнули окружавшие старика.
Дмитрий Иоаннович
не знал, как чествовать
нас, когда на Куликовом поле четыредесять тысяч новгородцев отстаивали Русь против поганой татарвы, хоть после и озлобился на
нас, что
мы въяве и без всякого отчета стали придерживаться своего самосуда, да делать нечего, из Москвы-то стало пепелище, так выжгли ее татары, что хоть шаром покати,
не за что зацепиться; кой где только торчали верхи, да столбы, да стены обгорелые.
Мы не прочь, выбирай любое: деньги али битву.
Нынешний-то лих что-то, а то, бывало, указывали
мы путь обратный и московской в литовской дружинам; вольница-то новгородская
не очень робела и тех и других.
Как послышим: поднимается на
нас враг — и в ус
не дуем; каждый новгородец накинет шапку молодецки на одно ухо, подопрется и ходит козырем; по нем хоть трава
не расти, готов и на хана и на пана!
— И вестимо! — подхватили слушатели. — Московский князь
нас не поит,
не кормит, а
нас же обирает: что ж
нам менять головы на шапки. Званых гостей примем, а незваных проводим. Умрем за святую Софию!
— Широко шагают, — вспыхнул Чурчила, прервав старика, —
не видали
мы их брата-супостата.
А свыклись
мы с этим раздольным голосом: так и подступает к сердцу смертная охота рвануться на целую ватагу, — а то ведь и мертвым стало
не в чем позавидовать живым.
— Этого
мы и в уме
не хотим держать! — прервал ее Василий Шуйский, ее личный враг, но и верный сын своей родины. — Разве его меч
не налегал уже на наши стены и тела? Я подаю свой голос против этого, так как служу отечеству.
— Но и самосуда
мы не потерпим! Сколько веков славится Новгород могуществом своим и каким же ярким пятном позора заклеймим
мы его и себя, когда без битвы уступим чужестранным пришельцам те места, где почивают тела новгородских защитников и где положены головы праотцев наших! — важно сказал Есипов.
— Ишь, требует веча! Самого двора Ярославлева.
Мы и так терпели его самовластие, а то отдать ему эти святилища прав наших. Это значит торжественно отречься от них! Новгород судится своим судом. Наш Ярослав Великий завещал хранить его!.. Месть Божья над
нами, если
мы этого
не исполним! Московские тиуны будут кичиться на наших местах и решать дела и властвовать над
нами! Вот
мы предвидели это; все слуги — рабы московского князя — недруги
нам. Кто за него,
мы на того!
— Настало время управиться с Иоанном! Он
не государь, а лиходей наш. Великий Новгород сам себе властелин, а
не его вотчина. Казимир польский возьмет нашу сторону и
не даст
нас в обиду, митрополит же киевский, а
не московский, даст архиепископа святой Софии, верного за
нас богомольца.
— Повели, боярыня, на кого
нам? Что начать?.. Вольные новгородцы
не посрамят себя!..
— Ты что же, сокол, стоишь без дела и
не бьешь изменников? Или и тебе крылья перешибли? — спросил знакомый уже
нам старик-балагур, столкнувшись нечаянно с Чурчилой, томно и задумчиво смотревшим на ужасную картину побоища.
— Постой, я понимаю тебя, молодец! Подумаем-ка вместе.
Мы не этого ждали, — сказал старик, догоняя его.
— Вот он, враг-то наш, у
нас теперь
не осклабляется, — со смехом произнес он, поднося ее Борецкой.
«Кто же тебе предлагает быть государем нашим, Великого Новгорода, тех самих ведаешь, и то, как подобает наказывать за криводушие.
Мы здесь также управились со своими предателями, и ты
не взыскивай с
нас за самосуд, данный
нам предком твоим, Ярославом Великим, каковым
мы нынче и воспользовались, сиречь, в силу оного дозволения,
не преступая нашей к тебе чтимости и покорности».
— Красную, кровавую и непреодолимую, — продолжал его мысль посадник Фома. — На
нас она покатится, над
нами и разразится! Тогда я первый
не скрываю своего намерения поддаться Литве.
— Так вот как поступают наши задушевные-то! — воскликнул Дмитрий. — Помчался ты, как вихрь, невесть куда, и
не сказал мне прощального слова! Бог тебе судья, Чурчила! А
мы с тобой еще побратались на жизнь и смерть! Что я тебя обидел, что ли, чем, словом, или делом, или косым взглядом?
Хоть родитель ее, степенный посадник Фома Крутой, и впрямь крут, да твой родитель, Кирилл, тоже посадник,
не хуже его, они же с ним живут в превеликом согласии; издавна еще хлеб-соль водят, так как и
мы с тобой, бывало, в каждой схватке жизнь делили, зипуны с одного плеча нашивали, да и теперь постоим друг за друга, хоть ты меня и забыл, помощника своего, Дмитрия Смелого!
— Они, в том числе и Фома, зачинщик всему делу, задумали опять подчиниться Литве, а у
нас с тобой никогда
не лежало сердце к этой челяди.
— Она еще
не выходила, а
мы уже давно собрались жениха да гостей встречать хоть издали, — сказала одна из девушек.
Мы согласно и советно,
По-любовному,
Не увидим, как промчатся
Годы многие.
Вот
мы с отцом твоим, так признаться сказать,
не всегда ладили, норовом-то он крутенек и теперь.
— Да что ты взаправду рассерчал и озлобился на меня без причины, уж нельзя и слова вымолвить!
Мы ждали жениха, а
не тебя с этими, сразу понизила она тон.
— Или хозяев нет, или они нехристи какие, что
не могут пустить
нас на часочек обогреться да обсушиться? — повторял за окном хрипловатый голос.
— Да что попусту толковать… Ишь — ни привету, ни ответу… Если бы они были добрые люди, то сами бы позвали
нас, а со злыми считаться нечего! — прервал его громкий голос. — Если совсем нет хозяев, то
мы и без них обойдемся… Терем
не игольное ушко — пролезем… Эй, люди, ломайте ворота, а я попробую окно…
— Всего четверо, — ответил ему громкий голос, ощупав его плечо и ухватясь за него, — авось углы твоей светлицы
не разломятся от
нас.
— Да посвети
нам, хозяин,
нам не в прятки играть; нет ли хоть на алтын огоньку! — заговорили приезжие, войдя в светлицу Савелия.
— Ну, здорово, хозяева! — сказали пришедшие, помолясь в передний угол и слегка поклонясь Савелию и Агафье. —
Не взыщите, что
мы напросились к вам, нужда привела.
— За что взыскивать? — продолжал уже Савелий один, —
мы по возможности рады приютить вас чем Бог послал от темной ночи и непогоды…
Не знаю, как ваша милость прозывается.
— Лошадей
мы ввели сюда, на двор, боярин; а наше дело —
не знали, куда их поставить! — ответил один из холопов. — Ведь,
мы не дома.
— До прежнего
нам дела нет… а теперь,
не утаивая, все расскажи. Знай, что
мы не поддадимся тем, кого ты скрываешь здесь; только тронь
нас, вот ты же поплатишься головой и тех бородой своей
не заслонишь… даром, что она широка.
— Врешь, проводишь вот как
мы допросим тебя палашами, то
не так заговоришь, — сказал прищурясь Захарий.
— Верим, верим тебе, старина! — сказал Назарий ласковым голосом, трепля его по плечу. — И ты поверь
нам, что
мы ни одной седины твоей
не тронем, вот тебе правое слово мое.
— Да было бы за что и тронуть, — вмешалась в разговор Агафья, — ведь
мы — москвичи, суд найдем:
нас рабов своих, ни боярин наш, ни сам князь великий в обиду
не даст всяким заезжим.
— Полно, товарищ, — сказал Назарий с недовольством, — ты
не прав; лучше исследуем сами истину! Дедушка, посвети-ка
нам до твоего сарая; чай, наши лошади продрогли.
— Что ты, боярин!
Нам нельзя это снадобье, наше рыло
не отворачивается только от пенной браги, да и то в праздничный день, а
не в будни [В описываемое
нами время строжайшим указом запрещено было пить в будни.].
— И, боярин, откуда
нам, набраться новостей, — отвечал Савелий, — живем
мы в глуши, птица на хвосте
не принесет ничего. Иной раз хоть и залетит к
нам заносная весточка, да Бог весть, кому придет она по нраву, другой поперхнется ею, да и мне
не уйти. Вот вы, бояре, кто вас разгадает, какого удела,
не московские, так сами, чай, знаете, своя рука только к себе тянет.
— Хотя
мы не московитяне,
не земляки твои, однако, такие же русские, — сказал Назарий, — такие же православные христиане, ходим с вами под одним небом, поклоняемся одному Богу, греемся почти одной кровью и баюкает
нас одна мать — Русь святая.