Неточные совпадения
Скажем несколько
слов об этом историческом памятнике и древней святыне первопрестольной столицы. Новодевичий монастырь находится на Девичьем поле, на берегу Москвы-реки, против Воробьевых гор. Он был основан
в 1524 году великим князем Василием Иоанновичем,
в память знаменательного
в нашей истории события — взятия Смоленска и присоединения его к Российской державе.
При последних
словах она вдруг вся встрепенулась, и ее чудны глаза обратились к стоявшему
в киоте распятию.
Жил он
в монастыре много годов, хотя, по его собственным
словам, приютился
в этой обители «по старости».
Скажем несколько
слов об этом, хотя и не главном действующем лице нашего повествования, но все же долженствующем играть
в нем
в будущем некоторую довольно значительную роль.
В коротких
словах рассказала последняя о происшествии с послушницей Марией и высказала предположение, что у нее горячка.
— Вестимо дело, матушка, не наше это дело… Я так, к
слову только; если подьячие-то
в монастырь дорожки протопчут, тоже будет дело не хвали… Видела я раз, такое дело было тут, годов назад тридцать… — начала снова Агния, но снова была резко остановлена игуменьей.
В последних
словах слышалась затаенная горечь. Николай Митрофанов, как все отцы, хотел иметь первенца-сына. Судьба судила иначе, и он примирился с ней, боготворил новорожденную дочь, но то обстоятельство, что это был не мальчик, не будущий сержант, а может, чего не бывает, и генерал, все же минутами омрачало эту радость.
Чувство любви, видимо, не просыпалось
в Дарье Николаевне и она жила своею собственною внутреннею жизнью, предаваясь, впрочем, видимо, мечтам о будущем, так как часто во время припадков гнева и скуки у нее вырывались
слова...
Одетая
в мужское платье, она приказывала запрягать себе лихих коней, и посадив
в сани Фимку, тоже переодетую мужчиной, как вихрь носилась по Москве, посещая «комедийные потехи», как назывались тогда
в Москве театральные зрелища, и даже передавали за достоверное, участвовала
в кулачных боях,
словом, вела себя не по-девичьи, не по-женски.
«Ужели, действительно, обошел он меня вчера, околдовал окаянным взглядом своим, быстрым да пронзительным», — вспомнила она
слова Фимки, и как бы на этот мысленный вопрос
в ее памяти восставало вчерашнее прощанье с Салтыковым, и глаза его так и стояли перед ее глазами, так и проникали
в ее душу.
После смерти Анны Иоанновны, регент Бирон остался
в Летнем дворце. Ему, обладателю 4 миллионов дохода, назначено 500000 пенсии, а родителям императора — только 200000. Герцог Антон, попытавшийся показать свое значение, был подвергнут домашнему аресту с угрозой попробовать рук Ушакова, тогдашнего начальника тайной канцелярии. Пошли доносы и пытки за малейшее
слово, неприятное регенту, спесь и наглость которого достигли чудовищных размеров.
Но цесаревна взяла с них
слово не проливать крови. Гренадеры пронесли ее на руках
в Зимний дворец, погруженный
в глубокий сон. Елизавета Петровна сама увезла к себе Ивана и все жалела и ласкала малютку. Остальная Брауншвейгская фамилия была отправлена
в Петропавловскую крепость, куда доставили также Остермана, Головкина, даже опального Миниха и других, всего до 20 особ.
«Однако, странно, за что это ее так не любят?» — мелькнуло
в его голове воспоминание о
словах прохожего старика.
Он сжал ее
в своих мощных объятиях и впился
в ее полные, красные губы продолжительным поцелуем. Она отвечала ему таким же поцелуем, но вскоре вырвалась от него и оттолкнула от себя со
словами...
— Ну, Фимка, так и быть, даю
слово,
в честь нынешнего дня, больше бить тебя не буду, — с непривычною мягкостью
в голосе сказала ей Дарья Николаевна.
Тетушка Глеба Алексеевича, Глафира Петровна Салтыкова, жила у Арбатских ворот.
В Москве, даже
в описываемое нами время, а не только теперь, не было ни Арбатских, ни Покровских, ни Тверских, ни Семеновских, ни Яузских, ни Пречистенских, ни Серпуховских, ни Калужских, ни Таганских ворот,
в настоящем значении этого
слова. Сохранились только одни названия.
Глафира Петровна, впрочем, сама спохватилась и, быть может, и не договорила бы рокового
слова, теперь же, при взгляде на Глеба Алексеевича, она окончательно смутилась. Он был бледен, как полотно, и дрожал, как
в лихорадке. Она лишь вслух выразила свою мысль
словом...
Бросив
в лицо Глебу Алексеевичу эти жестокие
слова, генеральша величественно удалилась из гостиной.
— Да оно верно так и будет… Похорохорится твоя генеральша, да и
в кусты… Помяни мое
слово…
Он постепенно за неделю убедился, что она права
в том, что тетушка-генеральша «похорохорится, похорохорится, да и
в кусты», по образному выражению Дарьи Николаевны, так как никаких ни с какой стороны не было заметно враждебных действий, и даже при встрече с родственниками, он видел только их соболезнующие лица, насмешливые улыбки, но не слыхал ни одного резкого, неприятного
слова по его и его невесты адресу: о его предполагаемом браке точно не знали или не хотели знать — последнее, судя по выражению лиц родственников и даже просто знакомых, было правильнее.
Сказав это
слово, она снова скрылась. Салтыков продолжал сидеть
в глубокой задумчивости,
в прежнем положении, с руками, протянутыми на колени. При сообщении Фимки об отъезде генеральши он встрепенулся и весь отдался томительному ожиданию, вперив свой взгляд на дверь, ведущую из столовой,
в которой должна была появиться Дарья Николаевна.
В таком смысле большинство гостей относилось к ожидаемой невесте. Отношение это, конечно, высказывалось про себя и между собой, полушепотом. При выражаемых же Глафирой Петровной восторгах по адресу ее будущей племянницы те же лица делали умилительные физиономии, приятно улыбались и энергично поддакивали
словам ее превосходительства.
Дарья Николаевна с покорностью, которую ни на минуту нельзя было заподозрить притворною, слушала россказни Глафиры Петровны, видимо, вдумываясь
в ее
слова, отвечала толково, не торопясь, что ценила
в людях генеральша, предлагала ей со своей стороны вопросы и рисовала планы будущего хозяйства
в доме и имениях Глеба Алексеевича. Салтыкова приходила
в положительный восторг от хозяйственной сметки, практичности будущей жены ее любимого племянника.
С такими
словами вошла
в спальню своего мужа Глеба Алексеевича Дарья Николаевна.
Она неукоснительно по воскресеньям и праздникам ездила
в церковь Николая Явленного, становилась рядом с Глафирой Петровной, а из церкви отправлялась к ней на пирог, рассыпалась перед ней
в преданности и любви, ласкала Костю и Машу,
словом, приводила старушку
в восторг своим обращением и нежностью, особенно к мужу.
Он сказал жене несколько бессвязных
слов и впал
в какое-то, почти обморочное состояние.
Эта профанация «гнездышка любви» до боли сжала еще не разочаровавшегося
в жене сердце Глеба Алексеевича, но он не подал виду и не сказал жене ни
слова.
В глазах Фимки блеснул на мгновенье огонек злобы, но она, видимо, сдержала хотевшее сорваться с языка
слово.
Дарья Николаевна смутилась. Хотя эту фразу уже не раз говорила ей больная, но именно
в этот день ее нечистой совести послышался намек
в этих
словах. Но она быстро овладела собой и сказала...
Кроме этой человеколюбивой, если можно так выразиться, стороны его деятельности,
в окружности передавали, что он изготовляет приворотные и отворотные зелья, яды, медленные, но верные по своему страшному действию, дает ладанки от сглазу, да и сам может напустить порчу и доканать непонравившегося или неугодившего ему человека,
словом, молва приписывала ему все свойства форменного колдуна.
В то время, к которому относится рассказ Петра Ананьева страшно было выговорить эти два
слова: «
слово и дело». Страшно было и слышать их. Всякий, при ком были сказаны эти
слова, где бы то не было — на улице,
в доме ли,
в церкви ли — всякий обязан тотчас же доносить тайной канцелярии. За недонесение, если это обнаруживалось впоследствии, виновный наказывался кнутом.
Этими ужасными
словами нередко злоупотребляли, и часто пускали их
в ход из-за таких пустяков, что больно доставалось и тому, кто «говорил за собою» «
слово и дело!»
«
Слово и дело» было созданием Великого Петра и являлось, при его крутых преобразованиях, крайней для него необходимостью. Почти во все свое царствование он не мог быть спокоен. Тайная крамола не дремала и старалась подточить
в зародыше то, что стоило Великому императору много трудов и много денег. Таким образом насилие порождало насилие. Да и
в нравах того века это было делом весьма естественным.
Небезинтересно объяснять и самое происхождение пресловутого уголовного окрика: «
слово и дело!» До Петра и частью при Петре, все уголовные дела «вершались» сначала
в стрелецком приказе, а затем на так называемом «Потешном дворе»
в Кремле.
Когда Петр Ананьев крикнул «
слово и дело», его тотчас же со двора помещика Филимонова отвели
в тайную канцелярию.
Кузьма Терентьев взял почтительностью и робостью, теми качествами еще не искушенного жизнью юноши, которыми так дорожат зрелые девы, к числу которых принадлежала Фимка. Он при первом знакомстве едва сказал с нею несколько
слов, но по восторженному выражению его глаз она поняла, что произвела на него впечатление, и
в первый раз она была, казалось, довольна этим. Кузьма ей понравился.
Переезд
в дом Салтыкова состоялся, и Кузьма Терентьев, верный своему
слову, чуть ли не каждый день приходил из Сивцева Вражка, сумел втереться
в приятельские отношения к дворовым Глеба Алексеевича и стал видеться с Фимкой, тайком от них,
в глубине лежавшего за домом сада.
— Душу загублю, а уж достану… Ишь, подлая, расправиться с ней хочет… и расправится… Салтычиха — одно
слово… Да нет же, не дам ее
в обиду, сами мы Салтычиху эту
в бараний рог согнем с Фимушкой…
В руках у нас будет… Во… где!..
— Обдумывал я эти последние
слова «немца» особенно после сонного видения, когда я с этим богопротивным делом навсегда прикончил… Дума у меня явилась, что говорил он от нечистого… Путы на меня наложил перед смертью, путы бесовские. Много раз решался я этот пузырек выкинуть и снадобье вылить, да бес-то еще, видно, силен надо мной, рука не поднималась… Схоронил я его
в укромном месте… Умру — никто не найдет…
— Спасибо на добром
слове, барыня, — почтительно поклонился
в пояс Салтыковой Кузьма.
Глеб Алексеевич более всего ненавидел себя после вспышки страсти к своей жене и не находил укоризненных
слов по своему адресу за эту слабость и, быть может, ненавидел своих детей за то, что они являлись живым укором его
в ней.
Кузьма Терентьев, как бы пораженный этим властным голосом обиженного им старика, без
слов повиновался и ушел быстрыми шагами из монастырского двора. На сердце у него стало легче; он убедился, что Петр Ананьев жив. Прямо от Новодевичьего монастыря он направился
в дом Салтыкова. Он хотел поговорить с Фимкой о месте у Дарьи Николаевны.
С этими
словами Дарья Николаевна села
в экипаж и лошади тронулись. Кузьма остался стоять на дворе с открытой головой, так как шапку держал
в руке. Постояв несколько времени, он побрел через двор
в сад, куда прибежала вскоре и Фимка, видевшая из окна всю сцену переговоров Кузьмы с Дарьей Николаевной.
Невхожий
в дом, он не мог лично проверить справедливость этого прозвища, а Фимка умела настолько властвовать над направлением его мыслей, что возникшее по временам подозрение при одном ее властном
слове рассеевалось.
Салтыкова остановилась и пристально поглядела на Кузьму, как бы проверяя, по выражению его лица, впечатление своих
слов. Кузьма Терентьев уже глядел ей прямо
в глаза и на лице его сияло удовольствие.
— Спасибо, барыня-матушка, на добром
слове… Не оставьте своими милостями… Дозвольте с Фимкой
в закон вступить, а так что, грех один… — поклонился ей Кузьма.
Когда она сама отказалась, чтобы он ей верил на
слово и обещалась воочию доказать неверность и коварство Фимки, Кузьма Терентьев почувствовал, как вся кровь бросилась ему
в голову,
в глазах стало темно, а затем
в них появились какие-то красные круги.
— Спасибо на добром
слове, барыня, не надо мне их, ну их
в болото…
Кузьма злобно сверкнул глазами, но не отвечал ничего. Страшный остаток дня и ночи провел он после встречи
в роще с Дарьей Николаевной. Недоверие к ее
словам, появившееся было
в его уме первое время, сменилось вскоре полной увереностью
в истине всего ею сказанного. Наглый обман со стороны так беззаветно любимого им существа, превратил кровь
в его жилах
в раскаленный свинец.
Все ее поступки и
слова получили теперь
в его глазах другую окраску, все они являлись не опровергающими, а напротив, всецело подтверждающими
слова Салтыковой.