Людоедка

Сама судьба благоприятствовала Кузьме Терентьеву. Войдя во двор дома Салтыкова, он увидел поданный к крыльцу экипаж, и в ту же минуту из парадной двери вышла Дарья Николаевна и прямо взглянула на Кузьму. Скрыться было невозможно. Он отвесил ей поясной поклон.

— Это ты, паренек! Часто шастаешь… Али дела никакого у тебя нет?

— К вашей барской милости, — ответил Кузьма.

— Ко мне?

— Так точно… Коли милостивы будете, возьмите к себе во двор, служить буду верой и правдой…

— Со стариком-то разве повздорил?

— Никак нет-с… Он сам ушел…

— Из дому? Куда?

— В Новодевичий монастырь, в привратники.

— A-a! — протянула Салтыкова. — Что же, оставайся, дело найдется, сыт будешь…

Кузьма Терентьев поклонился ей до земли.

— Спасибо, матушка-барыня, спасибо…

— Не за что… Служи только… Баклуши бить будешь, я и на конюшню отправлю, не посмотрю, что с воли… У меня строго…

С этими словами Дарья Николаевна села в экипаж и лошади тронулись. Кузьма остался стоять на дворе с открытой головой, так как шапку держал в руке. Постояв несколько времени, он побрел через двор в сад, куда прибежала вскоре и Фимка, видевшая из окна всю сцену переговоров Кузьмы с Дарьей Николаевной.

«И что он с ней такое гуторил да низко кланялся?» — думалось Фимке, и она, быстро выйдя после отъезда барыни и увидев, что Кузьма побрел в сад, пошла за ним.

Догнала она его у самой беседки.

— Ты что это зачастил? — встретила она его таким же вопросом, как и сама Салтыкова.

Они вошли в беседку. Кузьма Терентьев рассказал Фимке происшествие со стариком, так ее заинтересовавшее, что она, слушала, даже позабыла, что хотела спросить у Кузьмы, о чем он беседовал с барыней. Он, между тем, окончил рассказ и заметил:

— Ни за какие коврижки не пойду я в эту проклятую избу ночевать, калачами меня теперь туда не заманишь…

— Что ты, Кузя! Где же ты жить будешь?

— Здесь по близости.

— Место нашел?

— Нашел.

— Где же?

— Да у вас во дворе… Фимка отскочила от него.

— Что ты!

— Али не рада поближе ко мне жить? — улыбнулся Кузьма, обняв ее за талию.

Они сидели, как обыкновенно, на полусгнившей скамье. — Рада-то рада, да как же все это случилось?..

— А вчерась, разве забыла, барыня Дарья Николаевна меня к себе служить звала… Вот я сегодня пришел, да на мое счастье, на нее и наткнись… Поклонился ей смиренно и попросил…

— А, вот о чем вы с ней гуторили… А я из окна смотрела и невдомек мне… Что же она?

— Остаться дозволила… Дела; говорит, найдется и хлеба тоже.

— А о кнуте не добавила? — ядовито заметила Фимка.

— И об этом сказывала, но это коли заслужу…

— У ней всякая вина виновата…

— Меня-то да тебя, чай, тронуть подумает…

— Это почему?

— А снадобье-то кто ей доставил? Чай, помнить должна…

— Ишь ты какой!

— А что ей в зубы смотреть, што-ли?

— Как бы она тебе их не пересчитала…

— Собьется считать-то…

— Ох, мастерица она на этот счет.

— Ну, там посмотрим ее мастерство-то… Так я сейчас до дома дойду… Пожитки свои захвачу, да и к вам, а ты доложись Дарье Миколаевне, как она приедет, куда она мне прикажет приютиться и к какому делу приспособит, — вдруг заторопился Кузьма.

Фимка его не задерживала и сказала:

— Хорошо, спрошу…

— Так, прощай…

— Прощай.

— Не надолго…

— Уживешься ли?

— Это я-то?

— Ты-то…

— Первым человеком у барыни твоей буду… Вот я каков!

— Хвастай…

— Что-то ты меня и не поцелуешь…

— Нацелуемся.

— Это вестимо… А сегодня на радостях все же надо.

Он заключил Фимку в свои объятия и запечатлел на губах ее крепкий поцелуй.

— Ну те, оглашенный, — отстранила его рукою Афимья, — ступай.

— Гнать стала…

— А хоть бы и так… Не посмотрю, что подлез к барыне…

— Это я-то подлез?

— Вестимо.

— Ведь сама же…

— Что сама?

— Баяла, повидать тебя барыня хочет.

— Так я подневольная… Что прикажут, то и делаю…

— Да мы, кажись, с тобой ссоримся…

— Зачем ссориться, я и так тебя шугану, своих не узнаешь.

— Фима, за что же! — взмолился Кузьма и сделал печальное лицо.

— Щучу, экой дурень.

— Что-то, а мне невдомек, думаю взаправду серчаешь…

— Чего мне серчать-то?..

— А вот, что я у барыни к вам во двор впросился.

— Это барское дело, а мое сторона.

— Одначе.

— Что, одначе…

— Вместе-то лучше будет…

— Это каким ты будешь, такой и я… Коли из моей воли не выйдешь, любить буду, а коли что замечу мне не по нраву, поминай как звали… И близко будешь и далеко, не даром пословица молвится: близок локоток да не укусишь… Так и ты меня…

— Да когда же я из воли твоей выходил… Кажется, все, что твоя душенька прикажет… Что смогу… — снова взмолился Кузьма.

— Я напредки говорю.

— И напредки так же будет.

— Ну и ладно… Теперь ступай… Сама не надолго выехала, к попу… Покойница у нас…

— Покойница?..

— Лизутка белокурая Богу душу отдала…

— С чего это?.. Молодая еще.

— Годов восемнадцать…

— Болела?..

— Зачем болеть… Здесь не болеют… Скалкой ее по голове наша-то хватила…

— Ну!.. — побледнел Кузьма.

— Вот-те и ну… Та и прикончилась… Хоронить надо… Вот к попу на поклон и поехала.

— И похоронят?

— Не впервой… Барыня властная… С ней не заспоришь… Подарит или сама засудит — выбирай…

— Дела!.. И часто это она рукам волю дает?

— Да дня не проходит.

— И все до смерти?

Фимка даже улыбнулась, несмотря на далеко не веселый разговор, наивности Кузьмы.

— Нет, иные через день, через два отдохнут.

— Значит не врут про нее, что зверь?

— Знамо не врут… Одно слово — Салтычиха.

Кузьма почесал в затылке, затем тряхнул головой и заметил:

— Нас с тобой не саданет.

— Это как Бог.

— Потрафлять ей надо…

— Потрафь, а мы посмотрим…

— И увидишь…

— Однако, ступай, еще наболтаемся… Прощай.

Фимка быстро вышла из беседки и бегом пустилась в дом. Кузьма медленно прошел сперва, по саду, а потом по двору. В голове его неслись мрачные думы.

— А как не ровен час и меня саданет чем попало?.. Меня-то что… Фимку… Тогда я ей себя покажу… Своими руками задушу, подлую… Ишь, она какая, зверь-зверем… Ну, да ништо, уживу, а то сбегу и Фимку сманю…

Остановившись на этом успокоительном решении, он, выйдя за ворота, прибавил шагу.

Фимка, между тем, вернувшись в дом, прошла в будуар, под видом уборки, но собственно для того, что это была единственная комната в доме, где она без барыни могла быть совершенно одна. Одиночество было для нее необходимо. Ей надо было собраться с мыслями.

Так быстро решенный переезд Кузьмы в дом Салтыковой застал ее врасплох. Особенно странно ей казалось поведение в этом деле Дарьи Николаевны, так быстро согласившейся принять к себе во двор незнакомого ей парня да притом еще участника в добывании ядовитого снадобья, предназначенного для отравления генеральши Глафиры Петровны.

«Что ни на есть, да она замышляет!» — думала Фимка.

«Не к добру так добра она!» — снова мелькала в ее уме прежняя гнетущая мысль.

Но как ни ломала молодая девушка голову, но не могла постигнуть замысла Дарьи Николаевны.

«Надо держать ухо востро!» — сделала она только один вывод из накопившихся в ее голове мыслей.

В это самое время послышался шум подъехавшего к крыльцу экипажа. Эта вернулась Салтыкова. Она была в хорошем расположении духа: дело с покойницей, видимо, было улажено.

— А я твоего-то дружка взяла под свое крылышко, — бросила она вошедшей с ней вместе в будуар Фимке.

— Премного вами благодарна…

— А ты знала?..

— Знала.

— Уже повидались, благо барыня со двора выехала. Фимка молчала.

— Ничего, ничего, я пошутила…

— Просил он меня узнать, какой ваш для него приказ выйдет…

— На счет чего?

— Где ему жить и что делать?

— А он здесь?

— Нет, за пожитками пошел, сейчас обернет…

— Так пусть поживет пока с Акимом в сторожке, помогает ему по двору.

— Слушаю-с…

— А там увидим.

— Акиму сами приказ дадите.

— Да, пусть придет.

Фимка вышла исполнить приказание. Вернувшийся часа через два Кузьма Терентьев уже застал очищенным для себя угол в сторожке привратника Акима, и скоро поладил со стариком, который любил его и ранее, за словоохотливость и веселый нрав. Таким образом, два любящих сердца, Кузьмы и Фимки, были соединены, и в роли покровительницы этих сердец явилась Дарья Николаевна Салтыкова. Дворня приняла с удовольствием известие о появлении ее старого знакомого, хотя и не догадывалась об отношении Кузьмы к Фимке. Так тайно и искусно умели они вести свое дело.