Неточные совпадения
Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться
в недра гор, или опускаться
в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы трактиры, —
словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать, как путешественнику.
Я думал, судя по прежним слухам, что
слово «чай» у моряков есть только аллегория, под которою надо разуметь пунш, и ожидал, что когда офицеры соберутся к столу, то начнется авральная работа за пуншем, загорится живой разговор, а с ним и носы, потом кончится дело объяснениями
в дружбе, даже объятиями, —
словом, исполнится вся программа оргии.
Я, лежа у себя
в койке, слышу всякий стук, крик, всякое движение парусов, командные
слова и начинаю понимать смысл последних.
Краюха падает
в мешок, окошко захлопывается. Нищий, крестясь, идет к следующей избе: тот же стук, те же
слова и такая же краюха падает
в суму. И сколько бы ни прошло старцев, богомольцев, убогих, калек, перед каждым отодвигается крошечное окно, каждый услышит: «Прими, Христа ради», загорелая рука не устает высовываться, краюха хлеба неизбежно падает
в каждую подставленную суму.
До вечера: как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув
в одной бумаге,
в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом,
слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом
в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как
в лесу, и только теперь смолкает.
На
вcяком шагу бросаются
в глаза богатые магазины сукон, полотен, материй, часов, шляп; много портных и ювелиров,
словом — это уголок Англии.
Вы только намереваетесь сказать ему
слово, он открывает глаза, как будто ожидая услышать что-нибудь чрезвычайно важное; и когда начнете говорить, он поворачивает голову немного
в сторону, а одно ухо к вам; лицо все, особенно лоб, собирается у него
в складки, губы кривятся на сторону, глаза устремляются к потолку.
Да нет, все
в нем не английское: не смотрит он, вытараща глаза; не сжата у него, как у англичан, и самая мысль, суждение
в какие-то тиски; не цедит он ее неуклюже, сквозь зубы, по
слову.
У этого мысль льется так игриво и свободно: видно, что ум не задавлен предрассудками; не рядится взгляд его
в английский покрой, как
в накрахмаленный галстух: ну,
словом, все, как только может быть у космополита, то есть у жида.
Из хозяев никто не говорил по-английски, еще менее по-французски. Дед хозяина и сам он, по
словам его, отличались нерасположением к англичанам, которые «наделали им много зла», то есть выкупили черных, уняли и унимают кафров и другие хищные племена, учредили новый порядок
в управлении колонией, провели дороги и т. п. Явился сын хозяина, здоровый, краснощекий фермер лет двадцати пяти,
в серой куртке, серых панталонах и сером жилете.
Одним, вероятно, благоприятствовали обстоятельства, и они приучились жить обществом, заниматься честными и полезными промыслами —
словом, быть порядочными людьми; другие остаются
в диком, почти
в скотском состоянии, избегают даже друг друга и ведут себя негодяями.
Мистер Бен после подтвердил
слова его и прибавил, что гиен и шакалов водится множество везде
в горах, даже поблизости Капштата. Их отравляют стрихнином. «И тигров тоже много, — говорил он, — их еще на прошлой неделе видели здесь
в ущелье. Но здешние тигры мелки, с большую собаку». Это видно по шкурам, которые продаются
в Капштате.
«Скучный город Устер! — твердил Зеленый, идучи с нами, — домой хочу, на фрегат: там теперь ванты перетягивают — славно, весело!»
В этих немногих
словах высказался моряк: он любил свое дело.
Первая была, по
словам сестры, больна и лежала
в постели.
Венецианские граждане (если только
слово «граждане» не насмешка здесь) делали все это; они сидели на бархатных, но жестких скамьях, спали на своих колючих глазетовых постелях, ходили по своим великолепным площадям ощупью,
в темноте, и едва ли имели хоть немного приблизительное к нынешнему, верное понятие об искусстве жить, то есть извлекать из жизни весь смысл, весь здоровый и свежий сок.
Еще
слово: что было недоступною роскошью для немногих, то, благодаря цивилизации, делается доступным для всех: на севере ананас стоит пять-десять рублей, здесь — грош: задача цивилизации — быстро переносить его на север и вогнать
в пятак, чтобы вы и я лакомились им.
Мы через рейд отправились
в город, гоняясь по дороге с какой-то английской яхтой, которая ложилась то на правый, то на левый галс, грациозно описывая круги. Но и наши матросы молодцы:
в белых рубашках, с синими каймами по воротникам,
в белых же фуражках, с расстегнутой грудью, они при
слове «Навались! дай ход!» разом вытягивали мускулистые руки, все шесть голов падали на весла, и, как львы, дерущие когтями землю, раздирали веслами упругую влагу.
Я только не понимаю одного: как чопорные англичанки, к которым
в спальню не смеет войти родной брат, при которых нельзя произнести
слово «панталоны», живут между этим народонаселением, которое ходит вовсе без панталон?
Когда мы подходили к его клетке, он поспешно удалялся от нас, метался во все четыре угла, как будто отыскивая еще пятого, чтоб спрятаться; но когда мы уходили прочь, он бежал к двери, сердился, поднимал ужасную возню, топал ногами, бил крыльями
в дверь, клевал ее —
словом, так и просился, по характеру,
в басни Крылова.
В начале июня мы оставили Сингапур. Недели было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы еще остались день, то не знали бы, что делать от скуки и жара. Нет, Индия не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс Доброй Надежды,
в порт Джаксон —
словом, дальше от экватора, от этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно есть и пить, как едят и пьют англичане.
Все равно: я хочу только сказать вам несколько
слов о Гонконге, и то единственно по обещанию говорить о каждом месте,
в котором побываем, а собственно о Гонконге сказать нечего, или если уже говорить как следует, то надо написать целый торговый или политический трактат, а это не мое дело: помните уговор — что писать!
Китайцы называют ураган тайфун, то есть сильный ветер, а мы изменили это
слово в тифон.
Вечером задул свежий ветер. Я напрасно хотел писать: ни чернильница, ни свеча не стояли на столе, бумага вырывалась из-под рук. Успеешь написать несколько
слов и сейчас протягиваешь руку назад — упереться
в стену, чтоб не опрокинуться. Я бросил все и пошел ходить по шканцам; но и то не совсем удачно, хотя я уже и приобрел морские ноги.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно
в августе: это лучшее время года
в тех местах. Небо и море спорят друг с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, —
словом, кто более понравится путешественнику. Мы
в пять дней прошли 850 миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и
слово, написанное на большой доске складными буквами.
Где же Нагасаки? Города еще не видать. А! вот и Нагасаки. Отчего ж не Нангасаки? оттого, что настоящее название — Нагасаки, а буква н прибавляется так, для шика, так же как и другие буквы к некоторым
словам. «Нагасаки — единственный порт, куда позволено входить одним только голландцам», — сказано
в географиях, и куда, надо бы прибавить давно, прочие ходят без позволения. Следовательно, привилегия ни
в коем случае не на стороне голландцев во многих отношениях.
С последним лучом солнца по высотам загорелись огни и нитями опоясали вершины холмов, унизали берега —
словом, нельзя было нарочно зажечь иллюминации великолепнее
в честь гостей, какую японцы зажгли из страха, что вот сейчас, того гляди, гости нападут на них.
Хи!» — слышу
в каюте у соседа, просыпаясь поутру, спустя несколько дней по приходе, потом тихий шепот и по временам внезапное возвышение голоса на каком-нибудь
слове.
Не думайте, чтоб
в понятиях,
словах, манерах японца (за исключением разве сморканья
в бумажки да прятанья конфект; но вспомните, как сморкаются две трети русского народа и как недавно барыни наши бросили ридикюли, которые наполнялись конфектами на чужих обедах и вечерах) было что-нибудь дикое, странное, поражающее европейца.
В языке их, по
словам знающих по-китайски, есть некоторое сходство с китайским.
Затем одинаковое трудолюбие и способности к ремеслам, любовь к земледелию, к торговле, одинаковые вкусы, один и тот же род пищи, одежда —
словом, во всем найдете подобие,
в иных случаях до того, что удивляешься, как можно допустить мнение о разноплеменности этих народов!
На другой день, 8-го числа, явились опять, попробовали, по обыкновению, настоять на угощении завтраком, также на том, чтоб ехать на их шлюпках, но напрасно. Им очень хотелось настоять на этом, конечно затем, чтоб показать народу, что мы не едем сами, а нас везут,
словом, что чужие
в Японии воли не имеют.
Вот идут по трапу и ступают на палубу, один за другим, и старые и молодые японцы, и об одной, и о двух шпагах,
в черных и серых кофтах, с особенно тщательно причесанными затылками, с особенно чисто выбритыми лбами и бородой, —
словом, молодец к молодцу: длиннолицые и круглолицые, самые смуглые, и изжелта, и посветлее, подслеповатые и с выпученными глазами, то донельзя гладкие, то до невозможности рябые.
Он унимал народ, не давал лезть вперед, чему кроме убедительных
слов немало способствовала ему предлинная жердь, которая была у него
в руках.
Манеры у них приличны;
в обращении они вежливы —
словом, всем бы порядочные люди, да нельзя с ними дела иметь: медлят, хитрят, обманывают, а потом откажут.
Весь день и вчера всю ночь писали бумаги
в Петербург; не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть с ответом. О береге все еще ни
слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить места, пока
в Едо не прочтут письма из России и не узнают,
в чем дело,
в надежде, что, может быть, и на берег выходить не понадобится.
Но баниосы не обрадовались бы, узнавши, что мы идем
в Едо. Им об этом не сказали ни
слова. Просили только приехать завтра опять, взять бумаги да подарки губернаторам и переводчикам, еще прислать, как можно больше, воды и провизии. Они не подозревают, что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией — на пути к Едо! Что-то будет завтра?
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли,
в дороге ли — об этом ни
слова.
Японцы уехали с обещанием вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало быть, о прежнем, то есть об отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние
слова. А мы начали толковать о предстоящих переменах
в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать, не пойдем».
Все дело
в слове «хороший».
Между тем мы своротили с реки на канал, перешли маленький мостик и очутились среди пестрой, движущейся толпы, среди говора, разнообразных криков, толчков, запахов, костюмов —
словом, на базаре. Здесь представлялась мне полная картина китайского народонаселения без всяких прикрас,
в натуре.
Еще дарили им зеркала, вместо которых они употребляют полированный металл или даже фарфор; раздавали картинки, термометры, компасы, дамские несессеры —
словом, все, что могло возбудить любопытство и обратиться
в потребность.
Вы улыбаетесь при
слове «отваливать»:
в хорошем обществе оно не
в ходу; но у нас здесь «отваливай» — фешенебельное
слово.
Мы между тем переходили от чашки к чашке, изредка перекидываясь друг с другом
словом. «Попробуйте, — говорил мне вполголоса Посьет, — как хорош винегрет из раков
в синей чашке. Раки посыпаны тертой рыбой или икрой; там зелень, еще что-то». — «Я ее всю съел, — отвечал я, — а вы пробовали сырую рыбу?» — «Нет, где она?» — «Да вот нарезана длинными тесьмами…» — «Ах! неужели это сырая рыба? а я почти половину съел!» — говорил он с гримасой.
Ликейские острова управляются королем. Около трехсот лет назад прибыли сюда японские суда, а именно князя Сатсумского, взяли острова
в свое владение и обложили данью, которая, по
словам здешнего миссионера, простирается до двухсот тысяч рублей на наши деньги. Но, по показанию других, острова могут приносить впятеро больше. По этим цифрам можно судить о плодородии острова. Недаром князь Сатсумский считается самым богатым из всех японских князей.
Не верьте Базилю Галлю, — заключил он, отодвигая лежавшую перед ним книгу Галля, —
в ней ни одного
слова правды нет, все диаметрально противоположно истине!
Мы съехали после обеда на берег, лениво и задумчиво бродили по лесам, или, лучше сказать, по садам, зашли куда-то
в сторону, нашли холм между кедрами, полежали на траве, зашли
в кумирню, напились воды из колодца, а вечером пили чай на берегу, под навесом мирт и папирусов, —
словом, провели вечер совершенно идиллически.
После довольно продолжительной конференции наконец сочинили пять
слов, которые долженствовали заключать
в себе вопрос: «Где здесь французская отель?» С этим обратились мы к солдату, праздно стоявшему
в тени какого-то желтого здания, похожего на казармы.
Я сквозь щели досок на полу видел, что делается на дворе; каждое
слово, сказанное внизу, слышно
в комнате, и обратно.
Проехав множество улиц, замков, домов, я выехал
в другие ворота крепости, ко взморью, и успел составить только пока заключение, что испанский город — город большой, город сонный и город очень опрятный. Едучи туда, я думал, правду сказать, что на меня повеет дух падшей, обедневшей державы, что я увижу запустение, отсутствие строгости, порядка —
словом, поэзию разорения, но меня удивил вид благоустроенности, чистоты: везде видны следы заботливости, даже обилия.
Но «commendante de bahia» ни по-французски, ни по-английски не говорил, по-русски ни
слова, а я знал по-испански одно: fonda, да, пожалуй, еще другое — muchacho, которое узнал
в отеле и которое значит мальчик.