Людоедка

Дни шли за днями. В Троицком доме Салтыковых царила какая-то непривычная для его обитателей тишина. Дарья Николаевна, казалось, совершенно преобразилась. Ни костыль, ни рубель, ни даже тяжелая рука грозной помещицы не прохаживались по головам и лицам дворовых и крестьян. Кузьма Терентьев слонялся без дела и был в горе, так как Фимка, отговариваясь недосугом — не ходила к нему на свидания. Недосуг этот был вследствие тщательного ее ухода за больным барином. Ревнивые мысли снова зароились в голове Кузьмы, и хотя он, припоминая объяснения Фимки ее отношения к Глебу Алексеевичу, гнал их от себя, но они, как злые мухи в осеннюю пору, настойчиво летели в его голову и отмахиваться от них он положительно не был в силах.

Фимка пришла окончательно в себя только через несколько дней. Первые дни страшное сомнение не оставляло ее сердца. Великодушное прощение со стороны барыни, дозволение ухаживать за барином, прочти раскаяние Дарьи Николаевны, казались ей зловещим предзнаменованием близкой беды. Не к добру это, не к добру, — неслось в ее голове, — не переменилась же она так сразу лишь оттого, что я задала ей взбучку… Затеяла она что-нибудь, замыслила…

Но дни шли, повторяем, шли за днями, а Дарья Николаевна была в совершенно непривычном для окружающих ровном, тихом, прекрасном настроении духа. Несколько провинившихся в неряшливости — что особенно преследовала Салтыкова — слуг отделались выговором, даже без брани. Весь дом был в полнейшем недоумении, для всего дома наставшие мир и благодать казались первые дни зловещими, как тишина, наступающая перед бурей.

Но по истечении первых дней неожиданной перемены с барыней, вся дворня, так же и Фимка, пришла в себя и искренно поверила в благодетельную для них перемену домашнего режима. Человек охотно верит тому, чему ему хочется верить. Радостное, возбужденное состояние охватило всех обитателей дома Салтыковых и, страшное дело, отсутствие зверских расправ повлияло даже благодетельно на порядок в доме, на службу дворовых и на работу крестьян. Все они изо всех сил старались угодить переменившейся барыне, исполнить лучше, рачительнее свое дело, хотя начали уже совершенно серьезно думать, что пора кровавых наказаний за малую вину прошла безвозвратно. Если бы Дарья Николаевна захотела обратить на это внимание, то быть может, установленный ею домашний режим показался ей пригоднее прежнего в деле ведения как домашнего, так и полевого хозяйства. Но не тем были заняты мысли этого притаившегося зверя, этой пантеры, изгибающейся и спрятавшей свои когти, чтобы более легкими ногами сделать роковой для намеченных жертв прыжок.

Только наивные дворовые Салтыковой, с Афимьей во главе, могли серьезно думать, что пора зверств их помещицы прекратилось, что она устала мучить и убивать неповинных людей, что она пресытилась человеческой кровью и мясом. Но не будем предупреждать событий.

Недели через две после описанной нами сцены схватки между барыней и горничной, Дарья Николаевна, по обыкновению, после обеда прогуливалась в ближайшей роще. День был жаркий и она искала холодка под свежей листвой берез и лип. В роще действительно было прохладно; легкий, мягкий ветерок шелестел листвой деревьев, откуда-то с поля доносилась удалая песня. Песня эта была явление необычное в Троицком, где под тяжелым ярмом бесчеловечных наказаний, работа производилась молча, угрюмо, озлобленно. Она от этого-то не особенно спорилась, так как тяжесть души отягчает физический труд. Песня эта была именно доказательством уверенности крепостных Салтыковой, что для них наступили красные дни.

Дарья Николаевна прислушалась к доносившей до нее песне, и губы ее искривились в злобную улыбку.

— Ишь горланит… Пой, пой… Хорошо поешь, где-то сядешь, — проворчала сквозь зубы она.

Песнь, между тем, лилась и переливалась на все лады. Салтыкова шла медленно, куда глаза глядят, видимо, в глубокой задумчивости. Она вышла на полянку и вдруг очутилась лицом к лицу с Кузьмой Терентьевым. Последний стоял прислонившись к одному из деревьев, в позе ожидания. Он давно уже ожидал Фимку, которая, видимо, и на этот раз, как уже неоднократно перед этим, обманула его и не думала являться в условленный час и в условленное место. Условленный час уже прошел, но в сердце Кузьмы все еще таилась надежда, что его «ненаглядная краля» сегодня придет.

Услышав шум шагов, он насторожился, улыбка удовольствия появилась на его лице, он сделал даже несколько шагов по направлению приближающейся и вдруг очутился перед Дарьей Николаевной. Улыбка исчезла с лица парня, он даже побледнел и сделал под первым впечатлением встречи движение, чтобы бежать, но быстро сообразил, что это невозможно, сняв шапку, в пояс поклонился Салтыковой.

— Здорово, Кузьма, — приветливо улыбнулась она ему. — Не ждал меня встретить или, лучше сказать, не меня ждал встретить…

Кровь бросилась в лицо Кузьмы.

— Грибов пособирать хотел на досуге, — смущенно отвечал он.

— Какие теперь, парень, грибы, дождей-то ведь и не бывало, сушь такая, откуда же грибам взяться… Не искал ли ты ягодку…

Дарья Николаевна даже ласково подмигнула ему.

— Ягод ноне тоже нет…

— Чего ты, парень, мне тень-то наводишь, точно не знаешь, что я говорю про двуногую ягодку… Фимку ждешь?

Кузьма стоял потупившись и молчал.

— От меня нечего скрываться, сам, чай, знаешь, что мне о вашей любви ведомо давно уж… Для Фимки я тебя к себе и во двор взяла… Недавно еще подумывала поженить вас и ей дать вольную… Пара вас, не пара, дорогой марьяж… Ты, парень красивый, видный, она тоже краля писанная… Служить бы у меня и вольные может быть стали бы…

Салтыкова остановилась и пристально поглядела на Кузьму, как бы проверяя, по выражению его лица, впечатление своих слов. Кузьма Терентьев уже глядел ей прямо в глаза и на лице его сияло удовольствие.

— Спасибо, барыня-матушка, на добром слове… Не оставьте своими милостями… Дозвольте с Фимкой в закон вступить, а так что, грех один… — поклонился ей Кузьма.

— Вестимо грех… Подумывала я об этом, парень, ох, подумывала…

— Сделайте такую божескую милость, барыня, дозвольте… — поклонился ей почти до земли Кузьма.

— Я-то дозволю, мне что не дозволить… Я рада, Фимку я люблю, тобой довольна… Только вот как она…

— Она-то тоже будет рада-радешенька…

— Ой ли! Я, парень, смекаю совсем не так…

— С чего же ей, матушка-барыня? — побледнел Кузьма. — Неужели так любиться, без благословения-то лучше…

— Постой, я вижу, ты, парень… Любилась она с тобой, пока другой не подвернулся, лучше…

— Другой… лучше… — задыхаясь от волнения, повторил Кузьма и глаза его засверкали злобным огнем.

— Залетела ворона в высокие хоромы, ни мне, ни тебе ее не достать теперь… Не тебе у меня, мне у тебя впору помощи и заступы просить…

Кузьма глядел на Дарью Николаевну во все глаза и, видимо, нисего не понимал.

— Мужа у меня отбила… мужа… — с печалью в голосе продолжала Салтыкова. — Гонит меня от себя он, гонит, с Фимкой спутался…

— Барин… — прохрипел Кузьма.

— А то кто же муж-то мне…

— Да как же она, матушка-барыня, мне сама надысь говорила, что барин-то совсем при смерти… Что вы его и изводите, а она, по сердобольству своему, его жалеючи, за ним ухаживает… На ладан-дё он дышет.

— Ишь, подлая, как повернула… Для меня больной он, это верно… Притворяется… А для нее-то, что твой добрый молодец…

— Ах, подлая… — не утерпел повторить и Кузьма.

— Да ты может не веришь мне, парень, крале-то своей верить охоты больше?..

Дарья Николаевна вопросительно посмотрела на Кузьму.

— Как не верить… верю… — нерешительно, после некоторого паузы, произнес Кузьма.

— Вижу, что верить-то тебе этому не хочется… Да я и не неволю… Глазам своим может поверишь больше… Приходи завтра в это же время ко мне… Я проведу тебя в садик в беседку, где голубки-то милуются, сам увидишь… Участь моя горькая, что мне делать и не придумаю… Намеднись стыдить ее начала, так она со мной в драку…

— Это Фимка-то?..

В голосе Кузьмы Терентьева послышалось явное сомнение.

— Да, Фимка-то… Ведь не горничная она мне, подруга, вместе выросли… Чай, и во мне чувство есть, хоть и бают, что я душегубица… Вспылила, действительно, себя не помню, а на нее рука не поднимается… Со свету меня и Глеб Алексеевич сживет, коли узнает, что я его полюбовницу обидела…

— Ишь, подлая, а мне баяла, барин-то святой…

— Тихоня, а в тихом омуте, известно, черти водятся… Сам меня же, негодяй, с первых дней брака на людей науськивал, а сам в стороне… Святой…

Салтыкова дико захохотала.

Кузьма стоял перед ней бледный, с горящими, как у волка глазами и даже трясся весь от внутреннего волнения. Сделанное ему барыней сообщение подтверждало все терзавшие его уже давно подозрения. Он не мог не верить Салтыковой, хотя в первые минуты, зная ее нрав, у него мелькнула мысль, что барыня строит шутки. Когда она сама отказалась, чтобы он ей верил на слово и обещалась воочию доказать неверность и коварство Фимки, Кузьма Терентьев почувствовал, как вся кровь бросилась ему в голову, в глазах стало темно, а затем в них появились какие-то красные круги. Он бессмысленно смотрел на Дарью Николаевну, но, казалось, не видел ее.

— Так приходи, парень, завтра, тоже жаль и тебя, ишь как она к себе приворожила… Сам не свой стал, как узнал о ней всю правду-истину… Приходи же…

Салтыкова кивнула ему головой и пошла дальше. Он глядел вслед за ней, пока она не скрылась в чаще деревьев, тем же бессмысленным взглядом, затем упал на траву и стал биться головой о землю, испуская какие-то дикие вопли, смешанные с рыданьями.