Неточные совпадения
Убранство маленькой комнаты, служившей кельей, было более чем просто: кровать, стол
и несколько стульев из окрашенного в черную краску дерева
и такой
же угольник с киотом, в котором находилось распятие
и несколько образов — вот
все, что служило мебелью этого уголка красавицы-послушницы. У окна, впрочем, стояли небольшие пяльцы с начатым вышиваньем шерстью.
Это грустное явление существовало во
всей России, особенно
же в Москве, где сосредоточивалась народная жизнь, торговля
и остатки центрального суда
и расправы.
Скажем несколько слов об этом, хотя
и не главном действующем лице нашего повествования, но
все же долженствующем играть в нем в будущем некоторую довольно значительную роль.
В последних словах слышалась затаенная горечь. Николай Митрофанов, как
все отцы, хотел иметь первенца-сына. Судьба судила иначе,
и он примирился с ней, боготворил новорожденную дочь, но то обстоятельство, что это был не мальчик, не будущий сержант, а может, чего не бывает,
и генерал,
все же минутами омрачало эту радость.
— Так
и дери… —
все так
же мрачно отвечал Кудиныч.
Тело Иванова опустили в могилу на Драгомиловском кладбище. Ираида Яковлевна за
все это время не выронила ни слезинки, но своим окаменевшим от горя лицом она
и на
всех других производила такое
же впечатление, какое произвела на учителя Кудиныча.
Все чувствовали это безмолвное, страшное горе
и преклонялись перед ним.
Ираида Яковлевна ходила по дому, распоряжалась по хозяйству
все с тем
же страшным окаменевшим выражением лица
и делала
все, видимо, машинально, не отдавая себе отчета в тех или других своих поступках
и действиях.
И, действительно, обыватели Сивцева Вражка должны были, в конце концов, сознаться, что Дашутка дурит, что Дашутка — зверь, что на Дашутке креста нет, а себя она
все же соблюдает.
Всю дорогу он думал о ней,
всю ночь мерещилась она ему в тревожных сновидениях. Не надо говорить, что он не замедлил своим посещением одинокой, заинтересовавшей его девушки
и это первое
же посещение решило его судьбу.
— Ты что
же в Москву-то приехал?.. Зачем? —
все настойчивее
и настойчивее стали чинить они ему допросы.
Но Глеб Алексеевич, несколько лет жив поклонением своему идеалу,
все же состоял из плоти, костей
и крови,
и чтобы чисто животная сторона человека, столько лет побеждаемая им, не воспрянула тотчас
же, как только предмет его духовного поклонения исчез, перестав властвовать в его сердце, поборола плотские страсти.
«Что
же, она сирота, без отца
и матери… Кому
же руководить ею…
И, наконец, что
же тут такого? Не
все же девушка должна только вышивать сувениры
и изображать из себя тепличный цветок… Должны быть в природе цветы
и полевые, растущие на воле».
Он подошел к большому, крытому красным сафьяном дивану, стоявшему напротив роскошной кровати с красным
же атласным балдахином, кровати, на которой он только что провел бесонную ночь,
и грузно опустился на него. Кругом
все было тихо. В доме еще
все спали.
Глеб Алексеевич стал осматривать свою спальню, в которой
все было уютно
и комфортабельно, начиная с кровати красного дерева, резного такого
же дерева туалета, с разного рода туалетными принадлежностями, блестевшими серебряными крышками склянок
и флаконов
и кончая умывальным столом с принадлежностями, также блестевшими серебром...
Отличенный ею, наконец, Салтыков, хотя тоже млел перед ее физической красотой, но
все же был в полном смысле мужчина, взявший
и ростом,
и дородством,
и на нее это его подчинение не производило того впечатления, какое производило подчинение этой «мелюзги», как называла Дарья Николаевна разных, ухаживающих за ней франтов Сивцева Вражка.
В этот
же день
вся дворня красненького домика знала, что барышня Дарья Николаевна невеста «красивого барина», как прозвали Салтыкова. Фимка, умывшая свое окровавленное лицо со свежими синяками
и кровоподтеками на нем, узнав, что решилась судьба ее любимой барышни, бросилась целовать руки у нее
и у Салтыкова. Она, видимо, совершенно забыла только что нанесенные ей побои
и на лице ее написано было искреннее счастье.
Она понимала, что хотя Дарья Николаевна
и «Дашутка-звереныш»,
и «чертово отродье»,
и даже «проклятая», а
все же она дворянка,
и связь с ней, даже
и непутевой, для ее племянника большое несчастье…
Увы, с брачной жизнью ей действительно пришлось «стерпеться», но не довелось «слюбиться». Господь Бог, видимо, требует иных, взаимных чувств для благословенного брака, а потому близкие только физически супруги остались бездетными. Свою материнскую нежность на склоне лет Глафира Петровна расточала на двух
все же, хотя
и отдаленных, близких ей существ, Косте
и Маше. Она чувствовала, что ей не дождаться их зрелого возраста, а потому их будущность доставляла ей немало горьких минут житейской заботы.
— Дерется на кулачных боях
и переряженная в мужское платье с переряженной
же дворовой девкой, как угорелая, катается по Москве…
И это, по-твоему, неправда, или, быть может, ты этого не знаешь, или
же, от тебя я жду теперь
всего, ты это одобряешь? — язвительно проговорила Глафира Петровна.
—
И очень глупо делал, — уронила Дарья Николаевна. — но ты
же ближе
всех.
Дарья Николаевна хорошо понимала, что в глазах этих родственников
и особенно генеральши она не представляла завидной партии для Глеба Алексеевича Салтыкова, предвидела, что ей придется вести против них борьбу,
и для обеспечения себе победы, тем более, по ее мнению легкой, так как на стороне ее была главная сила, в лице самого Салтыкова,
все же, хотя
и поверхностно, но ознакомилась с неприятелем.
«Но ведь Доня себя в обиду не даст, значит, разговор у них там идет по хорошему… — начал думать он. — Иначе бы отсюда был слышен ее голос, так как если дверь в гостиную из угольной
и закрыта, то
все же громкий разговор был бы слышен, а Доня, если ее обидят, конечно, разгорячится…»
Обед у генеральши Глафиры Петровны Салтыковой, на котором была официально объявлена помолвка ее племянника ротмистра гвардии Глеба Алексеевича Салтыкова с девицею из дворян Дарьей Николаевной Ивановой, конечно, на другой
же день стал известен
всей Москве,
и «светской»
и «несветской», вызвав оживленные
и разнообразные толки.
Весь ужас своего положения,
всю безысходность,
весь мрак своего будущего увидел Глеб Алексеевич еще до окончания первого года супружеской жизни. Красивое тело этой женщины уже не представляло для него новизны, питающей страсть, духовной
же стороны в ней не было — ее заменяли зверские инстинкты. Даже проявление страсти, первое время приводившие его в восторг, стали страшны своею дикостью. Молодая женщина, в припадке этой безумной страсти, кусала
и била его.
Так объясняла поведение племянника
и новой племянницы
и тетушка Глафира Петровна. Затем пронеслась весть, что молодой Салтыков болен. Болезнь мужа, конечно, освобождали жену от условий
и требований светской жизни. Но, повторяем, так говорили только не многочисленные добродушные люди, большинство
же знало
всю подноготную жизни «голубков», а потому сожалели Глеба Алексеевича
и глубоко ненавидели Дарью Николаевну.
Да
и не поверит тетушка. Она так оплетена хитрыми сетями Дарьи, что обвинит во
всем меня
же.
В дни, когда она чувствовала себя сильнее, по настойчивому желанию Глафиры Петровны, она проводила в доме молодых Салтыковых
и после этого чувствовала себя хуже, приписывая эту перемену утомлению. За неделю до дня ее смерти, Глафира Петровна стала поговаривать о завещании, так как ранее, несмотря на то, что уже определила кому
и что достанется после ее смерти, боялась совершать этот акт,
все же напоминающий о конце. Ей казалось, что написание завещания равносильно приговору в скорой смерти.
Прошло пять дней, а Глафира Петровна была
все в том
же положении; даже были часы, когда она казалась бодрее. В один из этих дней, совершенно смущенная неуспехом своего страшного дела, Дарья Николаевна влила остатки зелья в поданное Глафире Петровне питье, но
и это оказалось безрезультатным.
Несмотря на приговор врачей, несмотря на очевидность разрушения организма больного человека, у окружающих
все же нет-нет, да мелькнет мысль, а может быть
и выздоровеет.
Решение относительно сирот окончательно примирило с ней многих из поверивших распространившимся было толкам о том, что она «приложила руку» к смерти Глафиры Петровны. Власть имущая в Москве «особа», хотя
и защищавшая, как мы видели, горячо Дарью Николаевну,
все же внутренно чувствовала во
всей этой истории что-то неладное, неразгаданное.
Петька рассказал, как плохо жить ему у господина, который хотя
и богат, но очень скуп: кормит скверно, одевает плохо, нередко жалует побоями; воровство
же с рук никогда не сходит:
все побои да побои. Жаловаться некуда, в суде не послушают да еще выдерут плетьми или кнутом,
и опять к господину.
— Пол да серед сами съели, печь да палата в наем отдаем, а идущим по мосту милости подаем (то есть мошенничаем),
и ты будешь, брат, нашего сукна епанча (то есть такой
же вор). Поживи здесь, в нашем доме, в котором
всего довольно: наготы
и бедноты изнавешаны месты, а голоду
и холоду — анбары стоят. Пыль да копоть, притом нечего
и лопать.
Само собою разумеется, что началось следствие, которое привело Докукина к казни. Во
все время суда Докукин оставался при своем убеждении
и с ним
же умер на плахе. Было немало
и других примеров в этом
же роде, которые потонули в общем море тогдашней уголовщины.
Несколько молодежи сначала обступили пустырь, где
все же, по их понятиям, жил «колдун», но увидав молодого парня, видимо, того
же искусника, который устроил гору, осмелились подойти поближе, познакомились с хозяином
и мало-помалу пустырь, особенно по праздникам, представлял оживленное зрелище, где молодежь обоего пола с визгом
и криком в запуски каталась с горы.
Но носимый Салтыковой целые годы хитроумный план имел для нее самой своеобразное наслаждени среди битья своих дворовых
и крепостных смертным боем, он был
все же разнообразием, умственной, духовной пищей жестокой помещицы, а в этой пище нуждался даже этот лютый зверь в человеческом образе, эта, сделавшая свое имя, именем исторического изверга, — Салтычиха. Развязка плана близилась к концу. Ее ускорила сама Фимка.
Но по истечении первых дней неожиданной перемены с барыней,
вся дворня, так
же и Фимка, пришла в себя
и искренно поверила в благодетельную для них перемену домашнего режима.
— Так приходи, парень, завтра, тоже жаль
и тебя, ишь как она к себе приворожила… Сам не свой стал, как узнал о ней
всю правду-истину… Приходи
же…
— А как не придет… Может она с ним успела повидаться
и разговорить… Влюбленные — дураки,
всему поверят… Меня
же, может, теперь клянет во
всю да разные ковы против меня
же строит.
Знают также они, что молодая девушка, которую, несмотря на близость ее к барыне
и барину,
все же любили в доме за кроткий нрав
и даже порой небезопасное заступничество перед барыней за не особенно провинившихся, находится в погребице, в распоряжении его, Кузьмы.
От глаз некоторых из них, вероятно, не ускользнуло
и то, как тащил Кузьма в погребицу бесчувственную Фимку, а от ушей те ужасные стоны,
все же слышимые на дворе, раздававшиеся из погребицы во время кровавой расправы его со своей бывшей возлюбленной.
Обо
всем этом сметливый парень догадался при первом
же взгляде на собравшихся в людской дворовых,
и стал с напускной развязанностью
и деланным хладнокровием разговаривать с окружающими
и даже вместе с ними соболезновать о смерти «бедного барина». Беседа, впрочем, не особенно клеилась,
и Кузьма Терентьев, чувствуя, что более не выдержит принятой на себя роли, вовремя удалился в свой угол.
Время шло. Для иных оно летело с быстротой человеческой мысли, для других тянулось шагами черепахи. Последние тяжелые, еле движущиеся шаги времени испытывали на себе
все дворовые
и отчасти крестьяне Дарьи Николаевны Салтыковой. Но как ни медленно двигался для них год за годом, убегающее в вечность время не потеряло
и для этих несчастных своего всеисцеляющего свойства. Прошедшее, полное крови
и мук, забывалось перед восстававшим страшилищем такого
же будущего.
Она любит Костю именно так, чтобы оставить
всех и прилепиться к нему, она хотела бы, чтобы он чувствовал так
же.
И он чувствует. Он сказал ей это сам… Какой-нибудь час тому назад. Но почему
же она теперь так сразу поняла то, что не постигала последние годы, когда произошел вдруг какой-то странный перелом в их отношениях?
Обрадованный драгоценностью, юноша не обратил особенного внимания на эти слова.
И теперь он смотрел на кольцо не с мыслью о прежнем его владельце, а с мыслью о Маше, которой особенно из
всех подарков «особы» оно понравилось. Она несколько раз примеряла его себе на руку
и, хотя оно было ей велико, но
все же прелестно оттеняло белоснежный цвет ее ручек. С этого времени это кольцо стало для него еще дороже.
За последнее время он много думал
и пришел к убеждению, что «власть имущая в Москве особа» играет в его жизни какую-то таинственную, но важную роль, что между ними «особой» существует какая-то связь, хотя ему
и неизвестная, но прочная
и серьезная. По некоторым отрывочным фразам
и полусловам «особы» Костя мог догадаться, что заботы, которые старик проявляет относительно его, для «особы» обязательны. Кому
же, как не ему, может он поведать
все происшедшее, кому
же как не ему должен он выложить свою душу?
— Молчи, молчи, я
и слышать не хочу, меня ничем не подкупишь… Подкупай приказных… — я, по милости своего господина, сыта, одета, обута
и всем довольна… Корысти
же у меня нет ни на столько…
Костя не успел еще прийти в себя от решения Тамары Абрамовны
все сейчас
же доложить его превосходительству, как она уже вернулась в свою комнату
и отрывисто произнесла...
К тому
же, за последнее время до «особы» стали действительно со
всех сторон доходить странные слухи о происходящем в доме его «протеже»,
и слухи эти были так настойчивы
и упорны, что с ними он находил нужным считаться, если не по должности высшего административного чиновника, по просто как человек, так много лет защищавший эту женщину от нареканий
и силою своего служебного авторитета заставлявший умолкать, быть может, как теперь оказывается, справедливые обвинения.
Но
все эти меры стушевывались в глазах народа антирусской внутренней
и внешней политикой нового государя. Для пополнения казны портили монету
и завели банки, бумагами которого платили расходы «как наличными деньгами», что смутило народ по новизне дела. Деньги
же требовались особенно на внешнюю политику, противную интересам России.
Но более
всего Петр Федорович, который по меткому выражению императрицы Екатерины, «первым врагом своим был сам», вредил себе своим отношением к жене. Став императором, он тотчас
же поместил ее с семилетним Павлом на отдаленный конец Зимнего дворца, в полном пренебрежении. Ей даже не давали любимых фруктов. Подле него появилась Елизавета Романовна Воронцова, в блеске придворного почета,
и ее высокомерный тон оскорблял даже посланников. Император не скрывал своего к ней расположения
и грозил жене монастырем.