Неточные совпадения
Только два больших тома «Histoire des voyages», [«История путешествий» (фр.).] в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом
и пошли, длинные, толстые, большие
и маленькие книги, — корочки без книг
и книги без корочек;
все туда
же, бывало, нажмешь
и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку.
— Кажется, я имел случай изучить эту породу людей — их столько к тебе ходит, —
все на один покрой. Вечно одна
и та
же история…
Большой статный рост, странная, маленькими шажками, походка, привычка подергивать плечом, маленькие, всегда улыбающиеся глазки, большой орлиный нос, неправильные губы, которые как-то неловко, но приятно складывались, недостаток в произношении — пришепетывание,
и большая во
всю голову лысина: вот наружность моего отца, с тех пор как я его запомню, — наружность, с которою он умел не только прослыть
и быть человеком àbonnes fortunes, [удачливым (фр.).] но нравиться
всем без исключения — людям
всех сословий
и состояний, в особенности
же тем, которым хотел нравиться.
В старости у него образовался постоянный взгляд на вещи
и неизменные правила, — но единственно на основании практическом: те поступки
и образ жизни, которые доставляли ему счастие или удовольствия, он считал хорошими
и находил, что так всегда
и всем поступать должно. Он говорил очень увлекательно,
и эта способность, мне кажется, усиливала гибкость его правил: он в состоянии был тот
же поступок рассказать как самую милую шалость
и как низкую подлость.
Мне казалось, что важнее тех дел, которые делались в кабинете, ничего в мире быть не могло; в этой мысли подтверждало меня еще то, что к дверям кабинета
все подходили обыкновенно перешептываясь
и на цыпочках; оттуда
же был слышен громкий голос папа
и запах сигары, который всегда, не знаю почему, меня очень привлекал.
Войдя в кабинет с записками в руке
и с приготовленной речью в голове, он намеревался красноречиво изложить перед папа
все несправедливости, претерпенные им в нашем доме; но когда он начал говорить тем
же трогательным голосом
и с теми
же чувствительными интонациями, с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее
всего на него самого; так что, дойдя до того места, в котором он говорил: «как ни грустно мне будет расстаться с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал,
и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
Он молился о
всех благодетелях своих (так он называл тех, которые принимали его), в том числе о матушке, о нас, молился о себе, просил, чтобы бог простил ему его тяжкие грехи, твердил: «Боже, прости врагам моим!» — кряхтя поднимался
и, повторяя еще
и еще те
же слова, припадал к земле
и опять поднимался, несмотря на тяжесть вериг, которые издавали сухой резкий звук, ударяясь о землю.
Когда подле матушки заменила ее гувернантка, она получила ключи от кладовой,
и ей на руки сданы были белье
и вся провизия. Новые обязанности эти она исполняла с тем
же усердием
и любовью. Она
вся жила в барском добре, во
всем видела трату, порчу, расхищение
и всеми средствами старалась противодействовать.
Отуманенными дремотой глазами я пристально смотрю на ее лицо,
и вдруг она сделалась
вся маленькая, маленькая — лицо ее не больше пуговки; но оно мне
все так
же ясно видно: вижу, как она взглянула на меня
и как улыбнулась.
И я написал последний стих. Потом в спальне я прочел вслух
все свое сочинение с чувством
и жестами. Были стихи совершенно без размера, но я не останавливался на них; последний
же еще сильнее
и неприятнее поразил меня. Я сел на кровать
и задумался…
Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она уже была не нужна ему: он надел другую
и, перегнувшись перед маленьким зеркальцем, которое стояло на столе, держался обеими руками за пышный бант своего галстука
и пробовал, свободно ли входит в него
и обратно его гладко выбритый подбородок. Обдернув со
всех сторон наши платья
и попросив Николая сделать для него то
же самое, он повел нас к бабушке. Мне смешно вспомнить, как сильно пахло от нас троих помадой в то время, как мы стали спускаться по лестнице.
Все это прекрасно! — продолжала бабушка таким тоном, который ясно доказывал, что она вовсе не находила, чтобы это было прекрасно, — мальчиков давно пора было прислать сюда, чтобы они могли чему-нибудь учиться
и привыкать к свету; а то какое
же им могли дать воспитание в деревне?..
Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало во мне в не менее сильной степени другое чувство — страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь, не понравиться ему: может быть, потому, что лицо его имело надменное выражение, или потому, что, презирая свою наружность, я слишком много ценил в других преимущества красоты, или, что вернее
всего, потому, что это есть непременный признак любви, я чувствовал к нему столько
же страху, сколько
и любви.
Все находили, что эта привычка очень портит его, но я находил ее до того милою, что невольно привык делать то
же самое,
и чрез несколько дней после моего с ним знакомства бабушка спросила: не болят ли у меня глаза, что я ими хлопаю, как филин.
Между нами никогда не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною
и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях; я
же, как ни желал высказать ему
все, что было у меня на душе, слишком боялся его, чтобы решиться на откровенность; старался казаться равнодушным
и безропотно подчинялся ему.
Иленька молчал
и, стараясь вырваться, кидал ногами в разные стороны. Одним из таких отчаянных движений он ударил каблуком по глазу Сережу так больно, что Сережа тотчас
же оставил его ноги, схватился за глаз, из которого потекли невольные слезы,
и из
всех сил толкнул Иленьку. Иленька, не будучи более поддерживаем нами, как что-то безжизненное, грохнулся на землю
и от слез мог только выговорить...
Судя по особенной хлопотливости, заметной в буфете, по яркому освещению, придававшему какой-то новый, праздничный вид
всем уже мне давно знакомым предметам в гостиной
и зале,
и в особенности судя по тому, что недаром
же прислал князь Иван Иваныч свою музыку, ожидалось немалое количество гостей к вечеру.
Сонечка занимала
все мое внимание: я помню, что, когда Володя, Этьен
и я разговаривали в зале на таком месте, с которого видна была Сонечка
и она могла видеть
и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда мне случалось сказать, по моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я произносил его громче
и оглядывался на дверь в гостиную; когда
же мы перешли на другое место, с которого нас нельзя было ни слышать, ни видеть из гостиной, я молчал
и не находил больше никакого удовольствия в разговоре.
«Что
же он это делает? — рассуждал я сам с собою. — Ведь это вовсе не то, чему учила нас Мими: она уверяла, что мазурку
все танцуют на цыпочках, плавно
и кругообразно разводя ногами; а выходит, что танцуют совсем не так. Вон
и Ивины,
и Этьен,
и все танцуют, a pas de Basques не делают;
и Володя наш перенял новую манеру. Недурно!.. А Сонечка-то какая милочка?! вон она пошла…» Мне было чрезвычайно весело.
Сколько я ни спрашивала, больше она мне ничего не сказала, только приказала подать столик, пописала еще что-то, при себе приказала запечатать письмо
и сейчас
же отправить. После уж
все пошло хуже да хуже.
Maman уже не было, а жизнь наша шла
все тем
же чередом: мы ложились
и вставали в те
же часы
и в тех
же комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин —
все было в обыкновенное время; столы, стулья стояли на тех
же местах; ничего в доме
и в нашем образе жизни не переменилось; только ее не было…
Неточные совпадения
Подсмотри в щелку
и узнай
все,
и глаза какие: черные или нет,
и сию
же минуту возвращайся назад, слышишь?
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в то
же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену.
Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Городничий. Я сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой
же, теперь
же я задам перцу
всем этим охотникам подавать просьбы
и доносы. Эй, кто там?
Городничий.
И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как
же и не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что на сердце, то
и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
О! я шутить не люблю. Я им
всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю
всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра
же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается
и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)