Неточные совпадения
— И
я заприметил, — счел долгом поддержать в жене мнение и о
своей прозорливости старик. — А Талечка, как и что? — после некоторой паузы с тревогой в голосе спросил он, не соображая, что этим вопросом разрушал в уме жены впечатление того, что и он что-нибудь заприметил.
— Вот то-то и оно… Этого-то
мне допытаться и хочется, а как приступиться, ума не приложу. С Талечкой говорить без толку не приходится, а, между тем, лучшей для ней партии и желать нечего — человек он хороший, к старшим почтительный, не то что все остальные петербургские блазни, кажись бы в старых девках дочь
свою сгноила, чем их на ружейный выстрел к ней подпустила бы. К тому же и рода он хорошего, а со стариком вы приятели.
— Так слушай же, — Екатерина Петровна склонила
свою голову на плечо Талечки, — полюбила
я его с первого раза, как увидела, точно сердце оборвалось тогда у
меня, и с тех пор вот уже три месяца покоя ни днем, ни ночью не имею, без него с тоски умираю, увижу его, глаза отвести не могу, а взглянет он — рада сквозь землю провалиться, да не часто он на
меня и взглядывает…
«Катя любит его… худеет, страдает, так вот что значит эта любовь… грешная, земная!.. Небесная любовь к человечеству, любовь, ведущая к самоотречению, не имеет
своим следствием страдания, она, напротив, ведет к блаженству, она сама — блаженство! А он? Он, она говорит, не любит ее… он любит
меня… она уверяет, что это правда… А
я?»
Это значит,
своему личному, себялюбивому чувству приносить в жертву любовь к человечеству, это значит забыть обо всех, кроме
своего собственного „
я“ и его — этого другого „
я“.
Я не стану на ее дороге,
я не буду ее соперницей, хотя бы
мне пришлось принести в жертву
свою и даже его жизнь».
Любит ли он
меня или нет,
я должна помочь Кате в ее беде,
я обещала ей и сделаю,
я выскажу ему, что заставлять страдать ее, такую хорошую, добрую — грех, что он может убить ее
своим невниманием, быть может, умышленным;
я читала, что мужчины практикуют такого рода кокетство, он должен узнать ее, понять ее и тогда он оценит и ее, и ее чувство к нему…»
«Он должен отказаться от этой любви, ведь
я же отказываюсь от
своей, чтобы спасти Катю. Он тоже должен спасти ее, хотя бы во имя любви ко…
мне».
— Доконал
меня этот бес, лести преданный, — начинал он обыкновенно
свой рассказ, повторяя искажение девиза графа Аракчеева: «без лести преданный», — девиза, прибавленного самим императором Павлом Петровичем, в представленном ему проекте герба возведенного им в редкое в России баронское достоинство Аракчеева. Это искажение было придумано неизвестным остряком и переходило из уст в уста среди врагов Аракчеева.
— Как вам это нравится? — задавал Зарудин обыкновенно вопрос
своему собеседнику после прочтения этого письма и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ну уж и ответил
я ему — чай, глаза у него перекосило, как читал он мое письмо.
Павел Кириллович начинал читать
свой резкий ответ: «В губернии моей до 500 помещиков, и ежели
я исполню желание вашего сиятельства и войду с вами в особую переписку по делам вашего имения, то
я не вправе буду отказать в оном последнему из дворян и не буду иметь времени на управление губернией.
— Слышал уже
я, слышал, посмотрим, посмотрим, на нее не твоими влюбленными глазами, авось найдем, что не совсем совершенство, — подсмеивался Андрей Павлович над
своим приятелем.
Он готов был бы лучше перенести все муки отвергнутой любви, умереть у ног недосягаемого для него кумира, чем видеть этот кумир поверженным — ему казалось это оскорблением
своего собственного чувства, унижением
своего собственного «
я», того «
я», которым он за несколько часов до этого охотно бы пожертвовал для боготворимой им девушки.
— Если это не нравится вам и Федору Николаевичу, то
я могу и прекратить к нему
свои визиты… — вспыхнул сын.
—
Я со
своей стороны ничего бы не имел против этого брака, Наташа девушка хорошая, почтительная, образованная, да и не бесприданница, чай; тебе тоже жениться самая пора, как бишь его у немцев есть ученый или пророк, что ли, по-нашему…
— Нечего тут — «но,
я», — раздражительно, обтирая салфеткою
свои губы, продолжал ворчать Павел Кириллович, — говори что-нибудь одно, а вилять нечего, свататься хочешь, сам поеду, не хочешь, тоже сам съезжу, все напрямки выскажу старику, говорит сын, что беседовали, да читали, насчет любви со стороны моего сына ни чуточки…
Вы сказали
мне, что искренно, честно любить может только безусловно хороший человек, а такого человека нельзя не любить в
свою очередь, что способность такой любви не дается в удел всем, а является лишь результатом нравственной высоты человека.
— Полно, полно, успокойся… Услышит мать, начнет допрашивать…
Я высказала
свое мнение, но слишком резко. За последнее извини…
— Приехал
я, в доме у них дым коромыслом, — повествовал старик, сидя с трубкой в зубах на диване
своего кабинета, сидевшему перед ним смертельно бледному сыну, — два доктора.
— Ты весь в грязи, — обратился к Алексею Андреевичу цесаревич, — пойдем ко
мне,
я тебе дам
свою рубашку, перемени.
— Сам
я, батюшка граф, привозил рожать в усадьбу Лукьяновну, сам и пустой гробик в церковь хоронить носил, а ребеночка Настасья Федоровна за
своего выдала… Глашка, горничная ее, сказывала, что подушки она подкладывала, чтобы твою графскую милость в обман ввести, вот она какая непутевая, а безвинных людей пороть, на это ее взять, прежде пусть на себе лозы испытает…
— Прости, соколик мой ясный, прости, желанный мой, из одной любви к тебе, моему касатику, все это
я, подлая, сделала, захотелось привязать тебя еще пуще к себе и видела
я, что хочешь ты иметь от
меня ребеночка, а
меня Господь наказал за что-то бесплодием, прости, ненаглядный мой, за тебя готова
я жизнь отдать, так люблю тебя, из спины ремни вырезать, пулю вражескую за тебя принять, испытать муку мученическую… — начала, обливаясь слезами, причитать Настасья Федоровна, стараясь поймать в
свои объятия ноги отступавшего от нее графа.
— Какое же слово
я дал, ваше превосходительство,
я свою дочь в выборе принуждать не буду, а она о Николае Павловиче и думать забыла, с большим вниманием и интересом к графу относится.
— Вы забываетесь, ваше превосходительство, — в
свою очередь вскочил и крикнул Федор Николаевич: —
Я сам…
Пусть ты прав, она любит
меня, она самоотверженно, подобно героиням классического мира, принесла
свою любовь в жертву дружбе…
Наполеон видел и невыгодное расположение союзной армии, и намерение ее обойти его правый фланг, чтобы отрезать ему дорогу на Вену и отделить от остальных полков, расквартированных в окрестностях этого города; поэтому он был почти уверен в победе и накануне битвы велел объявить по армии следующее воззвание: «Позиции, занимаемые нашими — страшны; и в то же время, как русские будут идти в обход моего правого фланга, они
мне подставят
свой фланг.
«А если какая фря и станет
мне поперек дороги, в порошок сотру, сама сгину, но погублю
своим бездыханным телом и раздавлю разлучницу…» — продолжала далее думать Минкина, и огонек злобной решимости все более и более разгорался в ее темных, как ночь, глазах.
—
Я подожду, родимый, справляй
свое дело, справляй…
«Несомненно, что она призывает
меня только для медицинской помощи… Разве
я, безумец, не понимаю то расстояние, которое разделяет ничтожного помощника аптекаря от фаворитки первого вельможи в государстве, фаворитки властной, всесильной, держащей в
своих руках не только подчиненных грозного графа, но и самого его, перед которым трепещет вся Россия» — неслось в голове Воскресенского.
— Ну, это ты оставь и сердце
свое переломи… он
мне нужен, а предчувствия эти ваши — одни бабьи бредни…
— Так пришли же ко
мне своих настоящих несчастных! — проговорил граф после некоторой паузы и, поцеловав руку жены, вышел.
— Конечно,
я буду ему верной и честной женой! — добавила Талечка, как бы в
свое оправдание, поняв молчание Бахметьевой за немой укор.
— И что ты, батюшка, граф, родимый мой,
свою верную рабу обижать вздумал; беспокоишь, да
я нонешний день светлым праздником почитаю, что пришел ты, милостивец, навестил
меня, болящую.
— Известное дело как, порадовалась, что по сердцу себе нашел из
своего круга, от души пожелала счастья моему благодетелю. Сказывали, что графиня и красавица писаная, и доброты ангельской. Чай, не солгали
мне, ваше сиятельство?
— О себе? Да что же
мне о себе думать-то, разве
я своя,
я твоя, благодетель мой, до конца живота твоя, что захочешь ты, то с верной холопкой сделаешь, захочешь — при себе оставишь, а захочешь — на двор с Мишей выкинешь или, может, одну — твоя воля графская, а
мне чего же о себе думать.
— Дайте
мне, ваше сиятельство, с мыслями собраться… Как и речь
свою начать, не придумаю… К приезду-то вашему да к беседе этой
я уже с полгода, как к исповеди готовилась, даже слегла в постель, истомившися, думала перед вами во всех моих прежних грехах покаяться, да и в сторону… а тут ноне еще грех прибавился, так и не соображу…
— Вижу, матушка, ваше сиятельство, что нет в вас ни на столько хитрости, — Минкина показала на кончик мизинца
своей правой руки. — Хорошо, значит,
я сделала, что поспешила предстать перед ваши ясные очи, пока люди обо
мне вам ни весть чего наговорить не успели… Все равно, не нынче-завтра узнали бы вы, кто здесь до вас восемь лет царил да властвовал, кого и сейчас в Грузине, в Питере, да и по всей Россее называют графинею…
— Может, вы думаете, ваше сиятельство, что
я полоумная… Не бойтесь, в полном рассудке, хотя за последнее время вся исстрадалась
я да измучилась, но видно родилась
я такая крепкоголовая… Простите
меня, ваше сиятельство, окаянную, поведаю
я вам тайну великую, все равно от людей услыхали бы, бремя с души
своей сниму тяжелое… Слушайте, как на духу, ни словечка не солгу
я вам…
И решила
я тогда, что дождусь
я приезда вашего,
свой грех прошлый с ним вам, как на духу, выложу, возьму Мишутку, да и попрощаюсь с его сиятельством, не показав ему горя моего тайного…
— Тебя! — протянул он. — Вот как, а
я, дурак, думал, что если ты моя, то и твои деньги тоже мои. Впрочем, если так,
я могу уйти, ты сообщи все
своей дорогой мамаше, подложный вексель в ее руках, она может подать на
меня в суд, если
я до завтра останусь в живых. У
меня есть верный друг, он сослужит
мне последнюю службу.
—
Я к ним и ходить бросила — мерзость одна! — резко заключила
свой рассказ Дарья Алексеевна.
—
Мне теперь легко,
я высказалась,
я облегчила
свою наболевшую душу, поклянитесь же
мне, что ни одна живая душа не узнает врученной вам
мною тайны… — заключила она и с мольбой посмотрела на него.
«Спихнули дочку против воли, породниться со
мной захотели! — думал он со злобой о стариках Хомутовых. — Тоже святошей прикидывается, а сама сохнет под кровлей законного мужа по любви к другому, чай, сбежала бы давно, кабы не страх да не стыд, который видно не весь потеряла… — продолжал он
свои размышления уже по адресу
своей жены. — Надо за нею глаз да глаз, недаром пословица молвится: „в тихом омуте черти водятся“».
— После смерти матери ты выдашь
мне верящее письмо на управление всеми
своими делами и домом, и имением, квартиру нашу мы разделим, и
я займу заднюю половину, мы с тобой, таким образом, не будем расставаться, в глазах же света будет весьма естественно, что ты как девушка не можешь жить одна и пригласила к себе
своего ближайшего родственника.
— Чего глазища-то на
меня свои уставила, за правду рассердилась, непутевая… Мать при смерти лежит, а она невесть где по чужим людям слоняется… домой вернулась, чем бы прямо к матери, она с этим охальником, прости Господи, шуры-муры разводит, бесстыжая.
— Только в здоровьи большой изъян от него делается, — продолжала она вслух, — трех дней после того человек не выживает, потому и дать его — грех на душу большой взять надо, все равно, что убивство… Баба-то делается совсем шалая, в умопомрачении, видела
я однорядь еще в
своей деревне, одна тоже девка на другой день после этого снадобья Богу душу отдала… Говорю, что все равно, что убивство, грех, большой грех.
А как умерла она, домекнулся
я, окаянный, что опоила ее Агафониха и отдалась она
мне сама не
своя, заглодала с тех пор тоска
меня змеей лютою!..
— И-и смертушка моя приходит, — заныла в
свою очередь старуха, — боюсь
я его, окаянного, глазищи у него огнем горят, как у дьявола, заприметит он
меня, неровен час, живую не выпустит.
—
Я употреблю к тому все
свои силы, но знайте также, что
меня привлекает не любопытство к наружным обрядам общества;
я хочу увериться в том, чего жаждет, но не постигает душа моя; хочу иметь средства утвердиться в добродетели и усовершенствовать те, которыми обладаю, хочу знать, бессмертна ли душа моя?
— Да… но клянусь вам, что эта любовь давно похоронена в моем сердце и никто, даже он не узнает о ней… Клянусь вам… Мы должны будем жить всю жизнь…
Я не могу жить с тайной от вас… от
своего мужа…