Неточные совпадения
Что
мне во всей этой красоте, когда
я каждую минуту, каждую секунду должен и принужден теперь знать, что вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около
меня в солнечном луче, и та даже во всем этом пире и хоре участница, место знает свое, любит его и счастлива, а
я один выкидыш и только по малодушию моему до сих пор
не хотел понять это!»
Собака Азорка в «Униженных и оскорбленных»: «Шерсть на ней почти вся вылезла, тоже и на хвосте. Длинноухая голова угрюмо свешивалась вниз. В жизнь мою
я не встречал такой противной собаки. Казалось, она целый день лежит где-нибудь мертвая, и, как зайдет солнце, вдруг оживает».
«Косность! О, природа! Люди на земле одни, — вот беда! «Есть ли в поле жив человек?» — кричит русский богатырь. Кричу и
я,
не богатырь, и никто
не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и — посмотрите на него, разве оно
не мертвец? Все мертво и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание, — вот земля!» («Кроткая»).
И так почти в каждом рассказе… Большие романы, с героями, наиболее близкими душе Достоевского. «Замечательно, что Раскольников, быв в университете, почти
не имел товарищей, всех чуждался, ни к кому
не ходил и у себя принимал тяжело. Впрочем, и от него скоро все отвернулись… Он решительно ушел от всех, как черепаха в свою скорлупу». «
Я — человек мрачный, скучный, — говорит Свидригайлов. — Сижу в углу. Иной раз три дня
не разговорят».
Подросток пишет: «Нет,
мне нельзя жить с людьми! На сорок лет вперед говорю. Моя идея — угол… Вся цель моей «идеи» — уединение…» Версилов говорит ему: «
Я тоже, как и ты, никогда
не любил товарищей».
« — Господа,
я предлагаю ничего
не стыдиться!
— Ах, как
я хочу ничего
не стыдиться! — с восторгом воскликнула Авдотья Игнатьевна.
Не было развратницы развратнее этой женщины, и
я имел счастие заслужить ее доверенность.
Поистине, человек — это прирожденный дьявол. «Сатана sum et nihil humanum a me alienum puto», — заявляет черт Ивану Карамазову.
Я — сатана, и ничто человеческое
мне не чуждо. Говорит он это по поводу полученного им ревматизма. Но
не только подверженность ревматизму, — в человеке вообще нет ничего, что было бы чуждо дьяволу. «
Я думаю, — говорит Иван, — что, если дьявол
не существует, и, стало быть, создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию».
«Как
я донес букет,
не понимаю, — сказал Версилов. —
Мне раза три дорогой хотелось бросить его на снег и растоптать ногой… Ужасно хотелось. Пожалей
меня, Соня, и мою бедную голову. А хотелось потому, что слишком красив. Что красивее цветка на свете из предметов?
Я его несу, а тут снег и мороз.
Я, впрочем,
не про то: просто хотелось измять его, потому что хорош».
«
Я не могу быть счастлив, — пишет самоубийца, — даже и при самом высшем и непосредственном счастье любви к ближнему и любви ко
мне человечества, ибо знаю, что завтра же все это будет уничтожено: и
я, и все счастье это, и вся любовь, и все человечество — обратимся в ничто, в прежний хаос.
А под таким условием
я ни за что
не могу принять никакого счастья просто потому, что
не буду и
не могу быть счастлив под условием грозящего завтра нуля.
Это — чувство, это непосредственное чувство, и
я не могу побороть его».
«Это — чувство, это непосредственное чувство, и
я не могу побороть его», — пишет самоубийца в «Приговоре».
«А что, когда бога нет? — говорит Дмитрий Карамазов. — Тогда, если его нет, то человек — шеф земли, мироздания. Великолепно! Только как он будет добродетелен без бога-то? Вопрос!
Я все про это… Ракитин смеется. Ракитин говорит, что можно любить человечество и без бога. Ну, это сморчок сопливый может только так утверждать, а
я понять
не могу».
Это сморчок сопливый может так утверждать, а
я понять
не могу».
— Да?
Я не понял; вас хотел спросить».
Нет,
мне жизнь однажды дается и никогда ее больше
не будет;
я не хочу дожидаться «всеобщего счастья».
Я и сам хочу жить, а то лучше уж и
не жить».
Чтобы доказать себе, что он «смеет», Раскольников убивает старуху процентщицу. «
Я не человека убил,
я принцип убил…
Не для того
я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор!
Я просто убил; для себя убил, для себя одного…
Мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли
я, как все, или человек? Смогу ли
я переступить или
не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли
я дрожащая, или право имею?»
«
Я сейчас иду предавать себя. Но
я не знаю, для чего
я иду предавать себя, — говорит Раскольников. — Преступление? Какое преступление? — вскричал он в каком-то внезапном бешенстве. —
Не думаю
я о нем, и смывать
не думаю! Только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия, теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто от низости и бездарности моей решаюсь!»
Лиза говорит ему же: «
Не хочу
я быть вашею сердобольною сестрою, хотя вы всякого безногого и безрукого стоите».
Забоюсь, — так кто же будет лечить
меня от испуга, где же взять ангела, как Соню?» Подросток пишет про себя: «Валялась на постели какая-то соломинка, а
не человек, — и
не по болезни только!» Иван Карамазов жалуется Алеше на черта: «Он
меня трусом назвал!
—
Не успеет, может быть, — заметил
я.
И неужели ты думаешь, что
я не знал, например, хоть того, что если уж начал
я себя спрашивать и допрашивать: вошь ли человек? — то, стало быть, уж
не вошь человек для
меня, а вошь для того, кому этого и в голову
не заходит и кто прямо без вопросов идет…
Я себя убил, а
не старушонку!
— Если бы
не было взято так твердо решение мое на завтра, — подумал он вдруг с наслаждением, — то
не остановился бы
я на целый час пристраивать мужичонку, а прошел бы мимо его и только плюнул бы на то, что он замерзнет…»
Я пробовал большой разврат и истощил в нем силы: но
я не люблю и
не хотел разврата»…
— Ну, какой
я игрок. Шулер —
не игрок.
— Э-эх! Человек недоверчивый! — засмеялся Свидригайлов. — Ведь
я сказал, что эти деньги у
меня лишние. Ну, а просто, по человечеству,
не допускаете, что ль?»
« — Довольно! — произнес он решительно и торжественно. — Прочь миражи, прочь напускные страхи! Есть жизнь! Разве
я сейчас
не жил?»
— Да что вам сказать? Разве
я знаю, чем? Видите, в каком трактиришке все время просиживаю, и это
мне всласть, т. е.
не то чтобы всласть, а так, надо же где-нибудь сесть… Ну, был бы
я хоть обжора, клубный гастроном, а то ведь вот что могу есть! (Он ткнул пальцем в угол, где на маленьком столике, на жестяном блюдце, стояли остатки ужасного бифштекса с картофелем.)»
Перенести
я не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским.
— «Не-на-висть!» — с яростной насмешкой передразнила
меня Татьяна Павловна».
«Неужели он до такой степени ее любит? — думает Подросток. — Или до такой степени ее ненавидит?
Я не знаю, а знает ли он сам-то?»
Князь Мышкин говорит Рогожину: «Твою любовь от злости
не отличишь». И Маврикий Николаевич говорит Ставрогину про Лизу: «Из-под беспрерывной к вам ненависти, искренней и самой полной, каждое мгновение сверкает самая искренняя безмерная любовь и — безумие! Напротив, из-за любви, которую она ко
мне чувствует, тоже искренно, каждое мгновение сверкает ненависть — самая великая!»
«Вдруг за сердце, слышу, укусила фаланга, злое-то насекомое, понимаешь? Обмерил
я ее глазом. От
меня, клопа и подлеца, она вся зависит, вся, вся кругом, и с душой, и с телом. Очерчена. Эта мысль, мысль фаланги, до такой степени захватила
мне сердце, что оно чуть
не истекло от одного томления… Взглянул
я на девицу, и захотелось
мне подлейшую, поросячью, купеческую штучку выкинуть: поглядеть это на нее с насмешкой и тут же огорошить ее с интонацией, с какою только купчик умеет сказать...
Сам Дмитрий в восторге от своего поступка. Но что вызвало этот поступок? Только ли «искра божия», вспыхнувшая в разнузданном хаме? Или, рядом с нею, тут было все то же утонченное нравственное сладострастие, которого здоровой крови даже
не понять: «Вся от
меня зависит, вся, вся кругом, и с душой, и с телом. Очерчена». А он, как Подросток в своих сладострастных мечтах: «они набегут, как вода, предлагая
мне все, что может предложить женщина. Но
я от них ничего
не возьму. С
меня довольно сего сознания».
«
Я ведь… Вы, может быть,
не знаете,
я ведь, по прирожденной болезни моей, даже совсем женщин
не знаю».
Подпольный человек пишет: «В мечтах своих подпольных
я иначе и
не представлял себе любви, как борьбою, начинал ее всегда с ненавистью и кончал нравственным покорением, а потом уж и представить себе
не мог, что делать с покоренным предметом».
«Друг мой, — сказал Версилов грустно, —
я часто говорил Софье Андреевне в начале соединения нашего, впрочем, и в начале, и в середине, и в конце: «Милая,
я тебя мучаю и замучаю, и
мне не жалко, пока ты передо
мною, а ведь умри ты, и
я знаю, что уморю себя казнью».
«Кажется, столько во
мне этой силы теперь, — говорит Дмитрий Карамазов, — что
я все поборю, все страдания, только чтобы сказать и говорить себе поминутно:
я есмь! В тысяче мук —
я есмь, в пытке корчусь, — но есмь! В столпе сижу, но и
я существую, солнце вижу, а
не вижу солнца, то знаю, что оно есть».
«
Не веруй
я в жизнь, — говорит Иван, — разуверься
я в порядке вещей, убедись даже, что все, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази
меня хоть все ужасы человеческого разочарования, — а
я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то
не оторвусь от него, пока его весь
не осилю!
«
Я живуч, как дворовая собака, — говорит Версилов. —
Я дожил почти до пятидесяти лет и до сих пор
не ведаю, хорошо это, что
я дожил, или дурно. Конечно,
я люблю жить, и это прямо выходит из дела; но любить жизнь такому, как
я, — подло… И неужели земля только для таких, как мы, стоит? Всего вернее, что да; но идея эта уж слишком безотрадна…»
«Да что же это
я! — воскликнул он в глубоком изумлении. — Ведь
я знал же, что
я этого
не вынесу, так чего же
я до сих пор себя мучил? Ведь вчера же, сходя с лестницы,
я сам сказал, что это подло, гадко, низко… Ведь
меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило.
«Спасите
меня! — истерически кричит подросток Лиза Алеше Карамазову. —
Я убью себя, потому что
мне все гадко!
Я не хочу жить, потому что
мне все гадко!
Мне все гадко, все гадко!»
—
Не общество.
Я знаю, что в нашем обществе такой же беспорядок, как и везде; но снаружи формы еще красивы, так что если жить, чтобы только проходить мимо, то уж лучше тут, чем где-нибудь».
«
Я сам
не знаю, чего хочу. Вот, спросите, сударь: «Егорка! Чего ты хочешь? Все могу тебе дать», — а
я, сударь, ведь ни слова вам в ответ
не скажу, затем, что сам
не знаю, чего хочу».
«Куда нам ехать вместе сегодня же? Куда-нибудь опять «воскресать»? Нет, уж довольно проб… Да и неспособна
я. Если ехать, то в Москву, и там делать визиты и самим принимать, — вот мой идеал, вы знаете… Началось с красивого мгновения, которого
я не вынесла. А так как
я и без того давно знала, что
меня всего на один миг только и хватит, то взяла и решилась…
Я разочла мою жизнь на один только час и спокойна»…
Это
не земное,
я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде
не может перенести.