Неточные совпадения
Это положение
есть не только аналитическое суждение, выведенное на основании рассмотрения понятия религии, но вместе с тем и религиозное синтетическое суждение a priori [Синтетические суждения a priori — в системе Канта такие суждения, которые увеличивают данное
познание и при этом проистекают не из опыта, а из свойств человеческого мышления.].
Но в этом смысле в психологизме могут считаться повинны решительно все деятельности духа: разве
познание не
есть также факт душевной жизни, разве мораль не имеет своей психологии (более придирчивые критики и рассматривают мораль лишь как психологический факт)?
«Высшие миры», которых достигать учит «духовное знание», строго говоря,
есть наш же собственный мир, воспринимаемый лишь более широко и глубоко; и как бы далеко ни пошли мы в таком
познании, как бы высоко ни поднялись по лестнице «посвящений», все же оно остается в пределах нашего мира, ему имманентно [Эта мысль находит ясное выражение в книге Эмиля Метнера.
То, что постигается здесь, трансцендентно лишь гносеологически, т. е. в силу ограниченности нашей, а не по сущности (как тригонометрия является нам трансцендентной, пока мы ей не научились или, вернее, пока она в нашем сознании еще не пробуждена: имманентный характер математического
познания в этом смысле с такой силой
был указан еще Платоном в его «Федоне»).
Поэтому-то нет и не может
быть никакого «духовного знания», опирающегося на метод, для
познания Бога (а не одного лишь божественного).
Чтобы оценить значение веры, нужно прежде всего принять, что вера хотя и не подчиняется категориям логического, дискурсивного
познания, однако тем самым еще не низводится на степень субъективного верования, вкуса или прихоти, ибо такое истолкование противоречит самому существу веры: это
была бы неверующая вера.
Отсюда следует практическая максима: все, что может стать предметом
познания, должно
быть познаваемо.
Между тем, строго говоря, между религиозной верой и «мистическим эмпиризмом» столь же мало общего, как и вообще между верой и
познанием, в составе коего интуиция
есть, действительно, совершенно неустранимый элемент.
Для рассудка («чистого разума») такое удостоверение, может
быть, и является «мистическим» и установляется «верою», но это показывает только всю условность и недостаточность отвлеченно-рассудочного понимания
познания, ибо корень
познания жизненно-прагматический, и понятие эмпирии должно уже наперед включать в себя признак действенности, ощупывающей вещи и отличающей идеальности от реальностей (кантовские «талеры» в воображении или в кошельке) [Имеется в виду рассуждение И. Канта в «Критике чистого разума» (Кант И. Соч · · В 6 т. М., 1964.
Панлогизм Гегеля может
быть понят только в том смысле, что для него
познание — миро-и самопознание,
есть вместе с тем и богопознание.
Следовательно, это не
есть расширение
познания о данных сверхчувственных предметах, но расширение теоретическою разума и его
познания по отношению к сверхчувственному вообще, поскольку это побуждает нас допустить, что
есть такие предметы, хотя мы и не имеем возможности определить их точнее, значит расширить наше
познание об объектах.
И если индивидуальная истина
есть вообще contradictio in adjecto даже в области
познания, то уж тем более в области религии, где каждый отдельный индивид перед лицом Бога ощущает себя как человек или как человечество.
Однако эти идеи отличаются от мифов тем, что они не только свидетельствуют у Канта о реальном присутствии или откровении трансцендентного, но содержат в себе даже меньше реальности, чем опытное
познание,
суть только схемы, теневые следы, не более.
И тем не менее даже и в этом учении Канта об идеях как имманентных проекциях Ding an sich заключается драгоценное зерно теории мифотворчества: Ding an sich, трансцендентная теоретическому
познанию, все же познаваема, и притом своим особым путем, отличным от имманентно-опытного; кантовские постулаты практического разума, его «разумная» вера,
есть также не что иное, как мифотворчество.
Но это соображение имело бы силу лишь в том случае, если бы догматические понятия
были непосредственным орудием религиозного
познания; для такой цели понятия
были бы, конечно, негодным средством.
Бог недоступен разуму как предмет
познания,
есть для него Ding an sich, находится вне досягаемости для его категорий.
И самое учение Платона об идеях как основе
познания может
быть понято как учение о мифической структуре мысли, миф, касание трансцендентного, «умного бытия», предшествует логически, дает основу для отвлеченного рационального
познания [Cp. свящ.
Разумеется ли здесь формально-логическое a priori, проявляющееся в каждом отдельном акте
познания, или же это
есть действительное припоминание о мифотворческом ведении, причем второстепенное значение для разрешения этого вопроса имеет вопрос, когда произошла встреча с трансцендентным: в этой ли жизни или за ее пределами?
Философия не
есть мудрость мира, но
познание не-мирового (Nichtweltlichen), не
познание внешней меры, эмпирического бытия и жизни, но знание того, что вечно, что
есть Бог и что проистекает из его натуры…
С. 293.]. «Вера
есть постольку нечто субъективное, поскольку необходимость содержания, доказанность называют объективным, — объективным знанием,
познанием» (67) [Ср. там же.
Следовательно, сознание непостижимости Божией
есть познание Божией сущности, и поклоняемся достигнутому не в том отношении, какая это сущность, но в том, что
есть сия сущность» [Там же, 190.
Ибо все то
есть задняя Божия, что после Бога доставляет нам
познание о Нем, подобно тому как отражение и изображение солнца в водах показывает солнце слабым взорам, которые не могут смотреть на него, потому что живость света поражает чувство…
Для Евномия, как мы уже знаем, не представлялось сомнения в возможности адекватного, исчерпывающего
познания божественной сущности помощью понятий («имен»), и главным таким понятием являлась «нерожденность» [«Подобно малолетним и по-детски, попусту занимаясь невозможным, как бы в какой-нибудь детской ладони, заключают непостижимое естество Божие в немногих слогах слова: нерожденность, защищают эту глупость и думают, что Божество толико и таково, что может
быть объято человеческим разумом одно наименование» (Творения иже во святых отца нашего св. Григория Нисского, т. VI. М., 1864, стр.299.
Ибо божественная сущность своею безмерностью превосходит всякую форму, постигаемую нашим умом; таким образом мы не можем постигнуть ее чрез
познание того, что она
есть, но имеем о ней лишь некоторое понятие чрез
познание того, что она не
есть» (Est autem via remotions utendum, praecipue in consideratione divinae substantiae.
Познание Божества для человека, так же как и для чинов ангельских и для всякой твари, возможно лишь путем снисхождения Божества и ответного восхождения твари, только через сопричастие (ταΐς μετοχαΐς μύνον), «само же Оно, насколько Оно
есть в себе, по своему собственному началу и свойству выше ума, сущности и знания» (de d. п., II, 4, с.
«После первой и блаженной природы (Божества) никто — не из людей только, но даже и из премирных сил, и самих, говорю, Херувимов и Серафимов — никогда не познал Бога, если кому не открыл Он сам» (1–2). «Из относящегося к учению о Боге и воплощении как не все неизреченно, так и не все может
быть выражено речью; и не все недоступно
познанию, и не все доступно ему» (3).
«Пресущественность Божия (την ύπερουσιότητα την θείαν) не может
быть ни названа словом, ни понимаема, ни созерцаема каким бы то ни
было образом, она превосходит все и выше
познания (ύπεράγνωστον), она пребывает недосягаема и для необъятной силы выше небесных умов, для всех оставаясь совершенно и навсегда непостижимой и неизреченной.
В сем состоянии не можем мы ничего о Нем сказать, кроме что Он единственно Себе самому известен: понеже Он никакой твари, какое бы имя она ни имела, неизвестен иначе, как только как Он открывает себя самого в шаре Вечности, а вне шара и сверх оного, Он
есть для всего сотворенного смысла вечное ничто, цело и совсем скрыт и как бы в своей собственной неисследимой тайне завит и заключен; так что
познание наше о Нем вне бездонного шара мира Вечности
есть более отрицательно, нежели утвердительно, то
есть мы познаем более, что Он не
есть, нежели что Он
есть».
Бог постижим только в силу и меру своего откровения о Себе: «Видел дух мой с радостным ужасом, что вне пределов сего вечного округа (шара Вечности) ничего не
было, как только бесконечное непостижимое Божество, без цели и пределов, и что вне сего шара Вечности ничего не можно
было о самом Боге ни видеть, ни познавать, кроме только отрицательного
познания, то
есть что Он не
есть» (гл. V, § 6).
Вещь в себе
есть Grenzbegriff, предельное понятие, превышающее всякое
познание.
«Законы природы», идея о все общей мировой детерминированности, о каком-то perpetuum mobile [Вечный двигатель (лат.).]
есть необходимое вспомогательное орудие
познания, его прагматические костыли, опираясь на них человек расширяет свою мощь и положительную свободу.
Но они совершенно бесполезны как для
познания других вещей, так и бытия их, ибо не находятся в причастных им вещах;· ведь в таком случае они могли бы,
быть может, являться причиной в таком смысле, как примесь белого
есть причина того, что нечто бело…
Они не желали ничего и
были спокойны, они не стремились к
познанию жизни так, как мы стремимся сознать ее, потому что жизнь их
была восполнена.
Искусство
есть мудрость будущего века, его
познание, его философия.
Без этих общих понятий, как это одинаково
было ясно и Платону, и Аристотелю, невозможно
познание и мышление.
Одновременно с этим Бог пробуждает в человеке сознание его тварной свободы тем, что дает ему закон или заповедь: «И заповедал Господь Бог, говоря: от всякого дерева в саду ты
будешь есть, а от древа
познания добра и зла не
ешь от него: ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь» (Быт. 2:16–17).
В религиозном своем существе язычество
есть познание невидимого чрез видимое, Бога через мир, откровение Божества в твари.
Неточные совпадения
Нет спора, что можно и даже должно давать народам случай вкушать от плода
познания добра и зла, но нужно держать этот плод твердой рукою и притом так, чтобы можно
было во всякое время отнять его от слишком лакомых уст.
Ему
было девять лет, он
был ребенок; но душу свою он знал, она
была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его
была переполнена жаждой
познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
Слишком сильные чувства не отражались в чертах лица его, но в глазах
был виден ум; опытностию и
познанием света
была проникнута речь его, и гостю
было приятно его слушать; приветливая и говорливая хозяйка славилась хлебосольством; навстречу выходили две миловидные дочки, обе белокурые и свежие, как розы; выбегал сын, разбитной мальчишка, и целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад ли или не рад
был этому гость.
Брат Василий задумался. «Говорит этот человек несколько витиевато, но в словах его
есть правда, — думал <он>. — Брату моему Платону недостает
познания людей, света и жизни». Несколько помолчав, сказал так вслух:
Он прочел все, что
было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие
познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные
познания в истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их.