Неточные совпадения
Спрашиваю еще
раз: как бы это могло
быть, если бы в тогдашнем обществе уже не назревали высшие душевные запросы? И назревали они с 20-х годов.
И бабушка моя его недолюбливала, называла чуть не «кутейником» (хотя он не
был из семинаристов), особенно после его женитьбы, во второй
раз, на очень молоденькой своей ученице, местного дворянского рода.
С этим путейцем-романистом мне тогда не случилось ни
разу вступить в разговор. Я
был для этого недостаточно боек; да он и не езжал к нам запросто, так, чтобы набраться смелости и заговорить с ним о его повести или вообще о литературе. В двух-трех более светских и бойких домах, чем наш, он, как я помню, считался приятелем, а на балах в собрании держал себя как светский кавалер, танцевал и славился остротами и хорошим французским языком.
Другая тогдашняя знаменитость бывала не
раз в Нижнем, уже в мое время. Я его тогда сам не видал, но опять, по рассказам дяди, знал про него много. Это
был граф В.А. Соллогуб, с которым в Дерпте я так много водился, и с ним, и с его женой, графиней С.М., о чем речь
будет позднее.
И это
было на склоне ее карьеры, в 60-х годах, когда я, приехав
раз в Нижний зимой, уже писателем, видел ее, кажется, в этой самой «Гризельде» и пошел говорить с нею в уборную.
Конец ее
был довольно печальный. В последний
раз я с ней встретился в «Кружке», в зиму 1866 года.
Это
была последняя полоса его игры, когда он, уже пожилым человеком, еще сохранял большую артистическую энергию. Случилось так, что я его в Нижнем не видал (и точно не знаю, езжал ли он к нам, когда меня уже возили в театр) и вряд ли даже видал его портреты. Тогда это
было во сто
раз труднее, чем теперь.
И тем разительнее выходил контраст между Подколесиным и Большовым. Такая бытовая фигура, уже без всякой комической примеси, появилась решительно в первый
раз, и создание ее
было делом совершенно нового понимания русского быта, новой полосы интереса к тому, что раньше не считалось достойным художественной наблюдательности.
Студентов в театрах я как-то не замечал; но на улицах видал много, особенно на Тверской, и
раз в бильярдной нашей гостиницы сидел нарочно целый час, пока там играли два студента. Они прошли туда задним ходом, потому что посещение трактиров
было стеснено. Оба
были франтоваты, уже очень взрослые, барского тона, при шпагах.
Не надо забывать, что тургеневские Лиза и Елена принадлежали как
раз к этой генерации, то
есть стали взрослыми девицами к половине 50-х годов.
Улыбышев как
раз перед нашим поступлением в Казань писал свой критический этюд о Бетховене (где оценивал его, как безусловный поклонник Моцарта, то
есть по-старинному), а для этого он прослушивал у себя на дому симфонии Бетховена, которые исполняли ему театральные музыканты.
И это
было. Я
раз убежал от гнусной экзекуции, которой подвергались проститутки, попавшие в руки совсем озверевшей компании. И не помню, чтобы потом участники в такой экзекуции после похмелья каялись в том, а те, кто об этом слышал, особенно возмущались.
У него
были повадки хозяина, любителя деревни, он давно стал страстным охотником, и сколько
раз старик Фогель, смешной профессор уголовного права, заходил к нему в лабораторию условиться насчет дня и часа отправления на охоту. И с собаками Александра Михайловича мы
были знакомы.
Нельзя сказать, чтобы тогдашняя барщина (по крайней мере у отца) подъедала хозяйство самих крестьян. Она усиливалась в рабочую пору, но если выгоняли на работу лишний
раз против положения (то
есть против трех-четырех дней в неделю), то давались потом льготные дни или устраивали угощение, род „помочи“.
Езда на"сдаточных"
была много
раз описана в
былое время. Она представляла собою род азартной игры. Все дело сводилось к тому: удастся ли вам доехать без истории, то
есть без отказа ямщика, до последнего конца, доставят ли вас до места назначения без прибавки.
Ведь это
был как
раз поворотный пункт нашего внутреннего развития. Жестокий урок только что
был дай Западом северо-восточному колоссу. Сторонников николаевского режима, конечно,
было немало в тогдашнем Петербурге. В военно-чиновничьей сфере они преобладали. И ни одного сокрушенного лица, никаких патриотических настроений, разговоров в театрах, на улице, в магазинах, в церквах.
Давали балет"Армида", где впоследствии знаменитая Муравьева исполняла, еще воспитанницей, роль Амура, а балериной
была Фанни Черрито. Я успел побывать еще два
раза у итальянцев, слушал"Ломбардов"и"Дон-Паскуале"с Лаблашем в главной роли. Во всю мою жизнь я видел всего одну оперу в современных костюмах, во фраках и, по-тогдашнему, в пышных юбках и прическах с большими зачесами на ушах.
Тогда это считалось крайне отяготительным и чем-то глубоко ненужным и схоластическим. А впоследствии я не
раз жалел о том, что меня не заставили засесть за греческий. И уже больше тридцати лет спустя я-по собственному побуждению — в Москве надумал дополнить свое"словесное"образование и принялся за греческую грамоту под руководством одной девицы — "фишерки", что
было характерным штрихом в последнее пятнадцатилетие XIX века для тогдашней Москвы.
Немецкая печать лежала на всей городской культуре с сильной примесью народного, то
есть эстонского, элемента. Языки слышались на улицах и во всех публичных местах, лавках, на рынке почти исключительно — немецкий и эстонский. В базарные дни наезжали эстонцы, распространяя запах своей махорки и особенной чухонской вони, которая бросилась мне в нос и когда я попал в первый
раз на базарную площадь Ревеля, в 90-х годах.
И вот
раз (это
было осенью), возвратившись из Петербурга, я стал думать о комедии, где героиней
была бы эмансипированная девица, каких я уже видал, хотя больше издали.
Сколько
раз он повторял до последних годов, что на такие писательские ужины он уже потом не попадал, потому что их и не бывало. Это
были действительно сливки тогдашней литературы.
Все это мог бы подтвердить прежде всего сам П.И.Вейнберг. Он
был уже человек другого поколения и другого бытового склада, по летам как бы мой старший брат (между нами всего шесть лет разницы), и он сам служит резким контрастом с таким барским эротизмом и наклонностью к скоромным разговорам. А ему судьба как
раз и приготовила работу в журнале, где сначала редактором
был такой эротоман, как Дружинин, а потом такой"Иона Циник", как его преемник Писемский.
Писемский
был сто
раз прав в своих грубых, но справедливых разносах.
Некрасова и Салтыкова я не встречал лично до возвращения из-за границы в 1871 году. Федора Достоевского зазнал я уже позднее. К его брату Михаилу, уже издававшему журнал"Время", обращался всего
раз, предлагал ему одну из пьес, написанных мною в Дерпте, перед переездом в Петербург. С Тургеневым я познакомился в 1864 году, когда
был уже издателем"Библиотеки".
Снеткову я уже видал и восхитился ею с первого же
раза. Это
было проездом (в Дерпт или оттуда), в пьесе тогдашнего модного"злобиста"Львова"Предубеждение, или Не место красит человека".
Проникать в помещение цензуры надо
было через лабиринт коридоров со сводами, пройдя предварительно через весь двор, где помещался двухэтажный флигель с камерами арестантов. Денно и нощно ходил внизу часовой — жандарм, и я в первый
раз в жизни видел жандарма с ружьем при штыке.
Его ближайший сверстник и соперник по месту, занимаемому в труппе и в симпатиях публики, В.В.Самойлов, как
раз ко времени смерти Мартынова и к 60-м годам окончательно перешел на серьезный репертуар и стал"посягать"даже на создание таких лиц, как Шейлок и король Лир. А еще за четыре года до того я, проезжая Петербургом (из Дерпта), видел его в водевиле"Анютины глазки и барская спесь", где он играл роль русского"пейзана"в тогдашнем вкусе и
пел куплеты.
Отправились мы в университет первого сентября. Мой коллега Калинин слушал всех профессоров, у кого ему предстояло экзаменоваться; а я почти что никого, и большинство их даже не знал в лицо, и как
раз тех, кто должен
был экзаменовать нас из главных предметов.
Кавелин видел меня тогда, кажется, в первый
раз, но фамилию мою знал и читал если не"Однодворца", то комические сцены, которые я напечатал перед тем в журнале"Век", где он
был одним из пайщиков и членов редакции.
Я попал как
раз в тот момент, когда с высоты этой импровизированной трибуны
был поставлен на referendumвопрос: идти ли всем скопом к попечителю и привести или привезти его из квартиры его (на Колокольной) в университет, чтобы добиться от него категорических ответов на требования студентов.
Но прежде всего надо
было бы еще
раз повернее узнать: получим ли мы с моим Неофитом Калининым кандидатские баллы. Разброд в университете
был полнейший. Фактически он не существовал. Отметки
были у нас, несомненно, кандидатские. Диссертацию я быстро изготовил, уже переселившись с Васильевского острова в квартиру, где опять поместился с моими прошлогодними сожителями, в том самом квартале, где произошла студенческая манифестация, на Колокольной, также близ Владимирской церкви, в одном из переулков Стремянной.
Для Ф.А. Снетковой в пьесе не
было роли, вполне подходившей к ее амплуа. Она вернулась из-за границы как
раз к репетициям"Однодворца". Об этой ее заграничной поездке, длившейся довольно долго, ходило немало слухов и толков по городу. Но я мало интересовался всем этим сплетничаньем, тем более что сама Ф.А.
была мне так симпатична, и не потому только, что она готовилась уже к роли в"Ребенке", прошедшем через цензурное пекло без всяких переделок.
Мой протест, который я сначала выразил Васильеву, прося его
быть посредником, вызвал сцену тут же на подмостках. Самойлов — в вызывающей позе, с дрожью в голосе — стал кричать, что он"служит"столько лет и не намерен повторять то, что он десятки
раз говорил со сцены. И, разумеется, тут же пригрозил бенефицианту отказаться от роли; Васильев испугался и стал его упрашивать. Режиссер и высшее начальство стушевались, точно это совсем не их дело.
Пьесу мою они обещали прочесть, но не напечатали. Я не хотел их торопить и вряд ли
был у них еще
раз в тот приезд, когда ставил"Однодворца".
Театр слишком меня притягивал к себе. Я попал как
раз к приезду нового директора, Л.Ф.Львова, брата композитора, сочинившего музыку на"Боже, царя храни". Начальник репертуара
был некто Пельт, из обруселой московской семьи французского рода, бывший учитель и гувернер, без всякого литературного прошлого, смесь светского человека с экс-воспитателем в хороших домах.
Когда прекратились вызовы актеров и дошла очередь до меня, я должен
был восемь
раз сряду появляться в ложе, и на этот
раз не в директорской, а в министерской, в той, что слева от зрителей.
"Ребенок"как
раз написан
был в ту полосу моей интимной жизни, когда я временно отдавался некоторому «духовному» настроению. Влюбленность и жизнь в семействе той очень молодой девушки, которая вызвала во мне более головное, чем страстное чувство, настраивали меня в духе резко противоположном тому научному взгляду на человека, его природу и все мироздание, который вырабатывался у меня в Дерпте за пять лет изучения естественных наук и медицины.
Он еще не
был дряхлым стариком, говорил бойко, с очень приятным тоном и уменьем рассказывать; на этот
раз без той слезливости, над которой подсмеивались среди актеров-бытовиков с Садовским во главе.
К"Современнику"я ни за чем не обращался и никого из редакции лично не знал;"Отечественные записки"совсем не собирали у себя молодые силы. С Краевским я познакомился сначала как с членом Литературно-театрального комитета, а потом всего
раз был у него в редакции, возил ему одну из моих пьес. Он предложил мне такую плохую плату, что я не нашел нужным согласиться, что-то вроде сорока рублей за лист, а я же получал на 50 % больше, даже в"Библиотеке", финансы которой
были уже не блистательны.
С самим издателем — Михаилом Достоевским я всего один
раз говорил у него в редакции, когда
был у него по делу. Он смотрел отставным военным, а на литератора совсем не смахивал, в таком же типе, как и Краевский, только тот
был уже совсем седой, а этот еще с темными волосами.
О нем мне много рассказывали еще до водворения моего в Петербурге; а в те зимы, когда Сухово-Кобылин стал появляться в петербургском свете, А.И.Бутовский (тогда директор департамента мануфактур и торговли) рассказал мне
раз, как он
был прикосновенен в Москве к этому делу.
Он служил тогда председателем Коммерческого совета в Москве и попал как
раз на тот вечер у г-жи Нарышкиной, когда в квартире Сухово-Кобылина
была убита француженка, его любовница.
Поэтому, когда он ставил пьесу — и на Александрийском театре, — он всегда
был отменно доволен всеми исполнителями, даже и актера Нильского похваливал.
Раз они играют в его пьесе — они должны
быть безукоризненно хороши.
То, что явилось в моем романе"Китай-город"(к 80-м годам),
было как
раз результатом наблюдений над новым купеческим миром. Центральный тип смехотворного"Кита Китыча"уже сошел со сцены. Надо
было совсем иначе относиться к московской буржуазии. А автор"Свои люди — сочтемся!"не желал изменять своему основному типу обличительного комика, трактовавшего все еще по-старому своих купцов.
Но все-таки это
была не только курьезная, но и просветительная новинка. Прививая вкус к шекспировскому театру, она давала повод к сравнительному изучению ролей. Самойлов как
раз выступал в Шейлоке и Лире. УАйры Ольдриджа
было, конечно, вчетверо больше темперамента, чем у русского"премьера", но в общем он не стоял на высоте талантливости Самойлова.
Я его встретил
раз в кабинете начальника репертуара тотчас по его приезде. Он
был уже не молодой, с резко еврейским профилем и даже легким акцентом, или, во всяком случае, с особенным каким-то немецким выговором.
Ристори приехала и в другой
раз в Петербург, привлеченная сборами первого приезда. Но к ней как-то быстро стали охладевать. Чтобы сделать свою игру доступнее, она выступала даже с французской труппой в пьесе, специально написанной для нее в Париже Легуве, из современной жизни, но это не подняло ее обаяния, а, напротив, повредило. Пьеса
была слащавая, ординарная, а она говорила по-французски все-таки с итальянским акцентом.
У Балакирева я в первый
раз увидал и Мусоргского. Их тогда
было два брата: один носил еще форму гвардейского офицера, а другой, автор"Бориса Годунова", только что надел штатское платье, не оставшись долее в полку, куда вышел, если не ошибаюсь, из училища гвардейских подпрапорщиков.
Этот склад ума и это направление мысли и анализа уже назревали в студенческом мире и в те годы, когда я учился, то
есть как
раз во вторую половину 50-х годов.
Испытание самому себе я произвел тогда же, и для этого взял как
раз"В путь-дорогу"(это
было к 1884 году, когда я просматривал роман для"Собрания"Вольфа) и мог уже вполне объективно судить, что за манера
была у меня в моем самом первом повествовательном произведении.