Неточные совпадения
Но в подлинном высшем гнозисе
есть изначальное откровение смысла, солнечный свет, падающий сверху на лестницу
познания.
Борьба против мудрости и глубокомыслия и
есть борьба против философии, против творческой интуиции в
познании, против творческой роли личной гениальности и одаренности в философском
познании.
Неокантианство
есть неосхоластика, но доведшая проблему
познания до трагической остроты.
Для Росмини, принимающего наследие схоластики,
познание Бога
есть наука разума.
Наука
есть познание необходимости через приспособление к мировой данности и
познание из необходимости.
В теории научного
познания Э. Маха
есть неустранимая, фактическая правда.
Заветной целью философии всегда
было познание свободы и
познание из свободы.
И так как подлинный пафос философии всегда
был в героической войне творческого
познания против всякой необходимости и всякого данного состояния бытия, так как задачей философии всегда
был трансцензус, переход за грани, то философия никогда не
была наукой и не могла
быть научной.
Познание муже-женственно, брачно, в нем
есть самоотверженная рецептивность и светоносная активность.
Философия хранит
познание истины как мужскую солнечную активность в отношении к познаваемому [Р. Штейнер в одной из первых своих работ, «Истина и наука», написанной без всякой теософической терминологии, удачно выражает творческую природу
познания истины: «Истина не представляет, как это обыкновенно принимают, идеального отражения чего-то реального, но
есть свободное порождение человеческого духа, порождение, которого вообще не существовало бы нигде, если бы мы его сами не производили.
Наше
познание — выражаясь образно —
есть постоянное вживание в основание мира» (с. 84).].
Философия
есть искусство
познания в свободе через творчество идей, противящихся мировой данности и необходимости и проникающих в запредельную сущность мира.
Нельзя отрицать относительное значение логических категорий, на которых покоится научное
познание, но придавать им высший и абсолютный онтологический смысл
есть просто одна из ложных философий, плененных мировой данностью, бытием в состоянии необходимости.
При самом пристрастном желании трудно
было бы открыть в истории духа человеческого рост научности философского
познания.
Философия всегда боролась за свободу своего творческого акта, всегда
была искусством
познания и постоянно испытывала рабскую зависимость от необходимости, к которой приспособлялась путем научности.
Ласк очень остроумно потребовал логики самой философии, напомнив о том, что кроме логики научного
познания, которой почему-то только и занимались философы, должна
быть логика самого философского
познания и соответствующее учение о категориях [Книга Ласка «Die Logik der Philosophie und die Katego-rienlehre» — одна из самых интересных в современной философской литературе.
[ «Дело состоит в направленности кантианства на самое себя: поскольку кантианская трансцендентальная философия исследует
познание бытия, постольку трансцендентальное философское
познание систематизирует свои собственные принципы; подобным образом трансцендентальная философия
будет познавать априорную форму как внечувственно-действующее, но в логике теперь уже не должно таиться ничего помимо того, что дается априорной теорией и
познанием чувственной данности» (нем.).]
И всегда
будет так, если философию рассматривать как необходимую науку, а не как свободное искусство
познания.
Познание ценностей, т. е. того, что находится за пределами мировой данности, навязанной действительности,
есть дело философии как творческого искусства, а не как науки, и потому не требует логики
познания ценностей.
Интуитивизм и иррационализм для Джемса
есть более пассивное и скромное понимание
познания, т. е. отдание себя действительности, какова она
есть.
Метафизическое
познание не может
быть пассивным послушанием действительности, оно может
быть лишь творческим актом в подлинной действительности.
Можно подумать, что неподвижный мир необходимости для Бергсона создается лишь научными понятиями,
есть лишь полезное приспособление научного
познания.
Творческая, активная природа философского
познания чувствовалась в полете гения, но придавлена
была всеобщим послушанием необходимости, связанным, как
будет видно, глубочайшими религиозными причинами.
Философское
познание не может
быть лишь пассивным, послушным отражением бытия, мира, действительности — оно должно
быть активным, творческим преодолением действительности и преображением мира.
Верят, что критерий истины — интеллектуальный и что истина воспринимается интеллектом пассивно, что
познание истины
есть честное и совестливое послушание.
Это обычное, с ложным пафосом благородства провозглашаемое мнение обостряет вопрос о том,
есть ли
познание истины пассивность, послушность интеллекта или активность, творчество духа?
Пассивное рабство у этой «истины»
есть великое препятствие на пути
познания подлинной Истины.
Познание истины
есть творческое осмысливание бытия, светлое освобождение его от темной власти необходимости.
Человек нового времени должен
был пройти через критическое сомнение, через покинутость и одинокость в
познании.
Плодоносен
был переход от познавательного благополучия Фомы Аквинского к трагедии
познания у Канта.
Творческое
познание, как и всякий творческий акт,
есть самообнаружение силы рассекающей, избирающей и отметающей.
Философское
познание как творческий акт
есть брак по любви.
Быть может, доказательство стоит на пути
познания истины как препятствие встреченной необходимости.
Доказанное в философии не
было бы творческим
познанием,
было бы лишь приспособлением.
Истину философского
познания можно понять и принять лишь тогда, когда
есть зачатки той интуиции бытия, которая достигла высшего своего выражения в творческом познавательном акте философа.
Сколько бы ни пытались Коген или Гуссерль придать
познанию характер, трансцендентный человеку, и освободить
познание от всякого антропологизма, эти попытки всегда
будут производить впечатление поднятия себя за волосы вверх.
Философам кажется, что этот роковой антропологизм философии
есть понижение качества философского
познания, его неизбежная релятивизация.
Критические гносеологи любят теперь говорить, что научное
познание и
есть подлиннейшая реальность, и
есть само абсолютное.
Эта человекоубийственная философия
есть проявление титанической гордости философа, не человека, а философа, и даже не философа, а самой философии, самого философского
познания [Философия Гегеля — предельная и величавая попытка, попытка титана поставить философию выше человека и выше бытия.
Вне-антропологическая и под-антропологическая философия не может
быть названа творческой философией — в ней нет творца, нет творческого преодоления творящим человеком мировой необходимости, в ней человек приведен в состояние абсолютного послушания категориям философского
познания, стремящегося упразднить человека и себя поставить на его место.
Источником философского
познания не могут
быть состояния человека как замкнутого индивидуального существа, не может
быть психологизм.
Человек не
есть психологическая предпосылка философского
познания, он — предпосылка вселенская, онтологическая, космическая.
Источником философского
познания могут
быть лишь космические, универсальные состояния человека, а не психологические, индивидуальные его состояния.
Философия должна
быть свободна от всякого вне ее лежащего авторитета и вне ее лежащих способов
познания.
Благодатная помощь Божья в философском
познании, без которой не может
быть постигнута цельная и окончательная истина, не может
быть методом философии — она может
быть лишь даром, посылаемым за творческий подвиг
познания.
Само философское
познание как самостоятельный акт
было заслонено проблемой научного
познания.
Ни Геккель, ни Коген не могут
быть допущены в сферу теософического и метафизического
познания.
Философия как творческий акт ничего общего не имеет ни с
познанием натуралистическим, ни с
познанием математическим — она
есть искусство.
Это исключительное самосознание человека не может
быть одной из истин философского
познания мира, оно как абсолютное a priori предшествует всякому философскому
познанию мира, которое только через это самосознание и делается возможным.
Неточные совпадения
Нет спора, что можно и даже должно давать народам случай вкушать от плода
познания добра и зла, но нужно держать этот плод твердой рукою и притом так, чтобы можно
было во всякое время отнять его от слишком лакомых уст.
Ему
было девять лет, он
был ребенок; но душу свою он знал, она
была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его
была переполнена жаждой
познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
Слишком сильные чувства не отражались в чертах лица его, но в глазах
был виден ум; опытностию и
познанием света
была проникнута речь его, и гостю
было приятно его слушать; приветливая и говорливая хозяйка славилась хлебосольством; навстречу выходили две миловидные дочки, обе белокурые и свежие, как розы; выбегал сын, разбитной мальчишка, и целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад ли или не рад
был этому гость.
Брат Василий задумался. «Говорит этот человек несколько витиевато, но в словах его
есть правда, — думал <он>. — Брату моему Платону недостает
познания людей, света и жизни». Несколько помолчав, сказал так вслух:
Он прочел все, что
было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие
познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные
познания в истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их.