Неточные совпадения
Я приехал на другой день поутру к Шатрову, и
мы вместе отправились к слепому поэту, который желал казаться зрячим и очень
не любил, если кто-нибудь давал ему чувствовать, что знает его слепоту.
Николев принял
нас в своем кабинете; он был одет парадно и неопрятно, чего по слепоте своей
не мог видеть, но чего терпеть
не мог.
Николев встал, очень свободно пошел
нам навстречу, протянул мне руку, приветствовал очень ласково, запросто поздоровался с Шатровым и, пригласив
нас сесть, воротился к своим креслам и сел в них так ловко, что если б я
не был предупрежден, то
не догадался бы, что он слеп, тем более, что глаза его были совершенно ясны.
[Сочинения Николева были давно напечатаны (1795–1797); отчего подали
нам рукописные —
не знаю.
Она сгорела
не даром: пал великий завоеватель, освобождена явно благословлявшая
нас, а втайне уже замышлявшая козни Европа, имя русского народа стояло на высшей степени славы, и
не грустно, а весело было смотреть на шумно строящуюся, неприбранную, заваленную строительными припасами Москву.
Итак, должно отдать справедливость провидению Глинки: он и в июне 1812 года
не надеялся, чтобы
мы могли отразить военную силу — военною же силою.
Много наслушался я любопытнейших рассказов от С. Н. Глинки, который сам был действующим лицом в этом великом событии; долго, при каждом свидании, я упрашивал его рассказать еще что-нибудь, [В 1836 году С. Н. Глинка выдал книгу под названием «Записки о 1812 годе С. Г., первого ратника Московского ополчения», но в этих записках помещены далеко
не все его рассказы.] но все имеет свой конец, и незаметно перешли
мы с ним от событий громадных к мелким делам, житейским и литературным.
Он весело встретил меня литературными и театральными новостями, точно как будто ничего
не случилось важного с тех пор, как
мы не видались.
Шаховской вскочил с кресел, хватил себя ладонью по лысине (это был его обыкновенный прием, выражение вспышки), забормотал, затрещал и запищал своим в высшей степени фальшивым голосом: «Это что еще? дуляк Кокоскин переложил глупейшим образом на лусские нравы несчастного Мольера и прислал к
нам из Москвы какого-то дуляка ставить свой перевод, как будто бы я без него
не умел этого сделать!
Разумеется, его никто
не будет слушать; зато он
нас посмешит».
«Ну как вам
не стыдно помнить о таком вздоре! — сказал он, — как я рад, что
мы с вами встретились и будем жить вместе в Москве.
Комнатка, в которой он меня принял, была проходная; все наши разговоры могли слышать посторонние люди из соседних комнат, а равно и
мы слышали все, что около
нас говорилось, особенно потому, что кругом разговаривали громко, нимало
не стесняясь присутствием хозяина, принимающего у себя гостя.
Правду сказать, я сам жил довольно тесненько и особенного кабинета у меня
не было, но зато сидели
мы в маленькой угловой гостиной, где никто
нам не мешал и где могли
мы говорить свободно и громко, потому что оба были большие и горячие крикуны.
Долго работали
мы общими силами над постановкой этой пиесы, и я беспристрастно скажу, что
не видал во всю мою жизнь такого непубличного, так называемого благородного, спектакля.
Сойдя со сцены,
мы были еще так полны своими и чужими впечатлениями, что посреди шумного бала, сменившего спектакль,
не смешались с обществом, которое приветствовало
нас восторженными, искренними похвалами;
мы невольно искали друг друга и, отовравшись особым кружком, разумеется, кроме хозяина, говорили о своем чудном спектакле; тем же особым кружком сели
мы за великолепный ужин — и, боже мой, как были счастливы!
Вы, верно,
не забыли этого спектакля и этого ужина,
не забыли этого чистого, упоительного веселья, которому предавались
мы с увлечением молодости и любви к искусству;
не правда ли, что это было что-то необыкновенное, никогда уже
не повторившееся?..
Загоскин
не участвовал в спектакле, но присутствовал на каждой репетиции, ужинал вместе с
нами и разделял наше увлечение.
Стихи плоховаты, но в них именно высказывалась грусть, что кончились наши заботы и тревоги, что уже
не существует предмета и цели наших стремлений, что нет впереди такого спектакля, которого
мы ждали, к которому готовились, как будто к важному событию.
Где вы, тревожные заботы, суеты,
Сердец приятное волненье,
Боязни и надежд пременно ощущенье
И самолюбия мечты?
Где зрителей восторг и удивленье,
Талантам истинным нельстивые хвалы,
Рукоплесканий гром, благодаренье,
Весельем искренним шумящие столы?
Исчезло все… и пустота, смущенье.
Уныние на сердце налегло!
Зачем же цели достиженье,
Свершившись, —
нам отрад
не принесло?
Прочь, души хладные, хулители суровы,
Дерзающие
нас с презреньем порицать!
Влачите рабские приличия оковы!
Не вам божественный огонь в себе питать.
Веселье чистое утехи благородной,
Любовь к искусству — ты питай меня всегда,
От предрассудков всех души моей свободной
Не покидай в сей жизни никогда!
Ничего этого в Загоскине
не было, и я, право,
не знаю, для чего
мы допустили его играть эту роль.
Писарев немедленно уехал к отцу и матери в орловскую деревню;
не дождавшись его возвращения в Москву, я также отправился в свой путь, но с этого времени началась между
нами живая, искренняя переписка, продолжавшаяся постоянно все пять лет моего пребывания в Оренбургской губернии.
Все присутствующие, кроме меня и Наврозова,
не сомневались, что преемником Александра Павловича будет цесаревич Константин; но
мы с Наврозовым были убеждены в противном.
Мы очень хорошо помнили, что в 1820 году был расторгнут брак цесаревича с его законною супругою и последовал манифест, которым узаконялось, что всякий член императорской фамилии, вступивший в брачный союз с лицом,
не принадлежащим к владетельному дому,
не может сообщать ему права императорской фамилии и что дети их на престол никогда взойти
не могут.
Оставшись наедине с Наврозовым, сообщили
мы друг другу свои тревожные опасения и расстались убежденными, что дела так идти
не могут.
Никакой резкий стук или крик
не вырывался отдельно, все утопало в общем шуме, гуле, грохоте, и все составляло непрерывно и стройно текущую реку звуков, которая с такою силою охватила
нас, овладела
нами, что
мы долго
не могли выговорить ни одного слова.
Значительный господин со звездою, видя, что директору
не до него, раскланялся, и
мы на свободе обо всем порасспросили друг друга, обо всем переговорили друг с другом.
Кокошкин
не пропустил случая произнесть коротенькую, но торжественную речь ко всем,
нас окружающим, в которой, представляя мне всю труппу,
не поскупился наговорить мне великолепных похвал.
Репетицию стали продолжать;
мы сели с Кокошкиным на помост храма Вакха, и он с патетическим одушевлением сказал: «
Не правда ли, милый, что
мы в Афинах?
Кавелина я
не застал; мне сказали, что он с сестрой уехал к
нам, и я поспешил домой.
Много произошло перемен с Кавелиным с тех пор, как
мы не видались.
Я так горячо этого желал, что
не сомневался в успехе; я сообщил мои намерения Писареву, который, сомнительно покачав головой, сказал: «Дай бог тебе удачи больше, чем
нам; ты скорее
нас можешь это сделать; ты ему
не начальник, и твоя бескорыстная любовь к театральному искусству придаст убедительность твоим советам, которые подействуют на него гораздо лучше директорских наставлений.
Он ведь пребешеный и когда взбеленится, то сам
не помнит, что говорит; а злобы у него никакой нет, и он предобрый, он всех
нас любит от всего сердца, хотя при случае, осердясь, и укусит».
Не упоминая о нашей прежней, довольно близкой встрече,
мы отрекомендовались друг другу, как люди, которые видятся в первый раз в жизни.
Может быть, публика этого и
не замечала; но
мы, страстные любители театра и внимательные наблюдатели, видели, что с каждым представлением даже старых пиес Щепкин становился лучше и лучше.
Одна Катерина Ивановна
не простила и целый день при
нас язвила своим неумолимым языком смирного уже, как овечка, жалкого кн.
Простившись поспешно с хозяином,
мы разъехались в разные стороны; со мной был Писарев; недалеко отъехав, я вспомнил, что забыл у Шаховского в кабинете нужную мне книгу; я воротился; по обыкновению, никого
не нашел в лакейской, а также и в зале; заглянул к хозяину в кабинет и увидел, что он буквально лежит врастяжку, шепчет молитву и стукается лбом об пол.
Мы поспешили ему сказать, что сегодня Мочалов бесподобен, и Шаховской сел так, чтобы его
не было видно.
Чтоб
не смущать Мочалова, Шаховской
не показывался, а
мы решились даже
не ходить на сцену во время антрактов, как это обыкновенно бывало.
По окончании пиесы
мы поспешили в уборную, где переодевался Мочалов, и восхищенный автор едва
не бросился перед ним на колени.
Зная хорошо Мочалова,
мы скрыли от него причину скорого повторения комедии и, чтобы лучше обмануть и
не смущать его, Шаховской даже
не поехал на репетицию.
Писарев качал головой и молча
не соглашался со мною; вдруг окружили
нас одетые в свои костюмы Щепкин, Рязанцев, Сабурова [Девица Сабурова, воспитанница театральной школы, с прекрасным сопрано, подавала большие надежды
не только как певица, но и как актриса.
Я
не стал его уверять в противном, и
мы отправились продолжать свою прогулку.
От ветерка остров начинал колебаться и двигаться, рыба
не брала, солнце припекало рыбака, и Писарев, выудивший, однако, двух или трех окуней, пересел к
нам в лодку.
Походив,
мы воротились довольно поздно и нашли уже накрытый стол, хотя
не на пристани, которую жгло уже яркое солнце, но все-таки на берегу озера, в густой древесной тени.
Общество наше уменьшилось.
Мы потеряли самого приятного собеседника: Верстовский, как директор музыки при театре, должен был уехать в Москву. В Бедрине
не было фортепьяно, и потому
мы лишены были удовольствия слушать одушевленное пение Верстовского: без аккомпанемента он никогда
не пел, отзываясь слабостью голоса. Кокошкин торжественно обещал, что к будущему нашему приезду будет привезена рояль.
Шаховской ничего
не помнил наизусть, но сказал
нам, что он привез с собой начало своей комедии, еще никому
не читанной, под названием «Игроки».
С
нами в лодке был мальчик для насаживания червей, очень хорошо знающий свое дело; но и здесь Кокошкину захотелось поумничать, и он велел насадить себе червяка совершенно
не так, как надобно.
На возвратном пути
мы заехали к тому острову, где виднелась лодка Писарева, но ее уже там
не было; гребцы наши сказали, что лодка уже у пристани, куда и
мы поспешили.
Мы испытали это уже
не раз.