Вот так мы теперь живем

Энтони Троллоп, 1875

Впервые на русском (не считая архаичных и сокращенных переводов XIX века) – один из главных романов британского классика, современная популярность которого в англоязычном мире может сравниться разве что со славой Джейн Остин (и Чарльза Диккенса). «Троллоп убивает меня своим мастерством», – писал в дневнике Лев Толстой. В Лондон из Парижа прибывает Огастес Мельмотт, эсквайр, владелец огромного, по слухам, состояния, способный «покупкой и продажей акций вознести или погубить любую компанию», а то и по своему усмотрению поднять или уронить котировку национальной валюты; прошлое финансиста окутано тайной, но говорят, «якобы он построил железную дорогу через всю Россию, снабжал армию южан во время Войны Севера и Юга, поставлял оружие Австрии и как-то раз скупил все железо в Англии». Он приобретает особняк на Гровенор-сквер и пытается купить поместье Пикеринг-Парк в Сассексе, становится председателем совета директоров крупной компании, сулящей вкладчикам сказочные прибыли, и баллотируется в парламент. Вокруг него вьются сонмы праздных аристократов, алчных нуворишей и хитроумных вдовушек, руки его дочери добиваются самые завидные женихи империи – но насколько прочно основание его успеха?.. Роман неоднократно адаптировался для телевидения и радио; наиболее известен мини-сериал Би-би-си 2001 г. (на российском телевидении получивший название «Дороги, которые мы выбираем») в постановке Дэвида Йейтса (впоследствии прославившегося четырьмя фильмами о Гарри Поттере и всеми фильмами о «фантастических тварях»). Главную роль исполнил Дэвид Суше, всемирно известный как Эркюль Пуаро в сериале «Пуаро Агаты Кристи» (1989-2013).

Глава XIX. Гетта Карбери выслушивает признание в любви

— Я подумываю, не уехать ли завтра утром, — сказал Феликс матери в воскресенье после обеда.

Роджер в это время гулял по саду, Генриетта сидела у себя в комнате.

— Завтра утром, Феликс! Ты приглашен обедать у Лонгстаффов.

— Ты придумаешь, как объяснить им мой отъезд.

— Это будет чудовищно невежливо. Как ты знаешь, Лонгстаффы — первые люди в округе. Возможно, ты будешь жить в Карбери, так что лучше с ними не ссориться.

— Матушка, ты забываешь, что Долли Лонгстафф — мой лучший друг.

— Это не повод проявлять неучтивость к его отцу и матери. И не забывай, зачем ты сюда приехал.

— Зачем я сюда приехал?

— Чтобы видеться с Мари Мельмотт чаще и свободнее, чем в Лондоне.

— С этим все устроено, — ответил сэр Феликс тоном полнейшего равнодушия.

— Устроено!

— В том, что касается девушки. Не могу же я здесь идти к старику за согласием!

— Феликс, ты хочешь сказать, что Мари Мельмотт приняла твое предложение?

— Я тебе еще раньше говорил.

— Мой дорогой Феликс! Ах, мой мальчик!

От радости мать обняла упирающегося сына и принялась гладить. Вот первый шаг не только к успеху, но и к грядущему величию! Все молодые люди будут завидовать ее сыну, все матери Англии — ей!

— Нет, раньше ты мне не говорил. Но я так счастлива. Она правда тебя любит? Да и как тебя не любить!

— Про это ничего не скажу, но, думаю, она настроена всерьез.

— Если она будет тверда, отец рано или поздно сдастся. Отцы всегда сдаются, если дочь стоит на своем. Да и с чего ему быть против?

— Я не знаю, будет ли он против.

— Ты баронет. Полагаю, он хочет выдать дочку за джентльмена. Не знаю, что его может не устроить. При его богатстве тысяча годовых ничего не изменит. И он назначил тебя в совет директоров. Ах, Феликс, все так хорошо, что просто не верится.

— Я не особо хочу жениться.

— Ах, Феликс, пожалуйста, не надо так говорить. Отчего тебе не жениться? Она очень милая девушка, мы все ее полюбим! Пожалуйста, не поддавайся таким чувствам. Как только разрешится вопрос с деньгами, ты сможешь делать, что пожелаешь. Охотиться, сколько душе угодно, держать дом в любой части Лондона. Ты уже должен понимать, как трудно жить без постоянного дохода.

— Это я понимаю.

— Ты сможешь совершенно забыть про такие заботы. Денег хватит на все до конца твоих дней. Не знаю, как и сказать, до чего я тебя люблю и как тобой восхищаюсь.

И она вновь принялась его гладить, сама не своя от радости и тревоги. Если только ее прекрасный мальчик, который в последние годы позорил ее и разорял, воссияет пред миром как баронет с двадцатью тысячами годового дохода! Она могла бы знать — да и знала в душе, — насколько он эгоистичен. Но если она порой и горевала из-за бесчувственности сына, сейчас мысль о его грядущем успехе затмевала все. Ни она, ни дочь ничего не выиграют от этого брака, помимо того, что избавятся от бремени лишних расходов. Однако какой будет триумф! Феликс — ее сын, и при мысли о его богатстве и блеске мать уносилась в эмпиреи сладостных грез.

— Но, Феликс, — продолжала она, — ты непременно должен остаться и быть завтра у Лонгстаффов. Это всего один день. А если ты сбежишь…

— Сбегу! Что за глупости, матушка.

— Я имела в виду, если ты сразу уедешь в Лондон, то оскорбишь Мельмотта и настроишь девушку против себя. Постарайся всячески ему угождать.

— Фу! — сказал сэр Феликс, но все же согласился вытерпеть еще один невыносимо скучный день в Карбери.

Леди Карбери, сама не своя от счастья, не знала, с кем поделиться. Не будь Роджер так твердолоб, так несведущ в житейских делах, он бы порадовался вместе с ней. Даже не любя Феликса (который, как признавала мать, был с ним груб), Роджер мог бы порадоваться за семью. А так она не смела с ним говорить, зная, что натолкнется на молчаливое осуждение. И даже Генриетта ее не поймет. Как ни хотелось леди Карбери упиваться торжеством, она вынужденно держала язык за зубами. Теперь ее главной целью было за обедом в Кавершеме очаровать мистера Мельмотта.

За весь вечер Роджер обменялся с кузиной Геттой лишь несколькими словами. Хозяин и гости почти не разговаривали до того часа, когда на ужин пришел отец Бархем. Он навещал прихожан в Бенгее и по пути домой заглянул в Карбери.

— Как вам наш епископ? — неосмотрительно спросил Роджер.

— Как епископ — не очень. Не сомневаюсь, что он добрый землевладелец и в этом качестве делает больше добра, чем средний помещик. Однако для епископа этого мало.

— Девять десятых приходского духовенства следуют его руководству во всех церковных вопросах.

— Потому что, как им известно, у него нет своих мнений и он не склонен давить на других. Возьмите любого вашего епископа, у которого есть собственный взгляд — если такие еще остались! — и посмотрите, насколько духовенство согласно с его учением!

Роджер отвернулся и взял книгу. Он уже начал уставать от нового друга. Сам он избегал дурно говорить о католичестве в присутствии отца Бархема, но тот решительно не желал платить ему тем же. Возможно, Роджер не желал вступать в споры еще и потому, что знал — в них побеждает не истина, а умение дискутировать. Генриетта тоже читала, Феликс где-то курил, гадая про себя, движется ли время в этой обители скуки, где нет карт, а выпивку подают только за едой. Однако леди Карбери была вполне готова выслушивать доводы священника, что все средства насаждения религии за пределами его церкви дурны и бесполезны.

— Мне кажется, наши епископы искренни в своей вере, — сказала она с самой обворожительной улыбкой.

— Надеюсь. У меня нет причин сомневаться в этом касательно двух или трех ваших епископов, которых я видел, да и всех остальных, кого не видел.

— Их все уважают как людей добрых и набожных!

— Не сомневаюсь. Ничто не внушает такого уважения, как приличный доход. Однако можно быть превосходным человеком, не будучи превосходным епископом. Я вижу изъяны не в них, а в самой системе. Неужто человек достоин выбирать вожатаев для чужих душ лишь потому, что бесконечными трудами преуспел в стремлении возглавить парламентское большинство?

— Конечно нет, — ответила леди Карбери, совершенно не поняв сути заданного вопроса.

— И вот вы получили своего епископа. Может ли он исполнять свои обязанности, не имея права решать, достоин ли подчиненный ему священник занимаемого места?

— Это и впрямь затруднительно.

— Англичанам, вернее, их части — богатейшим и самым влиятельным — нравится изображать, будто у них есть церковь, хотя им недостает веры ей покоряться.

— Вы считаете, что людьми должны управлять церковники, мистер Бархем?

— В вопросах веры — да, и тут, полагаю, вы со мной согласитесь хотя бы на словах. Вы говорите — ваш долг подчиняться духовным пастырям и наставникам.

— Я думала, это для детей, — ответила леди Карбери. — В катехизисе священник говорит: «Дитя мое».

— Так вас учили в детстве, чтобы при конфирмации вы исповедали свою веру епископу и знали свой долг, когда станете взрослой. Впрочем, я вполне согласен, что ваша церковь считает религию чем-то предназначенным для детей. Ваши взрослые, как правило, в религии не нуждаются.

— Боюсь, что в отношении многих это и впрямь так.

— Меня изумляет, что человек, осознавший это, не бежит в страхе к более надежной религии — если только не чувствует себя вполне спокойным в полном неверии.

— Это хуже, чем ничего. — Леди Карбери вздохнула и поежилась.

— Не знаю, хуже ли это веры, которая не вера, — с жаром произнес священник. — Веры столь необременительной, что человек даже не знает, в чем она состоит, и не спрашивает себя, верит он или не верит.

— Это очень прискорбно, — согласилась леди Карбери.

— По-моему, мы забираемся слишком глубоко, — сказал Роджер, откладывая книгу, которую тщетно пытался читать.

— Мне кажется, очень приятно поговорить на серьезную тему воскресным вечером, — заметила леди Карбери.

Священник выпрямился на стуле и улыбнулся. Он был умен и понимал, что леди Карбери болтает чепуху. И еще он видел, что именно смущает Роджера. Однако эту даму может быть тем легче обратить, что она ничего не понимает и любит говорить напыщенно. А Роджера может подтолкнуть к обращению то самое чувство, из-за которого он сейчас не желает слушать доводов.

— Мне неприятно, когда дурно говорят о моей церкви, — сказал Роджер.

— Вам не понравлюсь я, если, думая о ней дурно, буду говорить о ней хорошо, — ответил священник.

— А потому чем меньше будет сказано, тем лучше, — проговорил Роджер, вставая.

На этом отец Бархем откланялся и ушел в Беклс. Возможно, он посеял семя или хотя бы вспахал почву. Даже попытка вспахать почву — доброе дело, и оно не забудется.

Весь вечер на языке у Роджера вертелись слова, с которыми он обратится к Генриетте, но он удерживался, поскольку назначил объяснение на утро понедельника. Роджер почти мучительно ощущал, что кузина стала к нему ласковее. Гордая независимость, почти грубость, с которой она отвечала ему в Лондоне, как будто исчезла. Когда он здоровался с ней по утрам, она приветливо смотрела ему в лицо. Радовалась цветам, которые он дарил. Спешила исполнить малейшее его пожелание по дому. Он что-то сказал про пунктуальность, и она стала пунктуальна как часы. Он ловил каждый ее взгляд, каждое движение, стараясь понять, что они для него означают. Однако ласковость и предупредительность не давали оснований думать, что Генриетта его любит. Роджер догадывался, в чем дело. Генриетта видит, как неприятны кузену поведение ее брата и матери, и, принимая его сторону против них, старается быть доброй из жалости. Так он читал знаки ее внимания, и читал их с почти абсолютной точностью.

— Гетта, — сказал Роджер после завтрака, — выйдите со мной в сад.

— Вы не поедете на работы?

— Сейчас нет. Я не каждый день езжу на работы.

Генриетта надела шляпку и вышла в сад, зная, что сейчас Роджер повторит свое предложение. В первый же день, увидев у себя в комнате белую розу, она поняла, что так будет, но на сей раз не могла решить, что ответит. Она знала, что любит другого. Этот другой никогда не объяснялся ей в любви, но Генриетта была уверена, что чувство взаимное. Так что она вроде бы не могла принять предложение кузена. И тем не менее Генриетта почти готова была сказать себе: он должен получить, что хочет, просто потому, что этого хочет. Он такой добрый, такой благородный, такой щедрый, такой преданный — вправе ли она отказать настолько хорошему человеку? И она полностью взяла его сторону в отношении Мельмоттов. Мать столько восхваляла Мельмоттовы деньги, что Генриетта уже не могла о них слышать. Тут ничего благородного не было, а вот Роджер вел себя как джентльмен без страха и упрека. Неужели он обречен до конца дней тосковать оттого, что девушка его не любит, — человек, достойный всяческой любви!

— Гетта, — сказал Роджер, — возьмите меня под руку.

Она взяла его под руку, и он продолжал:

— Меня вчера немного раздосадовал священник. Я хочу быть с ним вежливым, а он вечно на меня нападает.

— Но в этом же нет вреда?

— Вред будет, если он научит меня или вас думать пренебрежительно о том, что нас учили уважать.

Значит, подумала Генриетта, разговор будет не о любви, а всего лишь о церкви.

Роджер продолжал:

— Он не должен был при моих гостях нападать на нашу веру так, как я не стал бы говорить о его вере ни при каких обстоятельствах. Мне было неприятно, что вы это слышите.

— Не думаю, что мне это хоть как-нибудь повредило. Я ничуть не поддалась. Думаю, они все так говорят. Это их работа.

— Бедняга! Я пригласил его к себе, поскольку меня огорчало, что джентльмен по рождению и воспитанию совсем не бывает в хороших домах.

— Мне он понравился, только не понравилось, что он говорил глупости про епископа.

— И мне он нравится. — Роджер помолчал. — Полагаю, брат не особенно рассказывает вам о своих делах.

— О своих делах? Вы про деньги? Он никогда не говорит со мной о деньгах.

— Я имел в виду Мельмоттов.

— Нет, не говорит. Феликс вообще почти со мной не разговаривает.

— Интересно, приняла ли она его предложение.

— Насколько я понимаю, практически приняла еще в Лондоне.

— Я не могу разделить чувства вашей матушки по поводу этого брака, поскольку, в отличие от нее, не считаю деньги чем-то настолько важным.

— Феликс очень расточителен.

— Да. Но я собирался сказать, что, хотя для меня невозможно одобрить задуманный ею брак, я вполне осознаю ее бескорыстную преданность сыну.

— Маменька всегда думает только о нем, — сказала Гетта, вовсе не думая упрекнуть мать в безразличии к себе.

— Знаю. И хотя мне думается, что другой ребенок достоин лучшего вознаграждения за свою любовь и заботливость, — при этих словах он глянул на Гетту и улыбнулся, — я вижу, как она печется о Феликсе. Знаете, когда вы только приехали, мы с ней чуть не поссорились.

— Я чувствовала, что произошло что-то неприятное.

— А потом опоздание Феликса меня разозлило. Я становлюсь старым брюзгой, иначе не обращал бы внимания на такие мелочи.

— Я думаю, что вы очень хороший… и добрый. — При этих словах она сильнее оперлась на руку Роджера, почти как если бы собиралась сказать, что любит его.

— Я очень досадовал на себя, — продолжал он, — и назначил вас моим духовником. Публичная исповедь иногда полезна для души, и, думаю, вы поймете меня лучше, чем ваша матушка.

— Я вас понимаю, но думаю, вам не в чем каяться.

— Вы не назначите мне епитимьи?

Она только глянула на него и улыбнулась.

— Тогда я сам ее себе назначу. Я не могу поздравить вашего брата с успешным сватовством, поскольку ничего об этом не знаю, но я вежливо пожелаю ему всяческих благ.

— Это будет епитимьей?

— Если бы вы могли заглянуть в мои мысли, то поняли бы, что да. Я мелочно злюсь на него из-за десятка незначительных проступков. Разве он не бросил сигару на дорожку? Разве не лежал в постели воскресным утром, вместо того чтобы пойти в церковь?

— Но он провел в дороге всю ночь.

— И кто в этом виноват? Впрочем, разве вы не видите, что именно мелочность обиды требует епитимьи? Ударь он меня топором по голове или сожги мой дом, я имел бы право гневаться. Но я злюсь, что он попросил лошадь в воскресенье, — и потому должен искупить свой грех.

Во всем этом не было и слова о любви, что Гетту устраивало как нельзя лучше. Он беседовал с ней как друг — очень близкий друг. Ах, если бы все так и осталось! Однако Роджер не оставил своего намерения.

— А теперь, — сказал он совершенно другим тоном, — я должен поговорить о себе.

И тут же нажатие на его локоть ослабло, так что Роджер левой рукой прижал ладонь Гетты к себе.

— Нет, — сказал он, — не меняйте своего отношения ко мне, пока я говорю. В любом случае мы всегда будем друзьями и родственниками.

— Друзьями! — повторила она.

— Да, друзьями, что бы ни случилось. А теперь выслушайте меня, потому что мне многое надо сказать. Я не стану вновь говорить вам о своей любви. Вы о ней знаете, если только не считаете меня лживейшим из людей. Я мало того что люблю вас, но еще и такой однодум, что не могу избавиться от этой любви. Я часто презираю себя за то, что она занимает столько места в моих мыслях. В конце концов, какой бы хорошей ни была женщина — а в вас для меня соединилось все хорошее, что есть на свете, — мужчина не должен позволять любви брать верх над разумом.

— О да!

— Я позволил. Я просчитываю свои шансы, почти как люди просчитывают свои шансы попасть в рай. Мне хочется, чтобы вы знали меня таким, каков я есть, разом сильным и слабым. Я не завоевал бы вас ложью, даже если бы мог. Я думаю о вас больше, чем следует. Я уверен, совершенно уверен, что вы — единственная возможная хозяйка моего дома, покуда я в нем живу. Если я когда-нибудь смогу жить, как другие, думать о том же, о чем другие, то лишь в качестве вашего мужа.

— Пожалуйста… пожалуйста, не говорите так.

— Да. Я думаю, что имею право это сказать. И право рассчитывать, что вы мне поверите. Я не прошу вас стать моей женой, если вы меня не любите. Не потому, что опасаюсь за себя, а потому, что вы не должны приносить себя в жертву, оттого что я ваш друг и кузен. Но я думаю, вы еще можете меня полюбить — если ваше сердце не отдано другому бесповоротно.

— Что мне на это сказать?

— Мы оба знаем, о чем каждый из нас думает. Похитил ли у меня Пол Монтегю ту, кого я люблю?

— Мистер Монтегю не сказал мне и слова.

— Если бы сказал, то поступил бы дурно по отношению ко мне. Он познакомился с вами в моем доме и, думаю, догадался о моих к вам чувствах.

— Он ничего не говорил.

— Мы были как братья, из которых один много старше другого. Или как отец и сын. Я думаю, ему следовало обратить свои надежды в другом направлении.

— Что мне ответить? Если у него и есть такие надежды, мне он их не открыл. Мне кажется, почти жестоко так допрашивать девушку.

— Гетта, я не хочу быть к вам жестоким. Разумеется, я знаю, что принято. У меня нет права спрашивать вас о Поле Монтегю и нет права ждать ответа. Однако для меня нет ничего важнее. Поймите, я могу надеяться, что вы полюбите даже меня, если не любите другого.

Голос его звучал мужественно и в то же время умоляюще. Взгляд, устремленный на Гетту, светился любовью и тревогой. Она не просто верила ему, но и верила в него безраздельно. Она знала, что он — посох, на который женщина может без страха опереться, вверить ему свою жизнь. В этот миг Гетта почти уступила. Думаю, если бы он обнял ее и поцеловал, она бы сдалась. Она почти любила его и уважала настолько, что, люби он другую, всеми доступными словами убеждала бы ту, что лишь дурочка может ему отказать. Она почти ненавидела себя за недоброту к человеку, так заслуживающему доброты. И хотя она ничего не ответила, но продолжала идти с ним под руку, трепеща.

— Я решил, что скажу вам все, чтобы вы в точности знали мои чувства и мысли. Я показал их вам, как в стеклянной витрине. Если чувствуете хоть немного любви ко мне, не скрывайте ее. Когда мужчина любит, как я, когда от вас зависит, жить ему в свете или тьме, когда в вашей власти распахнуть или захлопнуть перед ним врата земного рая, думаю, вы не оставите его во мраке из-за девичьего стеснения.

— Ах, Роджер!

— Если когда-нибудь придет время, когда вы сможете сказать это от всего сердца, вспомните мою искренность и говорите смело. Я точно не переменюсь. Разумеется, если вы полюбите другого, все будет кончено. Скажите мне смело и об этом. Мне больше нечего добавить. Бог да благословит вас, любовь моя. Надеюсь… надеюсь, мне хватит силы думать более о вашем счастии, нежели о моем.

И он стремительно зашагал к мосту, предоставив Гетте одной добираться до дома.