Вот так мы теперь живем

Энтони Троллоп, 1875

Впервые на русском (не считая архаичных и сокращенных переводов XIX века) – один из главных романов британского классика, современная популярность которого в англоязычном мире может сравниться разве что со славой Джейн Остин (и Чарльза Диккенса). «Троллоп убивает меня своим мастерством», – писал в дневнике Лев Толстой. В Лондон из Парижа прибывает Огастес Мельмотт, эсквайр, владелец огромного, по слухам, состояния, способный «покупкой и продажей акций вознести или погубить любую компанию», а то и по своему усмотрению поднять или уронить котировку национальной валюты; прошлое финансиста окутано тайной, но говорят, «якобы он построил железную дорогу через всю Россию, снабжал армию южан во время Войны Севера и Юга, поставлял оружие Австрии и как-то раз скупил все железо в Англии». Он приобретает особняк на Гровенор-сквер и пытается купить поместье Пикеринг-Парк в Сассексе, становится председателем совета директоров крупной компании, сулящей вкладчикам сказочные прибыли, и баллотируется в парламент. Вокруг него вьются сонмы праздных аристократов, алчных нуворишей и хитроумных вдовушек, руки его дочери добиваются самые завидные женихи империи – но насколько прочно основание его успеха?.. Роман неоднократно адаптировался для телевидения и радио; наиболее известен мини-сериал Би-би-си 2001 г. (на российском телевидении получивший название «Дороги, которые мы выбираем») в постановке Дэвида Йейтса (впоследствии прославившегося четырьмя фильмами о Гарри Поттере и всеми фильмами о «фантастических тварях»). Главную роль исполнил Дэвид Суше, всемирно известный как Эркюль Пуаро в сериале «Пуаро Агаты Кристи» (1989-2013).

Глава III. «Медвежий садок»

Дом леди Карбери на Уэльбек-стрит был довольно скромный и не мог называться особняком, но она въехала сюда, еще будучи при деньгах, так что обставила его очень мило и по-прежнему гордилась, что, несмотря на трудные времена, принимает по вторникам литературных друзей в такой приличной обстановке. Теперь она жила тут с дочерью и сыном. Задняя гостиная, служившая ей кабинетом, отделялась от парадной половины дома дверью, которая всегда стояла закрытой. Здесь леди Карбери писала свои книги, здесь сочиняла льстивые письма редакторам и критикам. Дочь редко беспокоила ее в кабинете, и никого из гостей, кроме редакторов и критиков, сюда не пускали. Однако сыну домашние правила были не указ, и он входил к матери без всякого стеснения. Она только-только набросала две записки, за которые взялась после письма мистеру Фердинанду Альфу, когда вошел ее сын с сигарой в зубах и развалился на диване.

— Мой дорогой, — сказала она, — пожалуйста, не кури у меня в комнате.

— Что за причуда, матушка, — ответил Феликс, бросая, впрочем, недокуренную сигару в камин. — Некоторые женщины уверяют, что любят табачный дым, другие — будто ненавидят его, как черта. А на самом деле все зависит от того, хотят они подольститься или осадить.

— Ты же не думаешь, что я хочу тебя осадить?

— Право слово, не знаю. Не одолжишь ли мне двадцать фунтов?

— Мой дорогой Феликс!

— Конечно, матушка. Но как насчет двадцати фунтов?

— Зачем они тебе, Феликс?

— Ну… по правде сказать, чтобы продолжать игру, пока что-нибудь не устроится. Невозможно жить совсем без денег. Я и так трачу меньше многих. Стараюсь по возможности ни за что не платить, даже стригусь в долг, и, пока получалось, держал экипаж, чтобы не тратиться на кэбы.

— Когда это кончится, Феликс?

— Я никогда не знаю, что чем кончится, матушка. Не могу беречь лошадь, чтобы не устала, когда собаки бегут хорошо. Не могу пропустить любимое блюдо ради тех, что будут за ним. Да и зачем?

Молодой человек не сказал «carpe diem»^[2], но именно эту философию он исповедовал.

— Ты заезжал сегодня к Мельмоттам?

Было пять часов зимнего вечера — время, когда дамы пьют чай, а праздные мужчины играют по клубам в вист и когда праздным молодым людям иногда дозволяется полюбезничать. Леди Карбери считала, что в этот час ее сын должен ухаживать за богатой наследницей Мари Мельмотт.

— Я только что оттуда.

— И что ты о ней думаешь?

— Сказать по правде, матушка, я очень мало о ней думаю. Она не красавица и не дурнушка, не умна и не глупа, не святая и не грешница.

— Тем скорее она будет хорошей женой.

— Быть может. По крайней мере, я вполне готов поверить, что как жена она будет достаточно для меня хороша.

— А что говорит ее мать?

— Мать — чудна́я особа. Я невольно гадаю, сумею ли выяснить, откуда она, даже если женюсь на дочери. Долли Лонгстафф говорит, кто-то ему сказал, что она богемская еврейка, но я думаю, она слишком для этого толстая.

— Какое это имеет значение, Феликс?

— Решительно никакого.

— Она с тобой любезна?

— Да, вполне любезна.

— А отец?

— Ну, он не выставляет меня из дома. Разумеется, за ней увивается с полдюжины молодых людей, и думаю, у старика от них в глазах рябит. Он больше думает, как заманить герцогов на обед, чем о дочкиных женихах. Любой сможет ее заполучить, кто ей приглянется.

— Тогда почему бы не ты?

— Почему бы не я, матушка? Я стараюсь как могу, и нет нужды погонять лошадь, когда та бежит сама. Ты одолжишь мне деньги?

— Ах, Феликс, ты же знаешь, как мы бедны. А ты по-прежнему держишь охотничьих лошадей.

— У меня всего две лошади, если ты об этом, и я с начала сезона не заплатил за их содержание и шиллинга. Послушай, матушка, да, это рискованная игра, но я веду ее по твоему совету. Если я женюсь на мисс Мельмотт, полагаю, все выправится. Однако едва ли верный путь к женитьбе — показать всему свету, что я на мели. Для такого дела нужно жить на достаточно широкую ногу. Я свел охоту к минимуму, но, если я совсем от нее откажусь, будет много желающих рассказать на Гровенор-сквер, отчего я так поступил.

На такой довод бедная женщина ничего возразить не смогла и в конце концов рассталась с требуемой суммой, хоть это и означало, что придется урезать другие важные расходы. Молодой человек ушел в отличном настроении, почти не слушая напутственных слов матери, как важно поскорее завершить дело с Мари Мельмотт.

Из дома Феликс направился в единственный клуб, где еще состоял. Клубы хороши всем, кроме одного: их нельзя посещать в долг, и, хуже того, они требуют годовые взносы вперед, так что молодому человеку пришлось себя ограничить. Разумеется, из всех клубов, чьи двери были для него открыты, он выбрал худший. Клуб этот назывался «Медвежий садок» и создан был недавно именно в тех видах, чтобы сочетать бережливость и мотовство. Как говорили некоторые бережливые моты, клубы разоряются из-за старых пней, которые почти ничего не платят сверх членских взносов, а расходу от них втрое больше, чем дохода. «Медвежий садок» открывался лишь в три пополудни, поскольку учредители считали, что раньше этого часа ни они, ни их друзья до клуба не доберутся. Здесь не выписывали утренних газет, не было ни библиотеки, ни утренней гостиной, только столовые, бильярдные и комнаты для карточной игры. Все обеспечивал единственный поставщик, чтобы только один человек обирал клуб, все закупалось роскошное, но из первых рук, а не в лавках. Герр Фосснер, поставщик, был истинное сокровище и так устраивал дела, что все шло без сучка без задоринки. Он даже помогал улаживать карточные долги и очень ласково обходился с теми, на чьих чеках банкиры сурово писали «нет средств». Герр Фосснер был истинное сокровище, и «Медвежий садок» процветал. Никто в городе, наверное, не любил «Медвежий садок» больше сэра Феликса Карбери. Клуб располагался поблизости от других подобных заведений, в улочке, отходящей от Сент-Джеймс-стрит, и гордился своей внешней скромностью. Зачем услаждать взор прохожих, тратиться на мраморные колонны и фронтоны, если их нельзя ни съесть, ни выпить, ни сыграть с ними в карты? Зато в «Медвежьем садке» было лучшее вино — по крайней мере, так уверяли, — самые удобные кресла и два бильярдных стола превосходнее всего, что когда-либо обтягивали зеленым сукном. Сюда-то сэр Феликс и направился в тот январский день, как только выманил у матери чек на двадцать фунтов.

Здесь он нашел своего закадычного приятеля, Долли Лонгстаффа. Тот стоял на ступенях с сигарой в зубах, устремив отсутствующий взгляд на скучный кирпичный фасад напротив.

— Обедаете здесь, Долли? — спросил сэр Феликс.

— Пожалуй, здесь, уж больно хлопотно тащиться куда-то еще. Я к кому-то зван, но сил нет ехать домой переодеваться. Ей-богу, не понимаю, как другие это делают. Я не могу.

— Завтра на охоту?

— Да, но вряд ли доеду. Прошлую неделю я думал охотиться каждый день, да мой человек никак не может поднять меня вовремя. Не понимаю, для чего все устраивают так несуразно? Почему не выезжать на охоту часа в два или три, чтобы людям не вскакивать в безбожную рань?

— Потому что нельзя охотиться при луне, Долли.

— В три часа луны нет. В любом случае я не могу приехать на вокзал к девяти. Да и мой человек, думаю, сам не любит рано вставать. Он говорит, что приходит меня будить, но я ничего такого не помню.

— Сколько у вас в Лейтоне лошадей, Долли?

— Сколько? Было пять, но, кажется, мой человек одну продал, потом вроде бы купил другую. Что-то такое точно было.

— Кто на них ездит?

— Он и ездит, думаю. То есть, разумеется, я сам на них езжу, только я редко туда добираюсь. Кто-то мне сказал, на той неделе Грасслок на двух из них ездил. Не помню, чтобы я давал ему разрешение. Не иначе как дал взятку моему человеку. Я называю это низостью. Я б его спросил, да он скажет, что я ему позволил. Может, я был подшофе.

— Вы с Грасслоком никогда не были друзьями.

— Не люблю я его. Задирает нос, оттого что лорд, и характер прескверный. Не понимаю, зачем ему ездить на моих лошадях.

— Чтобы сэкономить на своих.

— Он не бедствует. Отчего ему не иметь своих лошадей? Вот что я скажу, Карбери, одно я решил твердо и, клянусь Богом, не отступлю от своего решения. Никому больше не дам лошадь. Если кому нужны лошади, пусть покупают своих.

— Не у всех есть деньги, Долли.

— Пусть берут в долг. Не помню, чтобы я платил за тех, что купил в этом году. Вчера кто-то сюда приходил…

— Как?! Сюда, в клуб?

— Да, разыскал меня здесь и требовал за что-то заплатить! Судя по его штанам, за лошадей.

— И что вы ему сказали?

— Я? Ничего.

— И чем все кончилось?

— Когда он закончил распинаться, я угостил его сигарой и, покуда он скусывал кончик, ушел наверх. Думаю, ему прискучило ждать, и он ушел.

— Вот что, Долли. Я бы попросил у вас двух лошадок на пару дней, — разумеется, если они вам самому не нужны. Сейчас вы по крайней мере не подшофе.

— Не подшофе, — меланхолически признал Долли.

— Нехорошо выйдет, если я возьму ваших лошадей, а вы забудете наш разговор. Никто лучше вас не знает, как у меня туго с деньгами. Я выкарабкаюсь, но сейчас чистый зарез. Я бы никого, кроме вас, не стал просить о таком одолжении.

— Ладно, берите. На два дня то есть. Не знаю, поверит ли вам мой человек. Грасслоку не поверил, так ему и сказал. А Грасслок все равно вывел их из конюшни. Мне кто-то говорил.

— Можете черкнуть конюху пару строк.

— Право, мой любезный, это такая канитель, вряд ли я соберусь. Мой человек вам поверит, мы ведь друзья. Пойдем выпьем по капельке кюрасао перед обедом, для аппетита.

Было уже почти семь. Девять часов спустя они оба, вместе с еще двумя членами клуба, одним из которых был лорд Грасслок, личная антипатия Долли Лонгстаффа, встали из-за карточного стола. Ибо надо понимать, что «Медвежий садок» хоть и открывался только в три часа дня, ночью там ни в чем не было отказа. Никто не мог позавтракать в «Медвежьем садке», а вот ужинать в три часа ночи не возбранялось. Такой ужин, который вернее будет назвать чередой ужинов, шел здесь и в эту ночь; то одному, то другому члену клуба приносили жаркое и горячие тосты, тем не менее игра не прерывалась с тех самых пор, как в десять распечатали колоду. К четырем утра Долли Лонгстафф легко мог одолжить кому-нибудь своих лошадей и начисто запамятовать. Он испытывал самую теплую приязнь к лорду Грасслоку, да и к остальным тоже, как всегда в таком состоянии. Он вовсе не был мертвецки пьян и даже едва ли сделался глупее, чем на трезвую голову, однако готов был на любую игру, понятную ему или непонятную, и по любым ставкам. Когда сэр Феликс встал и сказал, что не будет больше играть, Долли тоже встал, нисколько не огорченный. Когда лорд Грасслок мрачно нахмурился и объявил, что не дело закачивать игру, когда столько проиграно, Долли так же охотно сел обратно. Но того, что Долли сел, было мало.

— Я завтра еду охотиться, — сказал сэр Феликс, имея в виду сегодняшний день, — и больше играть не буду. Надо ж сколько-то поспать.

— Я решительно не согласен, — возразил лорд Грасслок. — Принято, чтобы человек, выигравший сколько вы, оставался играть.

— И как долго он обязан играть? — раздраженно спросил сэр Феликс. — Чепуха. Всему когда-нибудь бывает конец, и я сегодня больше играть не намерен.

— Что ж, если вам так угодно, — ответил лорд.

— Мне так угодно. Доброй ночи, Долли. Сочтемся при следующей встрече. У меня все записано.

Результаты этой ночи были для сэра Феликса самые значительные. Он сел играть с деньгами, полученными по чеку матери, а теперь у него в кармане лежало… он сам не знал, сколько у него в кармане. Он тоже был пьян, но не настолько, чтобы утратить ясность мыслей. Он знал, что Лонгстафф должен ему больше трехсот фунтов и что от лорда Грасслока и четвертого игрока он получил наличными и чеками еще больше. Долли Лонгстафф, разумеется, заплатит, хоть и сетовал на домогательства торговцев. Идя по Сент-Джеймс-стрит и высматривая кэб, сэр Феликс прикинул, что у него должно быть больше семисот фунтов. Выпрашивая у леди Карбери жалкие двадцать фунтов, он сказал, что не может продолжать игру без наличных денег, и почитал удачей, что вытянул у нее хоть столько. Теперь он разбогател — во всяком случае, получил материальные средства для намеченного дела. Ему и на миг не пришла мысль заплатить торговцам. Даже такая большая и нежданная сумма не могла подвигнуть его на подобное донкихотство; однако теперь он мог одеваться, покупать подарки и вообще показывать, что не стеснен в средствах. В наше время трудно ухаживать за девицей, если в кошельке пусто.

Кэба он не нашел, но в нынешнем состоянии духа пешая прогулка его не пугала. Было в радости от обладания такой суммой что-то, отчего ночной воздух сделался ему приятен. Внезапно сэру Феликсу вспомнилось, как мать, когда он пришел за помощью, ныла о своей бедности. Теперь можно было вернуть ей двадцать фунтов. Однако он с непривычной для себя предусмотрительностью подумал, что возвращать ей деньги неразумно. Как скоро они снова ему понадобятся? И хуже того, пришлось бы объяснить, откуда они взялись. Куда лучше промолчать. Входя в дом и поднимаясь к себе, сэр Феликс окончательно решил ничего о деньгах не говорить.

В девять утра он был на вокзале и следующие два дня охотился в Бакингемшире на лошадях Долли Лонгстаффа, за что заплатил «человеку» Долли тридцать шиллингов.

Примечания

2

Лови момент (лат.).