РиДж

Таисия Попова, 2021

«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте…» Но что, если «Ромео и Джульетта» – знаменитый французский мюзикл, а сами герои – два обычных человека, снимающие квартиру, и весь роман их проходит во время постановки мюзикла, в паузах между репетициями, хореографическими растяжками и пошивом костюмов для кланов Монтекки и Капулетти? Можно ли узнать друг в друге Ромео и Джульетту, если нужно проходить кастинг на отбор в состав, летать в разные страны по мультивизе и привыкать к тому, что жизнь и выбор другого – это всегда его собственное решение, как бы сильна не была ваша привязанность? Он оставляет работу в кордебалете Михайловского театра, чтобы пройти кастинг в Париже и работать в мюзикле "Ромео и Джульетта". Танец – единственное, чем он живёт с раннего детства. Она переводит с французского, носит косу ниже пояса, молчит целыми днями и учится на курсах бортпроводников в Air France, чтобы – в традициях Джульетты ХXI века – быть максимально независимой. Тем не менее их привязанность больше любых противоречий, и самой трудной задачей для Ромео и Джульетты окажется принять жизнь другого, принять ту часть, которую не понимаешь и к которой не имеешь отношения.

4. Джонатан. Un jour

Она уходила тогда из зала, держась очень прямо, задирая голову, но даже спина ее была такая несчастная, что у меня заныло внутри. Я не мог успокоиться.

— Jonathan, what's it? — Реда кивнул на мой саппорт.

— The knee, — ответил я коротко.

— Ligaments? You can sit, — он кивнул на партер.

— I'm OK, nothing serious! — испугался я.

— Sit down, — повторил Реда спокойно. — Please be seated.

Я спустился в партер и стал растирать ногу, глядя, как все остальные снова прогоняют Avoir. Беспокоиться, что я не выучу эти два притопа и три прихлопа, смысла не было. И так очевидно, что это композиция на бис, и никто не будет присматриваться, насколько ярко мы попадаем в акцент. Танцем это не стоило называть. Просто композитор написал финальную веселую песню, которая без конца будет звучать из кафе, окон машин и в плеерах фанатов РиДжа.

Я представил себя Мартой. Вот я, никогда не видевший ни один мюзикл, смотрю это первый раз.

Ничего красивого. Вот Verone — это красиво, этот падающий свет, наши драки, поклоны принцу Вероны, акробатика. А Avoir — ничего такого. Все танцуют как хотят. Вернее, пританцовывают. Зато хочется подпевать, ритм простой, как пять копеек, и все счастливые. Текст… да, она что-то сказала про текст. В двадцать лет до утра меняют тела и руки. «Ты мне врешь, у тебя пресс». Глупости. Как будто тело на что-то влияет. Ну ладно, дома поговорим. У меня были не такие двадцать. В двадцать лет я уже три года как работал в Михайловском, посылал резюме и видео то в Израиль, то в Бостон, то еще куда-нибудь, но сил на перемены в жизни все еще не было.

После репетиции я ехал домой, не снимая саппорт, — врач велел носить его неделю. Еще мне дали дополнительный выходной, так что меня ждали три дня отдыха. Можно было поехать в Версаль, — она точно еще не была там. Можно было день посвятить йоге, — и надо найти для Марты занятия по йоге, она всегда смотрит, как я разминаюсь, просто стесняется делать то же. Можно, в конце концов, весь день проваляться дома, поговорить с ней, не вставать до обеда… три выходных, как вовремя растянулись эти связки!

Дома ее не было.

Я сначала даже решил, что ошибся двором, до такой степени странно было увидеть темные окна второго этажа. Все эти два месяца каждый вечер я заставал ее дома, ничем не занятую, и день мой начинался и заканчивался на той минуте, когда она заплетала свою русалочью косу перед зеркалом, стоя ко мне спиной.

Ничего особенного, просто она вышла в булочную. В магазин. Гулять… Какие еще магазины в восемь часов вечера, когда тут все закрывается в 18.00!

Она появилась уже почти в одиннадцать. Страшно усталая, осунувшаяся и еще более несчастная, чем днем на репетиции.

— Что случилось?

— Когда?

Я злился. Злился, что она пришла тогда, когда уже пора спать, злился, что она не дает себя обнять, злился, что она не говорит, в чем дело, и ждет, что я сам догадаюсь. Стоит нахохленная у двери в куртке и не хочет ничего.

— Ты ревнуешь меня? — спросил я наугад.

— Я? — она растерянно уселась на пол прямо в куртке. — Я… да, ревную. Наверно.

— Что ты такого увидела в этом бестолковом Avoir?

— Я же вообще никогда не видела, как ты танцуешь, — она отворачивалась и не давала даже взять ее за руку. — Это все не похоже на балет.

— Это и не балет, — сказал я очень терпеливо, — это хореография Реды, в которой сколько угодно сложностей, но к арабескам и двойным ассамбле в воздухе они отношения не имеют. Но Avoir — это и не танец, это композиция на бис. Жерар написал ее специально для того, чтобы красиво завершить аплодисменты.

— Жерар — это ваш композитор?

— Композитор. Автор проекта. Продюсер. Жерар Пресгюрвик.

— Слушай, — спросила она вдруг, резко повернувшись ко мне, — ну неужели вы привыкаете к этому постоянному контакту? Неужели можно отключить чувственность, когда трогаешь девочку-балерину?

— Да никто не отключает эту чувственность, я же говорю. Привыкаешь. Ну привыкаешь, Марта. Вот смотри, раньше тебя дергало, когда я только до твоей косы дотрагивался, а теперь тебе все равно.

— Так уж и все равно, — она убрала косу за спину, — просто меньше трепета.

— Хорошее слово трепет, — задумался я, — да, пожалуй, трепет я помню хорошо. Когда в Академии начинался дуэт, меня месяц все это тревожило и беспокоило. Да, девочку-балерину в пятнадцать лет держишь с волнением.

— Любую?

Я редко вспоминал учебу. Академия казалась осколком другой жизни, которая уже кончилась насовсем.

— Поначалу любую. Потом только ту, которая нравится.

— И что, это все время трудно — держать девушку, которая нравится?

— Значительно трудней держать ту, которая не нравится, — сказал я насмешливо, вспомнив отчаянные ссоры на последнем курсе перед выпускным спектаклем. — И не только держать, а вообще танцевать. Говорить. И даже здороваться с ней на уроке. Вот и теперь.

— А что, тебе никто теперь не нравится?

— Мне не нравится, что все говорят на французском, а я на нем в основном моргаю. Когда партнерша что-то комментирует по ходу, а я соображаю исключительно руками, возникает желание ее уронить, чтобы она ничего больше не говорила.

— И как ты борешься с этим желанием, чайка Джонатан? — ей было смешно. Она даже села поудобнее и глядела мне в лицо, как ребенок, ждущий сказку.

— Когда как. Сегодня думал, что приду домой и буду слушать только русский. Прихожу домой — а тебя нет.

— Я не могла, — она отвернулась. — Я никогда не видела такого.

— Такого чего, Марта?

— Ну… чувственности. Телесности.

— Ты же ходила в Питере на балет. Мы же познакомились на спектакле!

— Разве балет такой? — сказала она тихо и жалобно, все еще не глядя мне в глаза.

— Да неважно, какой именно балет! — вспылил я. — Балет — это все равно про отношения мужчины и женщины, хоть и как в сказке! Всегда! Танцы вообще про отношения мужчины и женщины. Жизнь вообще про отношения мужчины и женщины, наверно, так придумано, чтобы все было про любовь.

Марта уткнулась головой мне в плечо и молчала, а я медленно гладил ее по волосам, без капли чувственности, только нежность переполняла меня, как всегда, когда я думал, как мало она видела и чувствовала по сравнению со мной и моим миром.