РиДж

Таисия Попова, 2021

«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте…» Но что, если «Ромео и Джульетта» – знаменитый французский мюзикл, а сами герои – два обычных человека, снимающие квартиру, и весь роман их проходит во время постановки мюзикла, в паузах между репетициями, хореографическими растяжками и пошивом костюмов для кланов Монтекки и Капулетти? Можно ли узнать друг в друге Ромео и Джульетту, если нужно проходить кастинг на отбор в состав, летать в разные страны по мультивизе и привыкать к тому, что жизнь и выбор другого – это всегда его собственное решение, как бы сильна не была ваша привязанность? Он оставляет работу в кордебалете Михайловского театра, чтобы пройти кастинг в Париже и работать в мюзикле "Ромео и Джульетта". Танец – единственное, чем он живёт с раннего детства. Она переводит с французского, носит косу ниже пояса, молчит целыми днями и учится на курсах бортпроводников в Air France, чтобы – в традициях Джульетты ХXI века – быть максимально независимой. Тем не менее их привязанность больше любых противоречий, и самой трудной задачей для Ромео и Джульетты окажется принять жизнь другого, принять ту часть, которую не понимаешь и к которой не имеешь отношения.

6. Марта. Verone

Мы с ним всегда жили вместе, и при этом — каждый сам по себе. С первого дня в Париже.

Неделю кастинга обитали в одной комнате на двухэтажной кровати, он вскакивал ни свет ни заря, и просыпалась я каждое утро оттого, что он после своей бесшумной часовой разминки тянулся с пола на шпагат, положив ногу на мою кровать.

— Шшш, спи, Марта, — говорил он сквозь зубы. — Еще пять утра.

— А зачем ты так рано встал? Пробы же в десять.

— Не могу спать, — он менял ногу, наклонял голову к колену, упирался кулаками в пол и выдыхал несколько минут. — Лучше уж потянусь, чего время терять.

— Это больно? — спрашивала я шепотом, глядя, как дрожь пробегает у него по спине.

— Тянуться? Нет, не то, что больно… не совсем комфортно, — Джонатан разгибался, с величайшей осторожностью опускал ногу на пол и продолжал сидеть на шпагате, но уже под щадящим углом 180°. — В том и смысл, чтобы расслабиться. И почувствовать комфорт.

— Ты правда чувствуешь комфорт? Когда у тебя нога задрана на отрицательный шпагат?

— Здесь не чувствую, — хмыкал он. — Дома мог. В Академии такую дофаминовую волну ловил, когда стало получаться больше ста восьмидесяти градусов, накрывало надолго. Я тогда и стал подниматься на час раньше, чтобы тянуться до урока. Совсем другая работа после растяжки.

— А здесь это помогает?

— Увидим, — он поднимался с пола, быстро обхлопывал ноги снизу вверх, растирал запястья, крутил головой и включал режим артиста. Это хотелось заснять на видеокамеру: удары ребром ладони по закачанным мышцам голеностопа, скользящие по руке пальцы, всплеск стянутого двумя резинками хвоста по плечам, — и мгновенно зажигавшийся огонь в глазах.

В последний день кастинга он вернулся такой вымотанный, осунувшийся и намокший, что я не могла сказать ему слова. Только сидела на своем нижнем этаже кровати и думала, как сильно он похож на чайку Джонатана, пролетевшего через океан на предельной скорости, и не знающего, примет ли его стая.

Он долго сидел на полу, привалившись спиной к стене, медленно моргал глазами, смотрел вокруг себя неуверенно, как будто не мог поймать меня в фокус.

— Кастинг всё? — спросила я наконец, когда поняла, что он все же смотрит на меня, а не в стенку.

— Да… — он закрыл глаза.

— Значит, сегодня ты больше не танцуешь?

— Чур меня! — он с облегчением рассмеялся. — Сегодня вроде нет. И завтра тоже. Только результаты.

— Понятно. И что, будешь спать сейчас?

Он мотнул головой, хлестнув себя хвостом по закрытым глазам.

— Нет, не хочу спать. Пойдем погуляем! А то мы неделю в Париже, и я ничего, кроме метро и кастинга, тут не видел.

— Ты можешь гулять? — удивилась я. — Можешь идти?

Джонатан вскочил на ноги так легко и мгновенно, как будто не растекался по стенке только что.

— Я и танцевать еще могу, Марта, — насмешливо ответил он, разгибая туда-сюда колени и встряхиваясь всем телом, как вылезшая из воды собака. — Надеюсь, и станцую.

— Где?

— Не знаю, посмотрим. Найдется где. В Мулен Руж хотя бы.

— Мулен Руж? — меня передернуло. — Точно, он же на Монмартре.

— И мы на Монмартре, — заметил он. — Значит, пора идти.

— Мы правда пойдем в Мулен Руж? — спросила я шепотом, не поднимая на него глаз.

— Давай сначала поднимемся до Сакре-Кёр, я вознесу хвалу Богу за то, что эти шесть дней кастинга меня не убили, а потом посмотрим. Может, на Пигаль свернем. Хотя, кажется, тебе там не очень уютно будет? Раз тебя и Мулен Руж пугает? — он копался в рюкзаке, выуживая оттуда по очереди тренировочные футболки, гетры и эластичные бинты странного вида.

— Почему ты совсем не знаешь французский, а географию Парижа помнишь так хорошо?

— Так я был здесь, — удивленно покосился он на меня, — я много раз был в Париже. А уж Монмартр — самый знаменитый его район, согласись.

— Соглашусь. И что, на Пигаль ты тоже был?

Он прекратил поиски в рюкзаке и обернулся на меня хитро, удерживая улыбку.

— А что?

— Мммм… ничего, просто спрашиваю. Вполне в духе артистов балета.

— Не помню, чтобы там были какие-то артисты балета, кроме нас, — ответил он весело.

— Кроме вас?

— Ну да, мы же с Академией ездили сюда на гастроли, — Джонатан мечтательно отклонился назад и даже присел на корточки, нежно обняв руками колени. — Хорошее было времечко! Вообще на гастролях мы всегда слушались педагогов и ходили строем, как утята. Но в Париже мы вдруг поняли.

— Что же вы тут поняли?

— Что мы в Париже! — он закатил глаза. — Город любви! А мы такие молодые! Русский балет! Академия Вагановой! Les rois du monde!

Он снова обернулся на меня, и радостная улыбка его слегка поблекла.

— Эй, Марта, а что у тебя с лицом?

— Ничего, — сказала я старательно.

— Действительно ничего, — согласился этот король мира, — ты как-то совсем не реагируешь, как будто я финансовые новости из Яндекса вслух читаю.

— Я вообразила ваш десант балерунов на Пигаль.

— Мы — танцовщики, — он вскочил на ноги и тряхнул меня за плечо, — а вот ты, Марта, ханжа.

Постоял пару секунд, глядя близко мне в лицо и не убирая руку с плеча.

Это был первый раз, когда он коснулся меня, не считая самого первого утра в Париже. Тогда мы проснулись очень рано оба, и Джонатан смотрел, как я причесывалась, а затем попросил потрогать мои волосы.

— Пойдем уже гулять, — он легко убрал руку, сгреб с кровати ключ от номера и повернулся к двери. — Пойдем гулять на Монмартр.

— Может быть, в центр? — сказала я все-таки.

— В центр успеем, туда вечером можно. Кстати, надо успеть купить еду, а то опять все закроется в шесть. Я тебя подожду в магазине, который за углом, хорошо?

Когда я зашла в магазин, Джонатан, взъерошившись и размахивая руками, подпрыгивал перед продавцом. Это было так смешно и так похоже на кино про русских туристов, что я молча прислонилась к полке и еще с минуту наблюдала за ним.

— Дайте сметану! — кричал он. — Месье! Поймите меня! Я танцор! Мне нужна сметана! Вон та одна штука за девяносто шесть центов!

Продавец с истинно французским спокойствием любезно глядел на взъерошенного Джонатана и кивал в паузах. Слово сметана он, конечно же, не знал. Я и сама не знаю, что у парижан вместо сметаны. Сливки, скорее всего.

— Добрый вечер, — сказала я, выглянув в паузе из-за стеллажа, — месье просит вас дать ему сливки с верней полки.

— Бонжур, мадам, — с явным облегчением выдохнул мальчик за прилавком, — какая цена?

— Девяносто шесть.

— К сожалению, я не знаю английский, — продолжал улыбаться мне продавец, вымученно взглядывая на хмурого Джонатана. — Месье очень волновался.

— Месье тоже не знает английский, он только думает, что знает его, — успокоила я продавца.

Джонатан смотрел на меня задиристо, но кроме слова «английский», понять явно ничего не мог. Так что оскорбление ему нанести у меня не вышло, реванш за Пигаль и Мулен Руж был взят исключительно в уме.

— Как здорово, что ты тут, — сказал он, когда мы наконец вышли из магазина. — Всякий раз забываю, что во Франции нельзя поговорить на английском нигде, кроме дьютика и Галери Лафайет. Впрочем, там с клиентом и по-русски, и по-японски, и на каком угодно языке побеседуют.

Мне хотелось спросить, что и когда он покупал в Галери Лафайет, а ещё лучше — пойти туда немедленно, потому что только в эту минуту я поняла, что мы действительно в Париже. И по нему можно бродить. Даже ночью можно бродить. В Петербурге я единственный раз гуляла ночью — на свой выпускной.

Но Джонатан сердито копался в рюкзаке, переваривая свою коммуникативную неудачу.

— Ну скажи, неужели он не может хотя бы деньги запомнить по-английски? Я ему так ясно говорю: take me this sour cream, ninety-six, ninety-six, ninety-six euro cents!

— Ты очень ясно говорил, — согласилась я, — но раз ты не знаешь по-местному, как будет 96, то с чего им знать это по-английски?

— Кстати, кстати, — он даже остановился, — повтори, как будет девяносто шесть?

— Quatre vingt seize.

— Эммм… а что из этого девяносто?

— Ничто не девяносто, — терпеливо сказала я, вспоминая, с какими усилиями я зубрила французские числительные в школе. — Quatre vingt — это четыре раза по двадцать, то есть восемьдесят, а вот seize…

Джонатан зажал уши и отчаянно замотал головой.

— Так, дальше не надо, я проживу без этих знаний.

— Как хочешь.

— Хотя бы слово сметана он мог бы знать, раз работает в магазине.

— Вряд ли.

Мы спустились по какому-то переулку с готическими балконами и вышли на круглую площадь, уже неизвестно какую по счету. У меня кружилась голова от Парижа, мотоциклов на улицах, солнечного ноября и буйного Джонатана, который, кажется, говорил со мной за этот день больше, чем за всю неделю кастинга.

— Так что, навестим Галери Лафайет? — спросил он буднично.

— Куда? Как?

— Ну вот, мы же пришли. Вот она. И вот Опера.

Он стоял посреди этого Парижа из картинок моих учебников и иллюстраций к текстам на DELF, с хвостом, в разодранных ниже колена джинсах, не зная ничего сложнее bonjour по-французски, и чувствовал себя как дома. У меня был красный диплом филологического факультета, C1 по французскому, В2 по английскому и испанский как третий иностранный. И я была как в неизвестном космосе, не узнавая ни бульвар Осман, ни здание Гранд-опера, ни себя саму здесь.

— Не хочешь, не пойдем внутрь, только давай на витрины поглазеем, они каждый сезон разные, — он потянул меня за локоть к светофору, из витрин была слышна музыка, явно классическая и наверняка мне знакомая, но я не могла её узнать.

— Ты устала? — он отпустил мой локоть и заглянул мне в лицо. — Что ты все молчишь и молчишь? Я просто так соскучился по Парижу, и такое облегчение после кастинга, что мне хочется до ночи ходить. Но если ты не можешь, давай сейчас вернёмся. Только до смотровой дойдём.

— Это где?

— Ну, где Эйфелева башня.

Я вдруг поняла, что он останется здесь жить. В настоящем Париже. И Эйфелева башня — ничего особенного. Но куда деваться мне.

— А во сколько у тебя ночь?

Он посмотрел на телефон.

— Вообще уже восемь… Ну, часов до десяти хотелось быть проболтаться. Ты уже спать хочешь? Мне казалось, ты днём отдыхала.

— Просто слишком много всего. Много Парижа на одну меня.

— По-моему, ты не одна, а нас тут двое, — весело возразил Джонатан.

Повисла неловкая пауза, потом он отвернулся к витрине, сунул руки в карманы и несколько долгих секунд смотрел на заводных белых медведей, поднимавшихся по горке и выглядывавших из нор.

— Пойдем на смотровую, — сказал он затем настойчиво. — Неделя в Париже без Эйфелевой башни — это прямо-таки плохая примета.

— И чем это грозит?

— Много работы и мало Парижа. Хотя вряд ли даже французы будут давать передышку в работе, всё-таки этот РиДж — очень коммерческий международный проект.

— А в Михайловском вам давали передышки?

— Нет, — хмыкнул он с какой-то не затихшей обидой, — если стоишь в кордебалете, то танцуешь 19 спектаклей в месяц.

— А если не в кордебалете?

Мы поднимались по очередной Парижской улочке, и я уже не следила за временем, солнцем, шумом и светофорами. Я видела только его, чайку Джонатана. Как он идёт, держа спину очень ровно, оборачивается на меня через плечо, зацепляясь хвостом за рюкзак, наклоняет голову и все время щурится, точно солнце ему в глаза, а не из-за его головы.

— А чтобы быть стоять не в кордебалете, надо готовить сольные партии и ещё в конкурсах участвовать. К которым тоже когда-то готовиться надо. И делаешь это не на уроке, не на репетиции и не на спектакле, а между ними.

— То есть у вас нет выходных?

— Случаются. Но они не как в Европе. Мы на первых гастролях с академией были как раз во Франции, и я был в восторге от того, что для них рабочий день — это святое. Правда, когда мы в отеле всем скопом отправились добывать пищу и вино, потому что Париж же, — вот тут пришлось принять, что для продавцов тоже рабочий день существует. Мы все время были голодные. Круассан купить после 18.00 тут негде.

— Вы разве едите после шести вечера?

— Кто как, — Джонатан пожал плечами, — девочки обычно нет, по крайней мере, стараются. Некоторые даже после 16.00 не едят. Ребята меньше боятся, нам вес не так угрожает. Я всегда ел. И после выступления. Меня, правда, за это пытались ругать. Но в Париже невозможно было не есть и не покупать вино каждый вечер.

— И не навестить Пигаль?

— Конечно.

Мы как-то быстро и незаметно под эти разговоры дошли до площади Трокадеро. Она была настоящая, как и дворец Шайо, и Сена, и сады Трокадеро. То есть все это существовало, и кто-то мог видеть это каждый день. При виде Эйфелевой башни я почти потеряла дар речи и несколько минут не слышала, что там ещё сообщает чайка Джонатан. Достаточно было того, что по дороге он рассказал, что даже не помнит, сколько раз был во Франции.

— Марта, — позвал он откуда-то очень издалека, — ну что ты застыла? Сфотографировать тебя?

Он уселся, болтая ногами, на край смотровой площадки, и туристы почему-то фотографировали не башню, а его. И меня.

— У тебя и фотик есть? — спросила я, чтобы потянуть время и не уходить отсюда, желательно никогда.

— Да, конечно.

Он достал из рюкзака какую-то навороченную и дорогую на вид «мыльницу», поерзал опустил фотик на колено.

— Нет, так не годится. Этого не хватит.

— Что?

— Распусти волосы.

— Что? — повторила я еще раз испуганно.

— Распусти косу, Марта. Ты можешь распустить косу?

Это он сказал каким-то другим голосом. Словно дотронулся до меня этими словами, как и взглядом он иногда мог прикасаться на расстоянии, словно карандашом чиркнули по руке.