РиДж

Таисия Попова, 2021

«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте…» Но что, если «Ромео и Джульетта» – знаменитый французский мюзикл, а сами герои – два обычных человека, снимающие квартиру, и весь роман их проходит во время постановки мюзикла, в паузах между репетициями, хореографическими растяжками и пошивом костюмов для кланов Монтекки и Капулетти? Можно ли узнать друг в друге Ромео и Джульетту, если нужно проходить кастинг на отбор в состав, летать в разные страны по мультивизе и привыкать к тому, что жизнь и выбор другого – это всегда его собственное решение, как бы сильна не была ваша привязанность? Он оставляет работу в кордебалете Михайловского театра, чтобы пройти кастинг в Париже и работать в мюзикле "Ромео и Джульетта". Танец – единственное, чем он живёт с раннего детства. Она переводит с французского, носит косу ниже пояса, молчит целыми днями и учится на курсах бортпроводников в Air France, чтобы – в традициях Джульетты ХXI века – быть максимально независимой. Тем не менее их привязанность больше любых противоречий, и самой трудной задачей для Ромео и Джульетты окажется принять жизнь другого, принять ту часть, которую не понимаешь и к которой не имеешь отношения.

Посвящается Марине Т.

Все имена, события и персонажи являются вымышленными, любые совпадения с реальными событиями случайны.

Автор

1. Марта. Аvoir 20 ans

À 20 ans, rien ne vous tue, mais tout vous blesse

Vos trahisons, vos secrets, on vous les laisse

Avoir 20 ans, c'est trembler de peur

D'oser aimer, d'ouvrir son cœur

В 20 лет ничто вас не убивает, но все вас ранит,

Ваши предательства, ваши тайны, мы оставляем их вам.

Быть 20-летним — значит дрожать от страха

Осмелиться полюбить, открыть свое сердце.

Репетировали они пять дней в неделю, для французов выходные — это святое. Суббота и воскресенье были днями отдыха.

— Для полного мышечного восстановления требуется тридцать шесть часов, — сообщал он мне, приходя вечером в пятницу и сползая на пол прямо в коридоре. — Так что завтра я буду лежать.

Лежать Джонатан не умел совершенно, если только речь не шла о шавасане после его любимой йоги. Восстановление у него означало взять в аренду велик и кататься часов пять по Парижу куда глаза глядят. Коврик и эспандер для растяжки он таскал с собой, мы сидели на этом коврике у фонтанов, я сильно хотела спать после этих долгих велопрогулок, потому что угнаться за ним было трудно. До Парижа у меня никогда не было велосипеда.

— Ты что будешь помнить из этого времени? — спросил он меня один раз, когда мы сидели в Тюильри, закутавшись в коврик от пронизывающего ветра и поедая сгущенку одной ложкой на двоих.

— Наверно, как учила твой язык.

— Какой из? — поинтересовался Джонатан, выгребая поспешно последнюю ложку сгущенки.

Он не любил сладкое, но для этой редкой русской еды делал исключение. Даже варил ее сам по несколько часов, когда случались выходные. Когда я спрашивала, где он взял сгущенку, он манерно отвечал: «Места надо знать». И первый хохотал.

— Язык тела.

— И как успехи? — он тронул меня за коленку, я отдернула ногу и выбила банку из его рук на песок.

— Джоната-а-а-а-ан!

— Да, вижу, пока не очень.

— А ты что будешь помнить? — я смотрела, как плещется в фонтане вода, сбиваемая ветром, и хотела никогда не уходить с этой скамьи.

— Сгущенку. Французский. Репетицию, которую ты видела.

— С «Avoir 20 ans»?

— Ага, — ухмыльнулся он. — И еще то, что зимы почти не было, и после Рождества сразу началась весна.

В дни репетиций он почти не разговаривал со мной, вставал очень рано, долго растягивался на коврике, вечером не отходил от ноутбука, где постоянно просматривал «Ромео и Джульетту» то на полную громкость, то без звука. И вслух учил текст мюзикла.

С этим финалом «Avoir 20 ans» он маялся, наверно, неделю. Я почти каждое утро просыпалась от того, что он, заткнув для надежности уши, безо всякого выражения бубнил себе под нос слова этой песни.

— Ты не хочешь выучить французский? — предлагала я каждый день. — Хотя бы базу. Быстрей дело пойдет. Все равно придется заговорить на местном языке.

— Нет, я буду говорящая собачка, — мрачно отвечал он, на секунду отнимая ладони от ушей. — Некогда мне учить твой французский, Марта, мне бы мюзикл доучить. Что такое «rien ne vous tue, mais tout vous blesse»? Можешь сказать?

Я прочитывала фразу, соблюдая ритм.

Он кивал, отворачивался и снова монотонно шептал себе под нос ничего для него не значащие слова. Переводить он ничего не просил. Я пожимала плечами и тоже отворачивалась.

Я никак не могла заставить себя заинтересоваться этим мюзиклом. Слишком все было другое. Сама Франция, визы, поиски работы, мучительное вживление в среду, Джонатан, который казался мне каким-то бесконечным космосом. Говорить о хореографии, балете и прочем своем профессиональном мире он был готов часами, но спотыкался об мое упрямое равнодушие. Это были первые недели на короткой дистанции, и меня начинало трясти при мысли о том, что там творится в этом мире раздетых, накачанных, стройных и привыкших к сколь угодно легким объятиям танцоров. Спрашивать что-то о том, как, где и с кем он жил до Парижа, я не могла даже мысленно. Трудно думать о том, что было до тебя, если не знаешь, сколько пробудешь ты.

А в ту пятницу он позвонил через час после выхода из дома и попросил срочно принести ему бинт. Я пробралась в партер, потому что никто не мог мне объяснить, где тут взять Джонатана (тогда его еще так не называли коллеги, но я потом это поняла). И мне досталась репетиция. Впервые в жизни.

Сказать, что сердце у меня горело огнем, — ничего не сказать. Мне было не отвести взгляда, и при этом хотелось руки себе кусать от ревности. Французский я давно уже слышала в среде как родной, и слова «Avoir 20 ans, c'est jusqu'au matin changer de corps, changer de mains» казались мне каким-то страшным издевательством.

Уйду, — думала я, не в силах разжать зубы. Не смотреть на этих девочек, с осанкой, талией и взглядами а-ля Мулен Руж я не могла, бросить все и немедленно уехать назад в Питер я уже тоже не могла. Но выдержать конкуренцию в этом мире? Мне? Я старше его на пять лет, у меня нету осанки, взгляда, таких ног нету. Лучше даже не пытаться. Пусть выучит свой французский без меня. Пусть живет с кем-то из этих.

Наконец эти три часа пыток репетицией закончились, хореограф (знаменитый Реда, о котором постоянно рассказывал Джонатан) послал всем воздушный поцелуй и уткнулся в видео, хореография прямо на сцене поснимала с себя мокрую одежду, разобрала бутылки с водой и из облака буйной юности и эротизма тут же превратилась в толпу умотанных и взмыленных людей.

— Бинт давай! — он, как кошка, спрыгнул со сцены прямо к моим дрожащим от перенапряжения ногам. — Я думал, ты успеешь до начала репетиции! Еле вытерпел, а завтра ведь финальный прогон. Я так без мениска останусь.

— Что же ты не купил его в аптеке? — проговорила я очень старательно, отводя глаза.

— Это специальный балетный саппорт, его в аптеке не найдешь, — Джонатан заматывал колено старательно и любовно, — да и я не знаю, как это сказать по-французски. Марта, кстати! Как это вообще переводится: avoir 20 ans, c'est jusqu'au matin сhanger de corps, changer de mains?

— В двадцать лет… — я сглотнула, выдохнула и поняла, что слезы у меня все-таки есть, — ну, примерно — в двадцать лет до утра меняют тела и руки.

Он выпрямился, фыркнул и сел рядом со мной.

— Надо мне и перевод учить, видимо, а то я лицом не попадаю в некоторые строки.

— Зачем же лицом? — я не могла на него смотреть, ерзала и отворачивалась. — Я думала, ты чувствуешь характер музыки. О чем она.

— Я чувствую, о чем музыка, если она со мной случалась, — Джонатан задумался, вскинул голову, — ну, в смысле, если такое со мной было. Эта песня со мной не случалась же.

— Как это не случалась? — я посмотрела на него усилием воли. Он был как всегда, рослый стройный мальчик. Раздетый до пояса после тренировки. С прессом и всем этим рельефом мышц. Как все кругом него на этой сцене.

— Ну, так, — он пожал плечами, — в двадцать лет я же еще в Питере жил.

— А в двадцать один?

— А двадцать один мне исполнилось в день нашего отъезда в Париж, — рассмеялся он, — только я так психовал и боялся, что сам не очень помнил, а прилетели мы поздно, помнишь же, и день рождения успел кончиться, пока мы наконец нашли хостел. Так что да, мои двадцать были не такие, как в этой песне, а в двадцать один у меня уже была ты.

— Чайка Джонатан… — я не могла заставить себя поднять глаза, но перерыв кончался, и мне надо, надо было это спросить. В зрительном зале Дворца Конгрессов. На чужом для всех, кроме нас двоих, языке.

Он встал передо мной, как в тот вечер на смотровой Трокадеро. Как в тот вечер у него дома. Как в аэропорту. Эта неуловимо другая поза, которую он принимал, когда что-то решал решить.

— Что-нибудь хочешь узнать про меня, Марта?

— Смешно тебе? — я тоже поднялась наконец с этого кресла, на котором три часа умирала от ревности.

— Нет, мне странно, с чего ты заводишь эту тему.

— Второй раз я не решусь ее завести.

— Что тебе сказать? — он усмехнулся. — Я же ответил. Мои двадцать были не такие. А здесь у меня сразу была ты.

— Не сразу, — я улыбнулась ему.

— Ну… потому и не сразу, — он сощурился, опустил на секунду глаза, потом фыркнул.

— Марта, я не говорю тебе, что твои старообрядцы — это секта и архаика. Потому что ничего не знаю про них. Вот и ты не считай, что балет и хореография — это сплошной фрилав. Откуда только все берут эти сплетни.

— Я ничего не считаю про хореографию, я считаю про тебя, — упрямо сказала я, глядя ему в глаза. — У тебя никого не было? Почему так? У тебя вон. Спина, дреды и глаза.

— Непло-о-о-о-о-охо… — протянул он, критически оглядывая меня. — А вот у тебя талия, коса и глаза тоже имеются! Почему это у тебя никого не было? Ты хочешь, чтобы я этим возмущался? У тебя на работе еще, желательно? И вслух?

— У меня пока нет работы, — я не могла шевельнуться под его взглядом, но этот разговор, как электричку, уже было не остановить. — И по-русски тут никто не понимает.

— У тебя будет работа, не? — он уперся кулаками в ряд кресел позади себя и словно врос в пол. На сцену уже подтягивались артисты, но он словно не замечал никого. — У тебя будет работа. И там вокруг тебя будут люди. Мужчины. Французы. Галантные и прекрасные. Со спиной, глазами и еще говорящие. Мне прийти туда ревновать тебя? Так что, Марта, будешь отвечать? Баш на баш! Почему у тебя никого не было?

— Отличное место для таких разговоров, Джонатан, — я попыталась сделать шаг назад, но там тоже были кресла.

— А я о чем, — почти весело сказал он, по-прежнему держа руки за спиной (это у него было признаком сильного раздражения, я уже знала). — Но это ты завела разговор? А мне тебя и развлечь нечем. Ты хочешь свечку надо мной держать?

— Нет, не хочу, — я закусила губу, — я бы не спросила. Но тебе про меня и так все понятно было.

— Так почему? — он качнул головой, сощурился так, что глаза его превратились в темную щель под встрепанными дредами. — Раз уж заговорили! Ты меня старше. У тебя было время на любовь?

— Меня не так воспитали, — я отвела глаза, и мне вдруг резко сделалось стыдно. — И это не любовь.

— Вот и меня не так, — ответил он насмешливо. Обернулся к сцене, кивнул головой на выстраивающихся в позицию и разминающих ноги танцоров. — И это, кстати, тоже не любовь, ты не заметила, Марта? Это работа. Такая особенная работа. Чем бы она для тебя не выглядела.

Шагнул к сцене, подтянулся на руках, вскочил. Потом вдруг снова обернулся ко мне, сел на корточки.

— Отучайся меня ревновать. Или нет. Не начинай даже. Здесь все такие. Со спиной, глазами и прессом. И вообще тело ничего не значит, Марта. Танцы — это не любовь.