РиДж

Таисия Попова, 2021

«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте…» Но что, если «Ромео и Джульетта» – знаменитый французский мюзикл, а сами герои – два обычных человека, снимающие квартиру, и весь роман их проходит во время постановки мюзикла, в паузах между репетициями, хореографическими растяжками и пошивом костюмов для кланов Монтекки и Капулетти? Можно ли узнать друг в друге Ромео и Джульетту, если нужно проходить кастинг на отбор в состав, летать в разные страны по мультивизе и привыкать к тому, что жизнь и выбор другого – это всегда его собственное решение, как бы сильна не была ваша привязанность? Он оставляет работу в кордебалете Михайловского театра, чтобы пройти кастинг в Париже и работать в мюзикле "Ромео и Джульетта". Танец – единственное, чем он живёт с раннего детства. Она переводит с французского, носит косу ниже пояса, молчит целыми днями и учится на курсах бортпроводников в Air France, чтобы – в традициях Джульетты ХXI века – быть максимально независимой. Тем не менее их привязанность больше любых противоречий, и самой трудной задачей для Ромео и Джульетты окажется принять жизнь другого, принять ту часть, которую не понимаешь и к которой не имеешь отношения.

7. Джонатан. Le chant de l'alouette

T'aimer, t'aimer

Jusqu'au bout de la nuit

Dormir dans tes bras

Mourir avec toi

Любить тебя, любить тебя,

Всю ночь напролёт,

Спать в твоих объятиях,

Умереть с тобой.

Вечером шестого дня мы наконец выбрались вдвоем из хостела. Финал кастинга был только завтра, и впереди был целый вечер в Париже. У меня открылось второе дыхание, хотелось есть, гулять, танцевать, обниматься и буянить так, как мы всегда это делали на гастролях с Академией. Все это было совершенно невозможно в компании Марты. Она шла медленно, отставая от меня на несколько шагов, и все вертела головой по сторонам, как на карусели.

— Ты что-то ищешь? Не бойся, мы не потеряемся, — успокаивал ее я. — Центр Парижа я очень хорошо знаю.

Марта посмотрела на меня странно и — с заминкой — ответила:

— Я тоже.

— То есть ты знаешь, куда идти? Мне казалось, ты не была в Париже.

— И во Франции не была, и вообще в Европе, — она остановилась, не доходя до светофора каких-то пять шагов, — но о Париже приходится много узнать, когда учишься французскому. Он часть профессиональной картины мира.

— И что о нем рассказывают?

— О, все с сотворения мира, — заверила она. — Нотр Дам, Людовик XIV, взятие Бастилии, Лувр, катакомбы, алжирские мигранты, которых запрещено называть афрофранцузами. Мулен Руж, Монмартр и Галери Лафайет.

— Кстати, пойдем посмотрим их витрины, — вспомнил я, потому что мы как раз дошли до Гранд опера.

— Какие витрины?

— Ну, в Лафайет.

Она вертела головой, не узнавая те места, о которых было так много в ее учебниках, и смотрела на меня недоверчиво.

— Да очнись же, Марта, вот бульвар Хаусманн.

— Осман, — сказала она машинально. — «Х» во французском не читается.

— А, точно. Никогда не помню это правило. Так что, пойдем внутрь?

— Нет, я не могу, Джонатан.

Почему? Там красота. А под крышей есть смотровая, оттуда и Монмартр, и Эйфелева башня видны.

— Давай просто к Эйфелевой башне. К смотровой на площади…

— Ты устала? — наконец догадался спросить я.

Мне ещё только предстояло узнать, что она при всей своей терпеливости довольно хрупкая, устает от хождения не меньше, чем от разговоров, а на переваривание впечатлений ей надо больше времени, чем мне. Но в тот вечер я не мог думать ни о чем, кроме кастинга и Парижа. И не мог понять, что творится у нее внутри, я и потом никогда не знал этого.

— Не то, что устала, просто для меня это чересчур.

— Что?

Она молча показала куда-то себе под ноги, потом на здание Опера, потом развела руками над головой и уронила их, как неживые.

— Все-таки ты устала, — заключил я, внутренне радуясь, что она не показала на меня. — Все, давай дойдем до смотровой, и оттуда назад в хостел.

— До смотровой на Эйфелевой башне? — спросила она испуганно.

— Нет, поближе. До реки.

— Какой реки?

— Большой. Которая тут повсюду. Там еще с одной стороны огромное совковое здание, примерно как в Питере в Автово. И с другой стороны такое же совковое здание. А под ногами плитка, а внизу река и всякие фонтанчики и парки.

— Площадь Трокадеро?

— Не знаю, там нигде нет табличек. И я не читаю по-французски.

Мы шли по бульвару Осман, который я всю жизнь называл Хауссман, потому что в Академии Русского балета нас не учили французскому, а говорить с местными нам тут и в голову не приходило, зачем, если русских целая толпа. Я думал, что она без меня почти неделю гуляет по Парижу, который никогда не видела и так хорошо знает по книжкам, и это такой культурный шок для нее, что сейчас она и Триумфальную арку не узнает. Но как же улететь, не увидев всего этого?

Она молчала и молчала, до самой смотровой, только все озиралась и останавливалась, читая таблички на домах с каким-то недоумением, а уже на площадке тянулась всем телом к этому — в самом деле красивому — виду на Эйфелеву башню, что-то говорила себе под нос по-французски и смотрела на меня, как ребенок на новогоднюю елку. Или нет. Как на деда Мороза.

— Ты очень уже устала.

— Откуда ты знаешь? — спросила она, жмурясь, как на свету, хотя уже совсем стемнело и накрапывал дождь.

— Тебя пошатывает. Давай я тебя тут сфотографирую, и поедем спать.

— Спать… да.

Марта еще поозиралась и села на парапет, как-то угловато подобрав под себя колено. Я походил туда-сюда, настраивая фотик, но кадр выходил какой-то глупый, как на сотне фотографий туристов с площади Трокадеро. Я и Эйфелева башня. Я — Эйфелева башня. С ее-то ростом совсем идиотски смотрится.

— Слушай, — я опустил фотик, — нет, так не годится. Встань на парапет.

Она вскарабкалась, повернулась в профиль, старательно выпрямляя спину. Макушка ее казалась совсем вровень со шпилем, и в темноте она уже сливалась с горизонтом.

— Оййй, кошмар, Марта. Нет. Не то. Распусти волосы и присядь, как русалочка.

— А вода где же? — сказала она с какой-то другой улыбкой, растерянно подняв брови.

Села на камень, снова подобрала ноги и потянула резинку с косы.

Волосы ее потекли с головы таким живым водопадом, что я всем телом ощутил эту теплую воду, словно дотронулся до них. Ни на какой растяжке невозможно так мгновенно ощутить себя целиком.

— Tu es bien? — окликнула меня Марта. — Джонатан?

Я сглотнул, поднял фотик и сделал этот кадр. Темнота, моросящий дождь и тяжелая штора ее невозможных волос. До хостела было еще очень долго, но уже можно было воображать себе прикосновение к этой намокшей косе. И немного к затылку. И к пальцам, которые заплетают эту косу.

Я ничего не боялся и не стеснялся, потому что после недели кастинга оба эти понятия покинули меня. Покинули, как оказалось, до первых репетиций, но это выяснилось потом. А сейчас была эта перемена. Очень помню, что мне трудно было в тот вечер даже просто отойти от нее, как будто ногу выдергиваешь из цемента, вот не меньше, правда. Она ходила по комнате, искала то расческу, то телефон, то воду, а я постоянно заступал ей дорогу, физически не мог вынести увеличения дистанции.

Расчесывалась она всегда сидя и была в этот момент похожа на русалочку, только одетая и сжатая в комок. Она и теперь уселась на кровать, подобрала ноги под себя и стала расплетать косу.

— Ты не брала билеты еще? — спросил я.

— Билеты куда? — подняла она на меня глаза, не переставая перебирать пальцами.

— Назад. В Питер.

Она замерла, как неживая, и только сжала волосы обеими ладонями.

— Зачем мне билеты? Я останусь.

Эта фраза была почему-то как удар колокола в голове. Мы говорили между собой весь день, но об этом так никто и не спросил первый.

— Здесь? В Париже? Ты уверена?

— Конечно, — ответила она спокойно, одним движением закрутила резинку на кончике косы, отбросила ее на спину и встала с кровати.

— Я не боюсь, чайка Джонатан Ливингстон.

— Чего ты не боишься? — уточнил я. — Парижа? Франции? Жизни в другой стране?

— Я тебя не боюсь, — ответила Марта, глядя мне в глаза.

Она не имела привычки в разговоре смотреть на собеседника, и это поначалу меня сильно раздражало, но потом я заметил, что она все равно держит в поле зрения того, кого слушает, причем держит очень внимательно.

— И летать не боюсь, — сказала она, помедлив.

Потянулась закрутить заплетенную косу в узел, но я поймал её за обе руки.

— Оставь.

— Я стесняюсь, — сказала она и вдруг улыбнулась.

— Только что — не боюсь, а теперь вдруг стесняешься?

— Нет, я не тебя стесняюсь вообще, я стесняюсь распущенных волос. Это для меня все равно что раздетой ходить. Нет, даже хуже. В теле нет ничего красивого, а волосы — это чудо.

— Ну, насчет тела я бы тебе возразил…

— Возрази, — медленно проговорила она, не отнимая рук.

— Как же ты при мне каждый день расчесывалась? — спросил я уже шепотом, дотрагиваясь — второй раз за этот долгий вечер — до этой чудной косы.

— Привыкала… — у нее пропадал голос при любом прикосновении или движении, но тогда я еще не понимал этого. Танцоры не знают, что многие люди не могут одновременно двигаться и говорить.

Тогда я и вообще ничего еще не понимал в ней, еще меньше — в других людях, да и про самого себя знал только несколько вещей: что я прошел кастинг в «Ромео и Джульетту», что мне двадцать один год, что мне предстоит жить в чужом незнакомом языке, и вот уже двадцать очень долгих, слишком долгих минут я знал, что я останусь тут не один.

— Джонатан… — внезапно позвала она меня шепотом, замерев.

— Что?

— Больно мне не сделай.

— Что значит «больно мне не сделай»?

Она молчала, задерживала дыхание и все прятала глаза, как будто пытаясь уменьшить мое присутствие рядом с собой.

В тот момент я и не думал, само собой, как много места может занимать в твоей жизни другой, совсем чужой поначалу для тебя человек. Как не хочется соглашаться и отдавать территории, какой протест бывает против чужой мысли, как трудно бывает просто находиться вдвоем в одной комнате и состыковывать ваши непохожие жизни.

Про эту ночь я потом вспоминал постоянно только две вещи: как она то и дело сдавливала мне ладонь с коротким «больно», не давая высвободить руку, и как ее волосы текли, словно водопад, с подушки, со спинки кровати, с ее плеча, спадали между нами, как темная вода, заслоняли ее глаза и делали ее похожей на русалочку.

— Русалочка Марта, — сказал я ей, убрав спутанный ручеек волос с лица, — почему тебя никогда не стригли?

— А тебя почему? — она смотрела на меня сквозь полузакрытые веки, не отпуская мою руку.

— Ну, меня некому было заставить, — я провел рукой по хвосту, — хотя здесь, наверно, придется.

— Тогда и я хочу! — встрепенулась она, открыв широко глаза.

— Нет, пожалуйста, нет! — я вцепился ладонью в темную прядь. — Оставь!

— Как скажешь, — откликнулась Марта из темноты и провалилась в сон, как в обморок, все еще придерживаясь за мои пальцы.

Утром я дал ей денег на неделю, пытался что-то рассказать про местную кухню, но она ежилась и смотрела мимо, так что пришлось умолкнуть. Ничего, разберется. Я сам плохо привыкал к евро, потому что в первые мои поездки во Францию с мамой и первые гастроли с академией тут еще были франки.

— Ты мне дашь денег? — спрашивала она робко, выглядывая на меня из одеяла и сдавливая в запястьях руки, как в театре.

— Конечно. У тебя же нет.

Она молча кивнула, почему-то пристыженно опустив голову.

— Да все в порядке, Марта. Нас же двое.

Она глянула на меня растерянно, и от этого взгляда меня пробрало сумасшедшей нежностью, я рухнул на кровать, цепляя ее сжатые руки, бормоча что-то дурацкое и восторженное, а замерзшая русалочка вздрагивала, не отбиваясь, но и не реагируя почти. Через много-много ночей я понял, что все ее ощущения исходят из рук, как будто солнечная батарея вмонтирована ей в запястья, или же оба круга кровообращения русалочкам заключают не в сердце, а в руки. Но тогда я еще не чувствовал ее, как себя. Просто не мог удержаться ни от чего. Зачем же еще Париж, как не для любви и танцев.

Потом мы поехали к Нотр Даму, все ещё ранним утром. Почему-то не выходило спать, тело было полно какой-то новой тяжестью, особенно в запястьях, словно в них налили теплой воды.

Марта молчала, все так же смотрела на Париж во все глаза, на меня взглядывала изредка и несмело, только часто дотрагивалась до моей руки, как и ночью, а потом убирала руки в карманы.

На острове Ситэ она вросла в землю, глядела, не моргая, на шпиль, а потом вдруг сорвалась с места и побежала к Собору, вообще, видимо, забыв про меня.

От неожиданности я тоже встал как вкопанный. Догнал ее уже у дверей Собора. Она не спешила заходить, стояла перед огромными дверями, запрокинув голову, и глаза ее слезились то ли от ветра, то ли от наплыва чувств.

— Он настоящий, ты видишь? — пробормотала она, не оборачиваясь.

— Кто, собор Парижской Богоматери? — засмеялся я. — Да, а ты что, думала, он игрушечный будет?

Марта обернулась ко мне, мелькнув заплаканными глазами, метнулась, обняла меня быстро и неловко, а потом вжалась в эти двери всем телом и зацарапала орнаменты и выступающие скульптуры из библейских сюжетов пальцами, как котенок.

— Ты не понимаешь, чайка Джонатан, он настоящий… Нотр-Дам де Пари… он существует.

— Давай зайдём, — мне было холодно на ноябрьском ветру, а она в своей парижской сказке как будто вообще не замечала погоду.

— Подожди. Подожди.

Я смотрел на эту плачущую русалочку, прижавшуюся к темной дубовой двери, мимо этой двери я столько раз проходил, не вникая, что на ней нарисовано, ну собор, да, красиво, один из многих католических храмов, вон и в Кёльне такой, и в Милане, и в Дрездене, и во Флоренции. Надо будет съездить во Флоренцию с ней, среди этой итальянской архитектуры она вообще потеряет дар речи.

— Почему ты никогда не была в Европе? — спросил я, когда мы наконец вошли внутрь собора.

— Что? — спросила она недоуменно и даже остановилась.

— Если ты так любишь Париж, почему ты не ездила сюда?

— Ты серьезно? — глаза у нее сделались размером с блюдце, и даже в темноте собора это было видно. — Ты правда не знаешь, почему люди не путешествуют?

— Ты можешь просто взять и ответить на вопрос?

Марта вытащила из кармана кошелек и очень демонстративно открыла его передо мной.

Там лежала ровно одна бумажка в 10 евро. И монеты. Монеты были рубли, а не евроценты, и я впервые подумал, что гонорар за работу в РиДже буду получать в евро, хотя о деньгах не думал до того вообще и готов был работать там бесплатно, в крайнем случае за еду.

— У тебя совсем нет денег? Поэтому ты не взяла обратный билет?

— Нет, билет не поэтому. Я не была в Париже, потому что у меня нет денег на Париж, — сказала она очень спокойно и очень насмешливо.

— Если хочешь, я куплю тебе билет.

Она взяла меня за руку тем же робким жестом, какой я впервые увидел у нее этой длинной ночью.

— Emmene-moi, Jonathan, — прошелестела она еле слышно, как будто сами стены собора, которым восемь веков, могли подслушать ее. Меня ударило в спину жаркой волной, я потянул ее к себе и впервые поцеловал, при всех, возле чаши со святой водой, никого не стесняясь, ни туристов, ни охраны, не статуй католических святых, строго глядевших на нас из-под сводов Нотр-Дама де Пари.

Париж мой. И нас тут двое.